Посельчанин.

   Поездил по станицам, посёлкам, деревням, сёлам, хуторкам. Понаблюдал, поговорил, послушал.

   Не всю Россию, а кроху её, а в крохе тоже жизнь. Разбитое зеркало даже осколки его – отражают, как проржавевший штык в окопе – не просто штык. Он не одну душу прибрал.

   Утро. Проснулся посельчанин. Некогда на порожках посидеть и солнышком полюбоваться, некогда выйти в степь, пахнувшую полынью, чабрецом, мятой, спуститься в балку к родничку, пройтись по дорожкам, зайти в посадку, послушать, как звенит листва, когда об неё бьются солнечные лучи….

   Это было волшебством в молодости, и не раз посельчанин, пораженный безбрежностью и бескрайностью степи, думал, что степь окрыляет и наполняет душу мечтами. Не раз чудилось, что перед ним не степь, а небо, опустившееся на землю. Не раз поддавался он степному обману: вольно жить и наполнялась душа волей, восторгом и верой в себя.

   Но мимо, мимо этих чудных, сказочных картинок, они проносятся в памяти, оживают, завораживают и мучают душу несбыточностью, порой охватывает не тоска, не грусть, а ужас: о чём не думал, то сбылось, о чём мечтал, то не случилось, как в туман погрузился, потерял дорогу, одиночество прихватило и вывести некому, хочет посельчанин вернуться, но жизнь не знает возвратов, она, как молния, вырвавшаяся из небес, полоснёт, осветит и рассыплется на искры, несётся, рвёт в клочья детские задумки, мчится, словно выпушенная из неволи птица, и требует другого.

   Вместо них - хозяйство. Оно хоть и не большое, в пригоршню не вмещается, но хлебное, а после него на работу. Не всё успел доделать. Жизнь расписана. На заРАБотки день, а на домашние доделки вечер.

   Спало утро. Солнце высветило день. Затих посёлок. Кажется, обезлюдили и обесилились хаты и хатёночки, опустели улочки и переулочки. Заселились поселковыми стариками на лавочках под заборами.

   Пошли разговоры – воспоминания, казалось бы, со словом горьким и жестоким должны быть, потому что не о лавочках под забором мечтали, а оказались в воспоминаниях не горечь прошлого, а сила и крепость молодости. Не напрасно её тратили, а на дело пускали, а если бы не на дело, то под чужой пятой жили бы, да кормили бы её, а сейчас хоть и живут под пятой, но своей. Она и попинает, но не шибко больно. Терпимо.

   Сорвутся иногда старики, забунтуют словом, да бунт дальше лавочек не идёт. Выговорились, но как были под забором, так и остались. Они не дорожку ищут, как из-под пяты на волю выбраться, а винят её, да не пяту винить нужно, а душу свою, почему она под пяту попала – об этом не думают.

   А думать не поздно. Души стариков ещё не истёрлись. Да вот беда. В молодь они перетекают, да не приживаются, молодь их по ветру пускает, пяте то и нужно.

   А караван пяты идёт.