Запрещенная трагедия. Как в советские времена скрывали память о расстрелах в Бабьем Яру

Светлана Васильевна Петровская, заслуженный учитель Украины, основательница киевского Общества Януша Корчака, в 1950-1960-е годы преподавала историю в киевских школах. Она написала воспоминания, в которых рассказывает о своем советском детстве 1930-х годов, о семейной памяти о трагедии в Бабьем Яре и о попытках советской власти переиначить эту память.

Вывести ее из контекста Холокоста и представить исключительно как часть советско-нацистского противостояния. В книге Петровской идет речь и о том, как честно разговаривать с детьми в школе во времена политических репрессий и массированной пропаганды.

Фрагменты из этих неопубликованных воспоминаний Светлана Васильевна любезно предоставила «Урокам истории».

…Соседи (из тех, кто оставался в Киеве) рассказали, что, когда вывесили приказ «Всем жидам города Киева…», бабушка начала собираться. К ней пришла Леля, ее младшая дочь, и они о чем-то договаривались. Леля жила отдельно, на Львовской. Соседи уговаривали бабушку никуда не ходить, потому что она совсем не похожа на еврейку, и говорит без акцента, и зовут ее Анна. Но это были разговоры, бабушка же хотела идти со всеми, со своими, хоть, может быть, до этого не чувствовала себя другой, отдельной от остальных киевлян. По рассказам тети Наташи, папиной сестры, кое-что удалось узнать. Она жила с мужем и двумя маленькими сыновьями в Пуще-Водице и тоже знала о приказе. Она пришла к бабушке на Институтскую и выяснила, что бабушка условилась с Лелей прийти к ней на Львовскую, это по дороге, и дальше идти вместе.

Наташа сказала, что пойдет вместе с ними и поможет нести вещи, ведь думали, что всех будут куда-то увозить. Но Лелин муж, Володя Грудин, уговаривал жену никуда не ходить. Он был русский, профессор консерватории и композитор, и рассчитывал на то, что немецкая комендатура даст ему разрешение, чтобы жена никуда не ехала.

29 сентября, рано утром, бабушка, попрощавшись с соседями, вышла в сопровождении Наташи из своего дома, где прожила в согласии с людьми все довоенные годы. Ее любили и уважали, она была красива, у нее был спокойный характер, она умела ладить с людьми. Попрощаться с ней вышли все соседи.

По Институтской вниз уже двигались люди. Они влились в общий поток, а на Крещатике в этот поток вливались все новые и новые из маленьких переулков и улиц. Так они дошли до дома Лели. Леля уже их ждала. Володи не было, он на рассвете убежал в комендатуру хлопотать, умоляя Лелю никуда не двигаться. Но Леля не могла оставить старую маму и вообще не очень верила, что у Володи что-либо выйдет. Так втроем они двинулись дальше по Львовской в сторону Лукьяновки. Чем ближе к концу улицы, тем больше украинских полицаев стояло у подъездов домов, следили, чтобы никто не убегал из этой печальной колонны.

Они приближались к улице Дохтуровской, где проходила узкоколейка и стояла первая цепь полицаев. Наташа прошла ее вместе с Лелей и бабушкой, решив, как и многие, что она доведет их до поезда. Но, когда она прошла вторую линию оцепления, в толпе бабушка и Леля потерялись, и Наташа стала искать Лелю и кричать по-украински (до войны у нас в доме часто говорили по-украински). Какой-то полицай схватил Наташу за руку и закричал: «Що ти, дівко, тут робиш, геть звідси! Тобі туди не можна», и сильным ударом под зад вышвырнул ее из этого второго оцепления назад, в первое. Она отлетела в сторону, упала, но поток людей унес и бабушку, и Лелю вперед. А она побрела к дому Лели и Володи, чтобы рассказать ему все, что видела.

А потом случилось то, о чем все знают.

Никогда больше никто не видел ни бабушки Ани, ни Лели.

Бабушка Светланы Васильевны Анна Ефимовна Кржевина, погибшая в Бабьем Яру вместе с дочерью Лелей – Еленой Озилиевной Кржевиной-Грудиной. Фото из архива Светланы Петровской

Лелю многие знали в городе, она была признанной красавицей, ее портреты украшали не одно киевское фотоателье, к тому же пианистка, жена известного профессора и композитора…

В конце войны или сразу после нее в одном из кинотеатров я увидела хронику, где показывали крупным планом лица расстрелянных в Бабьем Яру. Мне кажется, я увидела бабушку, ее голову и лицо, страшно закричала «Бабушка!» и заплакала. Я была одна в кино, зал был большой. Я никогда больше не видела этих кадров и ничего не сказала маме. Может быть, это была и не моя бабушка, не знаю. Но то лицо и впечатления детской памяти, и ее сохранившиеся фотографии уверяют меня, что это была она. А если нет, если это лицо чьей-то другой бабушки? Сердце болит по всем.

