Исаак Башевис-Зингер. Сильные

Хедер слишком часто описывали как место, где невинные дети страдают от рук злого учителя-неряхи. Это не совсем так. Каково было общество, таков был и хедер.

У одного мальчика кулаки были постоянно сжаты, и он издали высматривал, кого бы стукнуть. Его окружала свита драчунов и доносчиков.

Другой мальчик, применять насилие к которому не было смысла, — он держался, как маленький святой, — всем улыбался, всем готов был услужить, лицо его выражало безмерную любовь. Но, действуя тихой сапой, он получал желаемое, чудесные вещи, в сущности, даром. При всем своем благочестии, он дружил с драчуном, но делал вид, что сочувствует его жертвам. Когда его друг-драчун разбивал кому-нибудь нос, маленький святой бежал к жертве с носовым платком, мягко урезонивая драчуна:

— Не следовало бы так делать…

Был еще мальчик, интересовавшийся только коммерцией. Он менял пуговицу на гвоздь, карандаш на кусок замазки, булочку на конфету. При обмене он всегда проигрывал, но под конец оказывался в барыше. Он давал деньги в рост, и полхедера ходило в его должниках. Они с драчуном были в сговоре, любой, кто возмущался, получал по шее.

Был и враль, он хвастал, что его семья богата и знатна, что варшавская элита ходит к ним в гости. Он сулил нам от мифических свадеб и торжеств, от предполагаемых летних каникул финики, инжир, апельсины, а пока что требовал у нас подарки авансом.

И была жертва. Однажды драчун пустил этому мальчику кровь, на следующий день тот подарил драчуну что-то. И, улыбаясь, со злым смирением, указал драчуну очередную жертву.

Я видел все, и хотя драчун толкнул меня, я не улыбнулся ему и не одарил ничем. Я назвал его Исавом и предсказал, что его ждет ложе из гвоздей. Он за это стукнул меня еще раз, но я не дрогнул. Я не хотел иметь дела ни с драчуном, ни с ханжой-святым, ни с ростовщиком, и не хотел говорить им комплименты. Дела мои были не слишком хороши. Большинство мальчиков держалось враждебно, они наговаривали на меня учителю и помощнику. Они обещали переломать мне кости, если поймают меня на улице. Я понимал опасность. В конце концов, я был слишком мал, чтобы бороться с целым хедером.

Каждый день поход в хедер был мукой, но я не мог жаловаться родителям, — им хватало своих забот. Кроме того, они, вероятно, сказали бы:

— Вот что ты имеешь за то, что не похож на других!

Оставалось только ждать. Даже дьявол устает! Бог, если Он поддерживает справедливость и истину, неизбежно должен быть на моей стороне.

Настал день, когда мне показалось, что дальше так невозможно. В этой адской обстановке даже учитель был против меня, хотя я знал Пятикнижие. Ребецн отпускала ядовитые замечания. Я был словно отлучен.

А потом все изменилось. Драчун недооценил силу новичка, который просто ответил ему ударом. Тогда учитель набросился на драчуна, у которого уже был синяк. Его потащили на скамью, где секут, спустили штаны и высекли на глазах у всех. Покарали, как Амана. Когда он попытался восстановить свое царство террора, оказалось, что власть перешла к победителю.

Ростовщика тоже постигла катастрофа. Отец одного мальчика, который платил слишком большие проценты, явился в хедер с жалобой. Ростовщика обыскали, и в карманах было столько, что его тоже высекли.

Святого лицемера, наконец, раскусили, несмотря на его нашептывания и лесть. И, словно в ответ на мои молитвы, мальчики снова стали говорить со мной. Льстецы и ростовщик предлагали мне свою дружбу, — не знаю, почему. Я мог бы даже образовать свою партию, но меня не тянуло к этому. Я хотел дружить только с одним мальчиком, я сам его выбрал. Это был Мендл, красивый, скромный, лишенный честолюбия. Мы учили Пятикнижие и гуляли, держась за руки. Прочие, завидуя, пытались поссорить нас, но дружба оставалась постоянной. Мы были как Давид и Ионафан…

Даже после того, как я ушел из хедера, наша дружба сохранилась. Я переменил несколько хедеров, и в каждом у меня был друг. Иногда по вечерам мы встречались возле рынков и шли по тротуару, беседуя, составляя планы. Моих друзей звали Мендл Бессер, Мотл Горовиц, Аврам Как-Его-Бишь, Борух-Довид… Лидером более или менее был я, говорил я им то, что твердил мне старший брат. Мы очень доверяли друг другу, пока я не заметил, что они недовольны мной. Их возмущало, что я верховожу, — меня следует немного осадить. Они готовили мятеж, я видел это по их лицам. Даже когда я спрашивал, чем я их обидел, они вели себя, как братья Иосифа.

