История о Хануке в старой России

Курт Левиант. Перевод с английского Виктора Голышева

Эту историю рассказал мне мой отец Яков. А сам он услышал ее от своего деда Хаима — случилась она в российском штетле, в середине XIX века, когда прадед был еще молодым человеком.

Однажды ранним утром бесснежного дня в конце ноября, перед самой Ханукой, в нашем штетле Корюковка появился крепкого вида мужчина лет тридцати с лишним. В защитного цвета шинели, в ушанке, с рюкзаком — явно в военной форме, но без знаков различия. Говорил он на корявом идише и с сильным русским акцентом.

Люди увидели его, когда выходили из синагоги. Но он был в военной одежде, и они не решались к нему подойти — опыт поколений научил их держаться подальше от царских слуг. Но он совсем не был похож на чиновника. Наоборот, он выглядел потерянным. Первым же встреченным евреям он сказал, что отслужил двадцать пять лет в солдатах и теперь вернулся домой.

Сказал, что зовут его Довид.

Послушав, как он говорит, они смотрели на него с недоверием.

— Ты еврей?

Он невесело рассмеялся.

— Что? Подумали, я гой? В армии со мной не обходились как с гоем. Их бин а ид, — добавил он на идише. — Я еврей.

Но люди сомневались. Чуть поодаль перешептывались: он русский, хочет выпросить деньги перед Ханукой или пристроиться в доме для престарелых, где всегда готовы приютить прохожего еврея.

— Почему ты пришел в Корюковку?

— А куда еще мне идти? Здесь я родился, здесь жила моя семья, отсюда меня увезли в армию царские похитители. Мне еще не было тринадцати лет.

Это правда, подумал я. В те давние годы действовали похитители людей, «хаперами» назывались они на идише, забирали даже детей. А лет десять назад Корюковка пережила один из редких еще погромов, и многие евреи уехали из штетла. Другие же, спасаясь от неприятностей в своих селениях, наоборот, искали пристанища в Корюковке.

Видимо, руководствовались старинным еврейским советом: смени жительство — поменяй судьбу. Словом, никто в городе не помнил похищения, случившегося двадцать пять лет назад. А за эти годы кое‑кто из молодых уехал искать счастья в Америку.

— Проводите меня к дому моего отца Мотла.

— Какого Мотла? Тут много Мотлов — и раньше было много.

— Мотла‑плотника.

Я видел, что люди переглядываются. Один, самый старый из них, лет семидесяти с лишним, медленно кивнул.

— Было трое с таким именем. Но живых не осталось ни одного.

— Никого? Ни одного? Мой отец умер?

— Тут был погром лет двенадцать назад , ты о нем, наверное, не знал. Да и так люди мрут один за другим.

Пришелец, назвавшийся Довидом, закрыл лицо руками и заплакал, как малое дитя.

— А как звали твою мать?

— Ривке.

— Знаешь, сколько у нас женщин по имени Ривке?

— Но замужем за Мотлом‑плотником?

Люди переглянулись и пожали плечами.

— Как твоя фамилия?

— У нас фамилией почти не пользовались, — сказал Довид. — Отца звали Мотл‑плотник, а я был сын Мотла. И в армии по фамилиям не звали. Я был Довид‑жид.

— Подожди минутку, — сказал старший. — Теперь вспоминаю. Была такая Ривке замужем за Мотлом‑плотником. Кажется, фамилия была Шатски.

— Довид, ваша фамилия была Шатски? — Я спросил.

— Может быть.

— Что значит «может быть»? Как можно забыть свою фамилию?

— Говорю же, никто не звал нас по фамилии. А здесь, в штетле, мы зовем людей по фамилии? Зовем по имени и по работе, которой он занимается. Ну, как Мотл‑шнайдер, портной. Или Авром‑шустер, сапожник. И если ты прослужил в царской армии двадцать пять лет, и детство, и молодость, и много драгоценных взрослых лет прошли напрасно, ты много чего успел забыть. Это чудо, что я помню то, что помню.