Лелиных фотографий у нас не осталось. Я видела ее фото и небольшой портрет только у Якова Касьяновича Цвейфеля, маминого друга, который был арестован в Павловске в 1938 году за услышанный в ленинградском клубе политзаключенных (царского времени, имелось в виду) анекдот. Статья была «за недоносительство». Он очень любил Лелю всю жизнь, и забрать у него ее портрет и фото ни я, ни мама не осмелились. Только одна маленькая фотография есть, где папа, Леля и какая-то Клава на реке выходят из лодки, но Леля там в тени, лица почти не видно, только фигура. Но ее образ меня преследует. Мне кажется, что та знаменитая страшная фотография, где обнаженных женщин гонят к яру, а одна из них, первая, старается закрыть свои сокровенные места от посторонних глаз, эта молодая женщина с красивым лицом и есть Леля.

Может быть, это просто мои фантазии.

Светлана Петровская в возрасте четырех лет. Киев. Фото из архива Светланы Петровской

Светлана Петровская. Начало 1950-х гг. Фото из архива Светланы Петровской

Впервые мама взяла меня в Бабий Яр в 1946 году. Там был пустырь, поросший сорняками, еврейское кладбище, вернее его остатки, сохранилось, но и это уже разрушали. Я потом бродила по краю кладбища, видела разбитые памятники с надписями на непонятном мне языке, какие-то тягачи для расчистки территории. На пустыре стояли кучки людей в разных местах, разговаривали между собой, некоторые обнимались и плакали. Почему я пришла сюда, я знала, но разговоров не запомнила.

Я в детстве никогда не ощущала себя еврейкой. Это началось позже, когда я получила паспорт, и мама ходила в милицию и записала меня украинкой, да и в школе, в классных журналах я писалась как украинка – отец-то украинец. Тогда, в 40-е, принято было в смешанных браках детей регистрировать по отцу, а может быть, это была ложь во спасение, и люди кривили душой, чтобы уцелеть и спасти детей. Не знаю. Но мы все уже говорили по-русски, думали по-русски и считали себя русскими (а может быть, просто советскими), пока нам не напоминали, кто мы на самом деле.

Однажды зимой, в январе 1953 года, когда я была студенткой первого курса историко-философского факультета, я зашла в 204-ю аудиторию, где обычно у нас проходили общие пары. В аудитории лекций не было, да и студентов было очень мало. Все сидели на партах и горячо о чем-то дискутировали. Тогда как раз началось дело «врачей-отравителей». Я начала прислушиваться к спору и вдруг услышала: «Их всех нужно выселить из Киева». «Кого – “их”?» – подумала я. Но сразу не спросила. Общий разговор продолжался. Я услышала несколько вариантов решения вопроса, пока для меня еще не совсем ясного.

– В Сибирь!

– Расстрелять!

– Выселить как кулаков!

– Эти евреи все враги, вредители, их никто не любит!

И, наконец, я поняла. Это реакция на газетные статьи о кремлевских врачах-убийцах… И все горят гневом. Я тоже была комсомолкой. Тоже верила Сталину и советской власти, тоже возмущалась врачами-отравителями (они-то виноваты!), но всех выселить? За что? Я никак не могла понять. И я сказала: «А как же я? И моя мама? И моя семья?» И услышала в ответ: «Твоей мамы это не касается, она честная хорошая женщина. Ее не тронут».

Я была потрясена, оскорблена, впервые так задохнулась от несправедливости и гнева. Было очень больно, мысли путались. Как же так? Это же мои друзья (среди спорящих была одна из моих школьных подруг)? Они же историки и должны понимать, что нельзя карать невинных. Ведь только окончилась война, и они все знают о зверствах фашистов над евреями. Где же дружба народов и просто человеческая солидарность? Об этом я думала, возвращаясь домой, и эти мысли уже не отпускали меня. Так я стала еврейкой, оскорбившись за свою мать и всех других. Это был мой первый шаг к историческому образованию, к новому мировоззрению.

Позже я много раз бывала в Бабьем Яру, сначала с мамой или Лидой, а потом с Мироном и своими учениками.

И гостями из разных стран.

Вот несколько памятных посещений.

