Добрик – или как победить химеру путинизма

Путинизм – не в Путине и не в Кремле, а в нас: в трусливых сердцах наших и поклонных головах.

Вот пишет мне читатель:

«Вы говорите «народ молчит»... А что делать?

Ведь в нынешних условиях (пандемия, запреты) шаг влево, шаг вправо – побег, если не преступление.

На всяких Навальных работает не один адвокат, а нам кто адвокатов предоставит?

Ну и пошли тогда вы лесом, у меня не такая большая зарплата, чтобы штрафы из нее платить, тем более с работы вылетать. Как сопротивляться, если за тобой никого и помощи ждать неоткуда?»

Действительно. Но я в ответ на эти большие слезы вспомнил своего школьного дружка из самой ранней молодости.

Мы жили с Добриком в одном доме, учились в одном классе, а потом он куда-то пропал – скорее всего переехал просто на другую квартиру.

Добриком его прозвали из-за фамилии – Добронравов или Добродеев, я уже не помню точно…

И он был настоящим добриком: все знали: если у него есть что-то – даст, знает – скажет…

Он обладал редким даром вызывать всеобщую симпатию – и даже наш второгодник Харитонов по кличке Харя, гроза всех прочих, никогда не поднимал на него руку.

И мне в память от недолгой дружбы с ним где-то в районе второго-третьего классов осталась всего пара случаев.

Мы с Добриком часто ходили к нему после школы делать уроки.

Его мама кормила нас обедом и оставляла наедине, еще снабдив каким-нибудь печеньем для подсластки трудов наших...

И однажды нам задали сочинение на тему «осень».

Кроме того, что осенью облетают листья и какие-то мифические октябрята помогают колхозникам собирать в поле колоски, мы ничего об осени не знали.

Но и не думали сдаваться – и, дожевав печенье, мужественно принялись за сочинительство.

Я, приохотившись писать в своей тетрадке на коленках у его тахты, так и начал с этих не виданных в глаза колосков – с чего-то взяв, что любое сочинение неотделимо от вранья.

И завершив первую фразу своего первого в жизни литературного подлога, ощутил острый сопернический интерес к тому, что успел сотворить Добрик.

Взглянул на него – и обомлел. Он, сидя за столом, смотрел в пространство за окном, откуда словно что-то ему отвечало – вносил это в тетрадь и снова впивался взглядом туда, куда не достигал мой взгляд…

Закончив этот странный ритуал, он повернулся ко мне и сказал:

– Я стихи написал. Прочитать?

И очень просто, но ошеломляя меня донельзя, прочел:

Осень наступила,

Рыба не клюет.

Щука приуныла,

Рыбаков уж нет.

Выстрелов не слышно

У лесных озер,

Птицы улетели

Далеко на юг.

Тихо в нашей роще,

Только поутру

Грибники, аукаясь,

По грибы идут.

И эта «щука», и «наша роща» были для Добрика такими же абстракциями, как октябрята с колосками для меня.

Но одно там было не абстрактно – сама осень, ее настоящий, в полный рост портрет.

То есть в нем был этот дар абсолютной гармонии, который потом мог, как звонкая монета, преумножиться или разменяться – но без потери ценности, запущенной при этом в оборот...

Другой случай – уже в ином, более суровом ключе, бесцеремонно вторгавшемся в нашу детскую жизнь; и тут появляется еще один, прямо обратного порядка персонаж.

Звали его Плевок – опять же в полном соответствии с натурой.

И этот шкет наводил лютый страх на все дворовое население нашего калибра. Мало того, что он был на пару лет старше нас – еще и пресмыкался в компании уже знакомой с детской комнатой милиции шпаны, у которой исполнял подлую роль провокатора. То есть если та хотела кого-то побить, его высылали вперед:

– Плевок, поди надерись!

– Что ему удавалось без осечки: по его пакостной, на длинной гадючьей шейке физиономии так и хотелось съездить.

Наш классный мордобоец Харя презирал Плевка от всей своей дикорастущей, но не злой в сути души.