Отвечали не так, как следует друзьям. Даже не глядели мне в глаза. Чему они завидовали? Моим снам?..

— Вон идет этот сновидец… Давайте убьем его… Бросим в колодец… Давайте продадим его исмаэлитам…

Очень больно быть среди братьев, которые завидуют. Раньше они хорошо относились ко мне, хвалили меня, а теперь стали злы, сразу стали раздражаться. Я подхожу, а они отворачиваются, шепчутся…

Дружба для меня не обычное дело, я схожусь с трудом. Может быть, я в чем-то провинился или обидел их? Но, даже если так, почему они не скажут, в чем дело? Я не мог припомнить никаких обид, никаких слов, оскорбляющих их. А если меня оклеветали, почему друзья верят клевете? Они ведь, в конце концов, были мне преданы.

Оставалось только ждать. Людям моего типа приходится привыкать к одиночеству. А когда ты один, можешь только учиться. Я стал прилежным школьником. Проводил целые дни в радзиминской молельне, а затем сидел дома над святыми книгами. Покупая и одалживая книги, я читал постоянно. Было лето, и дни были долгие. Читая рассказ о трех братьях, я вообразил, что тоже могу писать, и начал писать на полях. «Жил-был царь, у которого было три сына. Один умный, один глупый, и один веселый…» Но рассказ как-то не клеился.

На другом листке я начал рисовать людей-уродов и фантастических зверей. Но это мне тоже наскучило. Я вышел на балкон и посмотрел на улицу. Только я был один. Другие парни бегали, играли, разговаривали. Я подумал, что сойду с ума, — в голове моей все время столько происходит! Не прыгнуть ли с балкона? Или плюнуть на шапку привратника?

В этот вечер в радзиминской молельне ко мне подошел юноша, действуя, как посредник. Он заговорил тактично, дал мне понять, что мои друзья хотели бы уладить недоразумение, но, поскольку я в меньшинстве, первый шаг надлежит сделать мне. Короче, пусть я предложу перемирие.

Я возмутился.

— Не я начал, — сказал я. — Почему именно мне идти с поклоном?

— Ты пожалеешь об этом, — предупредил он.

— Уходи! — велел я.

Он ушел разозленный. Его попытка быть миротворцем провалилась. Но он понял, что я говорил всерьез.

Теперь я знал, что друзья терзаются из-за разрыва. Но я никогда не уступлю им.

Я привык к одиночеству, дни уже не казались бесконечно длинными. Я учился, читал, писал рассказы. Брат привез домой книгу в двух томах — «Преступление и наказание». Хотя я по-настоящему не понял ее, она меня очаровала. Уединяясь в спальне, я читал часами. Студент, который убил старуху, страдал, голодал и размышлял. Следователь его допрашивал… Это было вроде книги притч, но отличалось от нее. Странный и возвышенный роман напоминал мне Каббалу. Кто же пишет такие книги, и кто их понимает? Там и сям какой-нибудь абзац вдруг становился ясен, я понимал эпизод и был захвачен красотой необычной мысли. Я попал в другой мир. Я забыл о моих друзьях.

На вечерней службе в радзиминской молельне я не замечал людей, стоявших рядом. Мой разум блуждал. Внезапно появился посредник.

— Что бы ты ни сказал, меня это не интересует, — сказал я.

— Вот записка, — ответил он.

Было похоже на сцену из романа. Друзья писали, что им недостает меня. «Мы бродим в тумане».

Я до сих пор помню их слова. Несмотря на такую победу, я был так увлечен моей книгой, что мне уже не казалось важным их раскаяние. Я вышел во двор, и они были там. Это напомнило мне об Иосифе и его братьях. Те пришли к Иосифу покупать зерно, но почему мои друзья пришли ко мне?

Как бы то ни было, они пришли, пристыженные и какие-то напуганные, — Симон, Леви, Иегуда… Поскольку я не был правителем Египта, от них не требовалось кланяться до земли. Я мог продать им только новые грезы.

Мы говорили допоздна, и я рассказал о своей книге.

— Это не книга притч, это литература… — сказал я.

Я создал для них фантастическую смесь происшествий и собственных мыслей и заразил своим возбуждением. Шли часы. Они просили простить их, сознались, что были виноваты, и обещали никогда впредь не сердиться на меня.

Они сдержали слово.

Нас разделило только время. Остальное довершили немецкие убийцы.