1966 год. Мы с Мироном приехали к Бабьему Яру. Тот же пустырь, людей больше, много молодых, в стороне стоит какая-то машина, на ней человек с громкоговорителем в руках. Там я увидела Ивана Дзюбу и Виктора Некрасова, которых уже знала раньше, и Гелия Снегирева, которого увидела впервые. Людей было не слишком много, состоялся небольшой митинг, выступали Некрасов и Дзюба. Тогда была компания против плана властей построить на костях расстрелянных спортивный комплекс. Работы начались, но благодаря Дзюбе и особенно Некрасову, который напечатал в московских «Известиях» большую резкую статью

По всей видимости, речь идет о статье Виктора Некрасова «Почему это не сделано?», напечатанной в «Литературной газете» 10 октября 1959 года (прим. ред.) , все было приостановлено.

Виктор Некрасов на митинге в Бабьем Яру. 1966 г. Фото: hadashot.kiev.ua

Киевляне идут на стихийный митинг в Бабий Яр. 1966 г. Фото: hadashot.kiev.ua

…1969 год. 29 сентября. Я работаю в дарницкой (Дарницкий район — один из 10 районов Киева - ред.) школе № 126 в две смены и не успеваю засветло в Бабий Яр. Созваниваюсь с Мироном, он ждет меня на Крещатике, <…> потом пешком мы добираемся до места. Я успела купить только два небольших букетика календулы. В то время еще не было никакого памятника, а в сквере с тыльной стороны нынешнего помпезного памятника власти поставили небольшой камень, где было написано, что камень поставлен в память советских людей Шевченковского района г. Киева, расстрелянных фашистами в годы Великой Отечественной войны. Никакого упоминания о расстрелянных фашистами евреях не было и в помине.

И ежегодно в течение нескольких лет именно здесь проходили официальные лживые митинги, куда привозили и сгоняли людей с предприятий и воинских частей, представлявших советскую общественность. Митинги обычно проходили в 4 часа дня, когда киевляне, которые хотели бы прийти, еще работали и не могли быть в это время, а позже доступ к камню был ограничен. Мы добрались к 10 вечера. Я очень устала: целый день на ногах, уроки в две смены, далекая дорога. К тому же я была беременна Катей и чувствовала себя плохо. Когда мы подошли к скверу, людей уже не было, только небольшая подсветка камня, но, как только я сделала несколько первых шагов по ступенькам вниз, чтобы подойти к камню, из-за кустов, из темноты послышалось: «Стойте! Туда нельзя».

Мы остановились. К нам подскочили какие-то люди в штатском, с фонариками, их было много на поляне в сквере, наверное, за каждым кустом. Двое или трое подошли к нам и достаточно грубо спросили, что мы здесь делаем. Я пробовала спокойно объяснить, но нам заявили, что нужно было приходить вовремя, в 4 часа, как все советские люди, а сейчас митинг окончен и нам велено освободить территорию. Я возмутилась и потребовала главного. Подошел какой-то офицер в форме, и я на повышенных тонах начала задавать ему вопросы:

– Кому могут помешать наши маленькие букетики цветов? По какому праву нас не пускают к мемориальному камню? Здесь мои родные лежат, а не ваши, и я обжалую ваши действия.

Я говорила, что я учительница и завтра об их действиях будут знать многие, и что-то еще в таком же духе, в общем, всякую чушь, но, наверное, мой тон и полное отсутствие страха сыграли свою роль. Беременные женщины всегда смелы. Офицер сказал подчиненным, чтобы меня пропустили, а Мирона нет. Он остался на ступеньках, а я под лучами маленьких прожекторов, которые стояли у кустов в отдалении и слепили меня, и маленьких фонариков, которые держали в руках другие гебисты, положила эти два букетика к камню, и мы молча ушли. Меня трясло всю обратную дорогу.

…1971 год. Мой класс собрался организованно, всем вместе пойти к Бабьему Яру. Я не то болела, не то была на совещании, но вечером мне сообщили учителя, что в школе скандал, ребятам пригрозили, что, если они пойдут, то подвергнутся наказаниям вплоть до исключения из школы. Я обзванивала ребят, просила, чтобы они не шли все вместе, а по одному или вдвоем, я не могу им запретить, но чтобы это не носило массового протестного характера.

Звонок.

– Светлана Васильевна, вам еще не звонили? Из парторганизации. Понимаете, мы собираемся завтра после уроков все вместе пойти в Бабий Яр.

