Сельская Мона Лиза

                            Утром у бабушки всегда было людно: выгнав в стадо коров, человек семь-восемь баб приходили веять молоко — Ёсыповна была владелицей ручного сепаратора. Летом эту гудящую машину хозяин устанавливал под навесом, где стояла длинная лавка для посетителей. Бабушка, как заправский моторист,   делала всё обстоятельно и со знанием дела.

     Большая десятилитровая чаша сепаратора заполнялась молоком не сразу, а где-то на третью часть, чтобы разогнать аппарат до нужной скорости. Начало процесса бабушка брала на себя, потому что никто не справлялся с поставленной задачей: чуть что не так, капризная машина начинала рычать, как трактор, и мелко-мелко трястись, отчего молоко в чашке подпрыгивало крупной зыбью, как вода в пруду при сильном ветре. До такого состояния мастер-бабушка свой агрегат не доводила, она знала его своенравный характер.

     Почувствовав уверенную руку, раскрученный сепаратор начинал ровно гудеть потревоженным пчелиным роем. В этот момент сбоку подходила владелица молока и перехватывала у бабушки ручку, продолжая крутить её в том же напряжении, не ослабляя и не усиливая нажима. Бабушка отходила в сторону и выливала из ведра оставшееся молоко, а мерной литровой кружкой отбирала из чаши дань — плату за работу.

     Внизу из двух желобков вытекали две струи: одна тоненькая, кремово-жёлтая, - сливки, другая гораздо толще, синевато-белая, - обрат, или веяное молоко.

     Когда в чашке оставалась только пена от молока, ручку переставали вращать, но сепаратор ещё долго урчал, постепенно умаляя недовольство, и наконец затихал.

     Своё молоко, смешав с тем, что заработала на сепараторе, бабушка пропускала без чужих глаз, и на это была причина: зависть и корысть ничего хорошего не сулили; то вдруг корова становилась вялой, нездоровой, то даже металлический агрегат начинал шалить больше обычного.

     Чугун кипятка уже стоял наготове, и бабушка полоскала разобранные детали в двух водах — горячей и чуть тёплой. На расстеленном широком вафельном полотенце блестели на солнце многочисленные чашечки с дырочками, матовый поплавок, два желобка, тяжёлая станина и ещё много всяких деталей, название которых знала только хозяйка.

     Управившись с живностью, являлся на завтрак Кузьмич, подтянутый, аккуратный мужик с непременным атрибутом — кашне на шее, один конец которого был откинут на спину, другой свисал впереди.

     - Батько, лето на дворе, а ты всё шею кутаешь...

     - Привык я так, вот и кутаю, - хитрил дед.

       На самом деле уж больно нравилось ему щеголять необычным для деревенских мужиков украшением.

     Место за столом у деда — закреплённое, у окна, на котором стояло овальное, срезанное снизу старинное зеркало.

     На столе уже стояла сметана, не что иное, как застывшие, чуть с кислинкой густые сливки. Зачерпнув на кончик ложки, дед клал комочек на ладонь и, повернувшись к зеркалу, тщательно размазывал его по лицу. И надо сказать, что такая натуральная косметика делала своё доброе дело: лицо у деда было моложавым, с весьма малым количеством морщин для его семидесятилетнего возраста.

     Бабушка садилась за стол всегда без платка, она словно говорила деду: ты вот мажешь свою морду сметаной, всё молодишься, гулёна старая, а я без всяких стараний выгляжу на десяток лет моложе; посмотри на мою блестящую гулю (закрученный жгутом пучок волос на затылке), это ж не то, что у твоей Репчихи, жиденькие пацёрки, свёрнутые в дульку, величиной с куриное яйцо.

     Чтобы скрыть такое недоразумение, она меняет косынки по три раза на день, а ты, старый волокита, как завидел цветастое, так и попёр, как бугай на красное.

   Домовитая Мона Лиза, сдерживая улыбку, неспешно раскладывает на столе разную снедь, как бы нарочно выставляя перед дедовым носом красивые руки с длинными пальцами. Сказано, натуральная женщина, никакой работы не чурается, а руки как у барыни-неженки, у которой прислуга на подхвате.

     Да, говорит глазами дед, всем ты, баба, хороша, но косноязычна: тет что, тет что, а дальше — ничего, слОва ласкового от тебя не услышишь; ишь, как поворачивает свою рыжую голову, представляя себя важной птицей, как наша чубата курица.