И как-то раз возле школы вступился перед ним за Добрика, к которому Плевок, по закону полярных полюсов, испытывал какое-то особое притяжение.

Харю в тот же день избила та шпана, но с тех пор у нас с ним завелась какая-то неписанная дружба – отчего его, уже после пропажи Добрика, подсадили ко мне за парту, чтобы я его «подтягивал».

Но все, что я мог – решать на контрольных его вариант, который он сдувал с кучей ошибок, зарабатывая тем более желанную для учителей, чем для него, тройку.

А еще позже его нашли в подъезде на лестнице в луже крови: он избил старшего брата, вымогавшего по пьяни деньги у их матери (отца у них не было), и тот в ответ пырнул его ножом в живот…

И вот однажды выбегаю я во двор и вижу: на газонной оградке сидит этот Плевок, а перед ним – Добрик.

Плевок вооружен, у него в руке модная тогда плетка, какие хулиганьте выплетало из проволоки или пластмассовых жил…

И Плевок бьет ей Добрика по руке, Добрик дергается от боли, но не пытается спастись бегством – и только смотрит прямо в глаза Плевку. Тот скалит свои зубки с наигранной улыбкой:

– Ну, скажи еще.

– Сволочь!

Плевок смеется, хлещет снова – и так несколько раз подряд.

У Добрика в глазах уже блещут слезы, но он все равно с каким-то реющим над болью вызовом повторяет это чуждое нашему детскому лексикону – и тем более ему – слово.

Я как замер на месте при виде этой экзекуции, так и стою. Надо что-то сделать – но что?

Заступаться бесполезно: Плевок сильней нас – к тому же рядом крутится его защитная шпана…

А дальше происходит вот что.

С лица Плевка постепенно слезает непринужденная ухмылка, уступая место какому-то принужденному, натужному оскалу.

Он, словно пойманный воришка, начинает ерзать на своей оградке, озираясь по сторонам – и говорит:

– Ну все, хватит с тебя, вали…

Но Добрик сквозь слезы продолжает смотреть в лицо Плевку; от этого опасного поединка сдают нервы у меня – и я делаю малодушный шаг вперед:

– Ладно, Добрик, пошли…

Но он так впился глазами в глаза юного подонка – как до этого в окно, когда писал свои стихи про осень.

И в нем сквозит та же щемящая беспомощность – не перед Плевком, а перед чем-то в нем самом, что заставляет его, как легендарного юношу Муция Сцеволу, сжегшего свою руку на огне перед лицом врагов, выдерживать эту пытку.

Не выдерживает его взгляда Плевок:

– Ну, че вылупился? В глаз дать?

Он бы уже и сам рад смыться – но, пригвожденный Добриковым взглядом, не знает, как это сделать без расписки в своем поражении.

Тогда он встает с насиженной оградки, оказываясь сразу на голову выше маленького Добрика – и бьет его кулаком в лицо.

После чего торопливой, очень похожей на бегство походкой удаляется к своей шпане.

А Добрик громко добавляет ему в спину:

– Сволочь!

Но тот на это уже даже не оглядывается.

Я стою рядом в самых смешанных чувствах – где и недавний страх за друга, и ощущение какой-то вины перед ним, что не дает мне первому открыть рот…

Но Добрик сам чуть подрагивающим от еще не остывшей в нем схватки голосом спрашивает:

– Посмотри, синяк есть?

Синяк у него уже такой, как только Харя схватывал в своих боях с окрестной подворотней.

Но и при этом нежное лицо Добрика ужасно симпатично – и сам его фингал горит не побеждено, а победоносно.

И с такой тихой победой в его чертах он в моей памяти и остался навсегда…

И когда жизнь порой жестоко хлещет меня по сусалам, я повторяю невесть кому с тем же, доставшимся мне от Добрика выражением:

– Сволочь!

И вот поди ж ты – помогает!

Мало того, со временем я понял, что и никакой другой основы для победы человека над чем бы то ни стало в жизни просто нет.