Кто-то из наших поделился с учителями, а может быть и пригласил пойти с ними, и Майя Константиновна (новая учительница истории, в общем хорошая) начала уговаривать их не ходить, а то неприятности будут, даже исключить могут.

Ребята пошли. И никто никого не исключил…

За их спинами уже были наши разговоры о Бабьем Яре и наши совместные митинги, они уже знали стихи Ильи Эренбурга «В это гетто люди не придут, Люди были где-то – ямы тут…», часть знали о трагедии от своих родителей. Они хотели проявить солидарность с гонимым народом (это было в 1971 году, уже появились «отказники» и новая волна антисемитизма).

…1972 год. Это было, кажется, 5 сентября. Шли Олимпийские игры в Мюнхене. И там произошла трагедия. Арабские спортсмены захватили всю сборную команду Израиля в заложники и расстреляли. Мир содрогнулся. Киевские еврейские мальчики, по-моему, «отказники», решили как-то отреагировать на трагедию. Они сплели громадный венок из белых гвоздик, который выглядел как треугольник, но, если его повернуть и развернуть, он превращался в могендовид

Звезда Давида, древний иудейский символ

. Ребята поехали к Давиду Мирецкому, замечательному художнику, нашему другу, чтобы он подписал ленты к этим венкам на иврите. Давид выполнил все, о чем просили ребята. Они предложили и ему поехать в Бабий Яр и положить эти венки к камню, в знак траура по убиенным спортсменам. А где же в другом месте можно было бы оплакать евреев?

И они поехали. И положили венок. То ли гебешников предупредили, то ли там был постоянный пост, но они похватали всех ребят, затолкали в машины и увезли. Лина, жена Давида, не поехала с ними, а другие наши друзья поехали. Их арестовали тоже. В течение нескольких дней никто не знал, куда они делись. Семьям ничего не сообщили. А они сидели в Лукьяновской тюрьме. Как выяснилось позже, машина их привезла прямо в суд и всех осудили за мелкое хулиганство – разбрасывание мусора (цветов) в неположенном месте. Их посадили в тюрьму на 15 суток. Даже «свидетели» нашлись.

По утрам их возили на работу – подметать улицы, перевоспитываться, потом, через 15 суток, выпустили, но свою основную работу все потеряли, всех сняли, лишив средств к существованию. Найти новую работу не представлялось возможным – не брали.

Давид преподавал рисование во Дворце пионеров, у него была студия. Но он все потерял. У них с Линой родилась маленькая дочь, а заработать было негде. Давид перебивался частными уроками, мы все посылали своих детей к нему, но мы тоже были нищими и существенной помощи оказать не могли. Одна директриса школы на Сырце, зная все, зачислила Давида в свою школу слесарем, и он оформлял школу, рисовал всякие стенды. Но это спасало ненадолго. Вскоре жить стало совсем не на что, к тому же начались аресты, вызовы в КГБ, и Давид принял решение уехать.

…Тогда очень многие уезжали. Поезд был битком набит людьми, которые уезжали, и теми, которые провожали своих родственников до границы. Это тоже был Исход, только без пальбы и видимой крови, а невидимой… только представить себе можно. Ведь не разрешали брать с собой не только боевые ордена, а просто фотографии родных и близких, записные книжки, старые письма, и еще требовали платить всякие налоги государству и прочее. Унижению не было предела. Нужно было мужество, чтобы пройти через все это. Давид Мирецкий, Алик Фельдман, Толя Порташников, Юлик Китаевич, Игорь Губерман, Рая Баранкина и другие наши друзья смогли. И сотни тысяч других.

И последнее о Бабьем Яре.

1991 год. После провозглашения независимости Украины все события прошлого стали переосмысляться многими, ранее боящимися думать, зажатыми системой и страхом. Многим хотелось очиститься и, может быть, впервые почувствовать себя гражданами. Тысячи и тысячи людей пришли в этот день, 29 сентября 1991 года. Шли целыми семьями, организациями, представителями разных партий, было очень много школьников и студентов. Шли в основном пешком от Крещатика, повторяя путь, который прошли те, в 1941-м, но только не до того страшного конца. Был уже и памятник, не официальный, а другой – Менора, выполненный по проекту Юры Паскевича и Кима Левича. Вдоль дороги старшеклассники из только что открывшихся еврейских школ и студенты с двух сторон дороги держали чуть приспущенные израильские флаги, были и новые, украинские. Такого печально-торжественного шествия я там больше никогда не видела.

Казалось тогда, что мы все вместе – единый народ.

Печатается в сокращении.

Материал подготовила Ольга Канунникова

Источник: Уроки истории