-       Ой, огурцы малосольные забыла из погреба достать, картошка-то на столе...

         - Ну так иди доставай...

           А про себя: мозгов-то у курицы маловато, вот и забыла...

           А сам сразу - к зеркалу. Потёр подбородок: что-то шершавый стал, наверное, уже щетина завелась.

     Бородатым Кузьмич никогда не был - так, редкие волосинки. Пока эта клуша вернётся, мы сейчас наведём порядок на своём лице. Берёт всегда лежащий на подоконнике пинцет, натягивает языком кожу на щеке и быстро, ловко — щип, щип на одной стороне, на другой; растянув губы ниточкой, находит и на подбородке штук три-четыре рыжие поросли.

     Скрипнула в сенцах дверь — дед в напряжённом ожидании, дескать, что ты, квоктуха, так медленно передвигаешься, крылья растопыренные, могла бы и лётом смотаться туда-сюда.

-       Вот, принесла, ешь, пока картошка не остыла.

               -   Да ты так быстро ходила, что она уже дважды остыла...

         Ёсыповна вдруг, не вставая со стула, поднимается всем корпусом, голова тоже тянется вверх. Ладони рук глухо тукнули об стол, длинно потянула в себя воздух — продолжительный глубокий вдо-ох, как по радио в утренней гимнастике.

     - Опять тебе не угодила! Иди к Репчихе, там разносолов на столе — шаром покати, и всё горяченькое со вчерашнего дня. Спит сутками со своими девахами! Вот она для тебя лучше, такие лярвы тебе нравятся! А я — что ж! Лошадь в хомуте!

         Рука метнулась к миске — картошка покатилась в разные стороны.

   По-молодому выпорхнула на середину комнаты, чашкой об землю хлоп, ножкой сверху — топ! И под башмаком — плоский алюминиевый блин! Открытая настежь дверь, медленно раскачиваясь, издаёт жалобное, мерное и-и, и-и.

   - Во, сатанюка бешеная, шо сотворила!

   Берёт в руки исковерканную чашку, пытается разогнуть, крутит её и так, и эдак.
   - Если шо нормально сказать - у неё язык залипает, а бучу поднимать — она словА находит! Три дня теперь молча будет косяки кидать! А мне это — как серпом по заднице! Терпишь- терпишь, да и пойдёшь на сторону ласковых баб послухать. Вроде тихая, а как выкинет фортель — очи рогом лезут!

-       Есыповна-а-а! - раздаётся во дворе медово-ласковый голос.

         -     И принесло ж тебя не вовремя, - с досадой думает дед.

     Заходят в хату вместе, как ни в чём не бывало.

     - Ё-осыповна, - нежно заглядывая в глаза, просит только что проснувшаяся, свежая, пышущая здоровьем Репчиха. - Разреши Ивану Кузьмичу прийти ко мне дровиняку разрубить. Остались пеньки из акации, крепкие, ничего я с ними не сделаю.

     Зырк-зырк глазами то на одного, то на другого: чой-та они невесёлые такие...

       С полминуты помолчав, Дуня разрешает: « Что ж, иди, раз так просят».

       - Ладно, Лукьяновна, я приду попозже, а сейчас мне дело одно надо сделать, - смотрит под стол на приплюснутую лепёху в руках.

Видя, что хозяева на расположены к общему разговору, Репчиха, вильнув плоским задом, удалилась.

     Вот же и фигура у неё как вилами сложена, а умеет голову заморочить, зараза. На свою посмотрю — монумент. Статная. Шея не лебединая, конечно - да у нас такие и не приветствуются, - таких у нас гусынями зовут. Седьмой десяток добивает, а кофта всегда расстёгнута, как в молодости, ещё есть что показать: шея, без морщин и старческих обвислостей, плавно переходит в грудь, ровную, со скрытыми маслами и всё ещё красивой ложбинкой внизу. Ну что б не любить такую? Но как можно любить красивый чурбан с глазами? Чуть что не так скажешь, она губы откопылит и будет целый день молчать. Ты к ней с лаской, а она такой косяк на тебя кинет, что всякая охота отпадёт не то что обнять, приголубить, но даже разговаривать.

     А теперь что ж, прицепился к ней ещё в молодости, как репях до кожуха, никуда не денешься. Что бы ни случилось — мы с ней одно целое, с общими детьми и внуками.

                                 Июнь, 2013 г.