Все вокруг меня смотрели на него. Он выглядел как гой, но говорил на идише. То и дело вставлял русские слова, и временами казалось, что переводит с русского на наш.

Если послушать издали, его речь звучала не по‑еврейски. Ритм и интонации были русские. И надо сказать, когда человек говорит на идише, это еще не значит, что он еврей. У нас в городе немало русских работали у евреев, и они бегло говорили на идише.

Отставной солдат Довид сказал, что все двадцать пять лет говорил только по‑русски. Может, поэтому так и обрусел его идиш.

Тогда кто‑то из наших вынул маленький сидур и показал Довиду.

— Умеешь читать?

— Я двадцать пять лет не заглядывал в сидур. Я разучился читать.

— Как может еврей разучиться читать?

Довид подошел к этому человеку и посмотрел ему в лицо.

— Ты когда‑нибудь служил в царской армии двадцать пять лет? Все что угодно может случиться… Но я все еще помню «Шма Исроэль». Они не смогли ее из меня вытравить. Я читал ее про себя каждую ночь. Каждую. Ни одной не пропустил. — Он прикрыл правой ладонью глаза и с жаром прочел «Шма».

Кантонист. 1831–1852.Гравюра из многотомного труда «Историческое описание одежды и вооружения российских войск». под редакцией. А. В. Висковатова. СПб.: Военная типография,. 1841–1862

Какой еврей не знает своей фамилии? Какой еврей не может прочесть из сидура? Какой это еврей, если имеет грубый вид гоя?

Взрослых вокруг меня он не убедил. Они говорили, что встречали русских, которые умели произносить наши слова и подражать жестам.

Но зачем русскому выдавать себя за еврея, если в стране такой антисемитизм, и народный, и официальный? А затем, что известно: евреи о своих заботятся.

Человек, назвавшийся Довидом, конечно, надеялся, что ему дадут койку в богадельне или кто‑нибудь приютит его, пока он не найдет работу. Он был еще молодой человек и, наверное, нашел бы работу плотника.

— Их бин а ид, — повторял он то настойчивым тоном, то жалобно. — Меня похитили, когда мне было всего двенадцать, за год до бар мицвы, и сдали в солдаты.

Они хотели сломить меня, антисемиты, но не смогли. Не смогли сделать из меня христианина. Я все равно еврей. Их бин а ид.

Люди разговаривали с ним и переглядывались. Речью он все больше и больше походил на еврея. Но какой еврей не знает своей фамилии? Какой еврей не может прочесть из сидура? Какой это еврей, если имеет грубый вид гоя? Какой еврей говорит так, как будто это идиш мужика, крестьянина?

Из‑за бедствия, пережитого Корюковкой, из‑за того, что родителей Довида не было в живых, никто уже не мог помнить, как Довида похитили и увезли в царскую армию.

— Перед тем как встретил вас, я искал отцовский домик, — сказал нам Довид, — и не нашел. Город изменился.

— Здесь было бурное время, — сказал один из стоявших рядом. — Погромы. Пожары. Новое строительство по приказу властей.

Довид смотрел в землю.

— Я думал, вернусь в родительский дом.

Мы не знали,что сказать. Мне было жаль его. Пригласить его к нам домой?

А Довид стоял молча и переминался с ноги на ногу.

Кто‑то из людей рядом со мной забежал в дом и вынес Довиду стакан воды; тот с жадностью выпил.

— Ты голоден? — спросил другой.

Довид помотал головой и, уже приободрившись, сказал:

— Учитель Авром еще жив?

Мы посмотрели на него с недоумением. Как он мог знать старого учителя?

— Почему ты спрашиваешь?

— Он жив?

— Да, он очень стар.

— Я знаю. Он и тогда был уже не молод.

— Почему ты спрашиваешь?

— Почему не отвечаете? Хватит спрашивать почему. Где он живет?

— В доме престарелых.

— Он здоров?

— Для человека под девяносто лет, а может, и за девяносто он вполне здоров и все соображает.

— Отведите меня к нему. Я хочу его видеть.

Мы прошли по тихим улицам к двухэтажному дому престарелых — его содержала община. В большой комнате сидели несколько стариков.

