5 декабря 1936 года в СССР была принята конституция, вошедшая в историю под названием «Сталинская»

Едва ли не самая большая бутафорская конструкция ХХ века, «кубанские казаки» в сфере политического устройства, потемкинская деревня государства рабочих и крестьян. Как и Конституция 1977 г, которая зафиксировала окончательное окостенение застоя, так и основной закон закреплял победу «генеральной линии». Причем закреплял с такой «неистовой силой», что с «генеральной линией» можно было колебаться только вместе, но никак не раздельно.
Сталинская Конституция заложила основу политической, социальной, экономической шизофрении как норму жизни. Законы отдельно, реальность — отдельно. Рапорты гремели об одном, а объективная реальность свидетельствовала об обратном. На собраниях чеканили одни слова, вне общественных мест шептали противоположное. Пренебрежительное отношение к Конституции вообще и к отдельным законам в частности- это оттуда, из 1936 года. Хотя надо отметить, что Сталинская Конституция был несколько лаконичнее и даже в некотором смысле «демократичней» основного закона-1977: в 1936 году еще не додумались до закрепления особой роли «руководящей и направляющей силы». Вероятно, это объяснялось менее вегетарианским характером сталинского режима — 1937-й и так всем показал, откуда исходит руководящая сила и кто, куда и кого «направляет» по соответствующим статьям Уголовного кодекса.

Прав в новой Конституции было, как водится, хоть отбавляй. Даже про свободу слова, печати, собраний, митингов, шествий и демонстраций целая статья появилась — 125-я. Но все сводилось на нет «небольшой» оговоркой: дозволялось это лишь «в соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя». Из конституции вроде бы исчезли лишенцы, зато появились «враги народа»! Декларации же о возможности «свободного выхода» республик из СССР не сопровождались никакими указаниями на реальную возможность этого. А глубоко запрятанная статья 126-я скромно обозначила: « Наиболее активные и сознательные граждане из рядов рабочего класса и других слоев трудящихся объединяются во Всесоюзную коммунистическую партию (большевиков), являющуюся передовым отрядом трудящихся в их борьбе за укрепление и развитие социалистического строя и представляющую руководящее ядро всех организаций трудящихся, как общественных, так и государственных ».
По сути, это и есть главный пункт «сталинской конституции», прикрытый обильным словоблудием обо всех этих правах, советах, выборах… Да и правом выдвижения кандидатов — согласно статье уже 141-й — обладали лишь « общественные организации и общества трудящихся », читай — партийный аппарат. Так что выборы изначально превращались в фарс.
Красиво и удобно!
Механизм для того и создавался, чтобы служить ширмой именно личной власти Сталина, которого вполне устраивала конструкция: вождь — есть, но формально о нем — ни слова. Ведь именно официальный глава государства, случись что, нес бремя ответственности — а оно товарищу Сталину нужно?
Так или иначе, с точки зрения Сталина, в карательных органах царили бардак и расхлябанность, сама же идея новой конституции как раз и выросла из вполне конкретных сталинских карательных потребностей — в процессе обсуждения их упорядочения. Отсюда всего шаг до мысли упорядочить уже и законодательство в целом, дабы зафиксировать новую систему взаимоотношений в этой сфере.

Но Сталин не был бы Сталиным, если бы не решил: ни к чему размениваться на мелочи, решая проблемы поодиночке, оптимальнее учинить комплексную многоходовку, убив сразу множество зайцев. Создав и качественно новую ширму, прикрывающую механику сталинского единовластия.
«Сначала намечались торжества. Потом аресты. Потом решили совместить»
Пока же шло упорядочение новой версии карательного механизма и притирка его шестеренок, тов. Сталину позарез нужно было советских людей уболтать, отвлечь вконец вымотанных и озлобленных «строителей коммунизма», бросив им подобие конфетки. Нельзя же до бесконечности, подобно белке в колесе, стремиться к далекой и явно несбыточной цели, нужна была некая фиксация того, что сталинский «социализм победил в основном». Надо было учинить такое шоу, чтобы вся страна по команде предалась глубокому самоудовлетворению: вы не напрасно трудились и шли на жертвы, вот вам документальное свидетельство достижения промежуточного рубежа!
Да и само обсуждение показало, что вовсе не у всех «сердце так радостно бьется и хотит вылететь». Народ скоро раскусил, что ему подсунули. Сарказм и боль буквально сочатся из горьких, но неосторожных писем «во власть»:
« …Получился резкий контраст между объявленной у нас Конституцией и проводимым в стране жестоким произволом. При чрезвычайно низкой у нас заработной плате, при отсутствии предметов первой необходимости, никто еще вдобавок не уверен, что он завтра не окажется в тюрьме… »;
« Сейчас нет в стране почти ни одного дома, откуда кто-нибудь не сидел бы. Получилась в конце концов такая картина, что будто бы вся страна против советской власти. При этом совершаются неслыханные жестокости. Под тяжелыми пытками люди вынуждены «сознаться» в никогда не деланных преступлениях. Жена арестовывается потому только, что муж сидит. Дети бросаются на произвол судьбы. О сосланных никому из родных ничего не известно ».
«Председатель ревизионной комиссии Дурашевского колхоза Аборотов Павел, — сообщала сводка НКВД, — заявил следующее:
«Колхознику сейчас не до обсуждения проекта новой Конституции, т.к. он почти голодный. Мы стали бы выступать на собрании, но голодным неохота говорить ».
Колхозница Соловьева: « Что вы нам тут чушь плетете. Нам ваша Конституция не нужна. Дайте жить крестьянам. Обуйте и оденьте нас, тогда вас можно будет хвалить ».
Массовые репрессии не прекратились ни во время «всенародного обсуждения», ни с принятием конституции, ни после нее — когда шла подготовка первых выборов по новым правилам. С точки зрения карательных органов, кстати, ничего не изменилось: они конституцию «не заметили» и, как работали масштабно — не по конституции, а по инструкции, — так и продолжили.
Именно тогдашний опыт показал, что демократий с прилагательными и эпитетами «народная», «социалистическая» в природе нет бывает.

А если прилагательное или эпитет есть — это верный признак того, что демократии нет.

Или она утопическая.

Как произведения Томаса Мора, Конституция СССР 1936 года и фильм «Кубанские казаки».

Андрей Колесников

Оригинал статьи: https://www.gazeta.ru/column/kolesnikov/1121018.shtml