Мы подошли к комнате ребе Аврома, постучались и открыли дверь. Ребе Авром сидел за столом, изучал книгу. Без сомнения, его удивило такое количество гостей, в том числе одного, похожего на солдата. Авром был маленький худой старичок с клочковатой белой бородой и в черной ермолке. Он спокойно посмотрел на нас и внимательно — на бывшего солдата.

Едва увидев ребе Аврома, Довид сразу подбежал к нему и задыхающимся голосом воскликнул:

— Ребе, это я, ваш ученик Довид. Вы помните меня?

Авром с неожиданной для его лет легкостью встал и улыбнулся душевно, как это было ему свойственно:

— Довид, Довид. — Он качал головой, и непонятно было, означает это «да» или «нет».

— Ребе, вы были моим учителем. Мне было двенадцать лет. Я учился у вас. Это было за несколько дней до Хануки, как сейчас вот, — и вдруг появились царские люди и утащили меня.

— Сколько лет назад?

— Двадцать пять.

— Да. Кажется, припоминаю. Давно это было?

— Двадцать пять лет назад, ребе, — сказал Довид со слезами в голосе, — двадцать пять долгих лет у них. Они старались, но не могли меня сломить. Их бин а ид. Их бин геблибн а ид.  Я остался евреем.

Ребе хлопнул в ладоши и воскликнул:

— Они ворвались к нам. Я умолял их. Он еще ребенок, говорил я. Это против царского закона — отнимать единственного ребенка. Но они не слушали. Ничего не хотели знать. Им платили за похищение. Я помню. Был холодный день. За несколько дней до Хануки.

И Довид добавил:

— Я просил солдат, дайте мне хотя бы проститься с отцом и матерью. Но они не дали. Не позволили. — Тут голос у Довида пресекся. — Они забрали меня.

Глаза у бывшего солдата расширились, и сумрачное лицо осветилось, как будто на него низошло откровение. Он смотрел на лицо ребе так, словно хотел вобрать его сущность.

— Ребе, когда они ворвались, мы изучали законы Хануки.

Ребе Авром перебил его:

— Именно это мы с тобой читали. «Шульхан орух» Йосефа Каро, Кодекс законов.

— Вы читали, как поступать, когда у человека нет денег и на субботние свечи, и на ханукальные.

Ребе Авром начал нараспев читать на иврите.

— Это из главы шестьсот семьдесят восьмой «Шульхан орух»: «Если у человека не хватает средств на покупку и ханукальных свечей, и субботних…»

Довид закрыл глаза и вместе с ребе продолжал на иврите.

Два голоса звучали напевно, в унисон, словно отрепетированный дуэт.

«…тогда он должен купить субботние свечи, потому что они приносят мир в твой дом».

Фото: Alfred Harrel / Library of Congress

Теперь учитель умолк, и царский солдат продолжал сам, вспоминая слова «Шульхан орух»:

— «Но, если у него уже есть субботние свечи, а денег — только на то, чтобы купить либо вино для субботнего кидуша, либо ханукальные свечи, тогда он должен купить ханукальные свечи, потому что они осветят чудо Хануки».

Со слезами на глазах ребе Авром подошел к Довиду, обнял его и поцеловал в обе щеки. Слезы их смешались.

— Вот что читали мы, когда они пришли… И ты вспомнил каждое слово. Через двадцать пять лет.

— Дорогой ребе. Я всегда о вас думал. Вы были для меня как второй отец.

И Довид наклонился и поцеловал ребе в щеку.

— Борух а‑бо, тайерер ид. Привет тебе, дорогой еврей. Добро пожаловать домой. И фрейлехн Ханука. Радостной Хануки тебе.

Я огляделся вокруг. У всех были мокрые щеки, но все улыбались. Теперь мы все обнимали Довида. И спорили, кто первый примет его у себя, с кем проведет он праздник Хануки и останется, пока не найдет себе жилище.

И с возвращением еврея в наш штетл после двадцати пяти лет на чужбине у нас в Корюковке была поистине фрейлехн Ханука.