Без вины наказанные

Arbeit macht NICHT frei — однократная отработка на овощебазе не освобождала от повторных туда отправок

Советское уголовное законодательство предусматривало 2 случая принуждения к труду. Одно называлось исправительными работами (без лишения свободы), и к нему приговаривались судом лица впервые совершившие нетяжкие или неумышленные преступления. Второе — это обязательное привлечение к труду лиц, приговорённых к лишению свободы. Места отбывания наказаний так и назывались исправительно-трудовыми лагерями, а позже — колониями.

Если исключить период массовых репрессий 30-50-х годов, то в основном к тяжёлому труду принуждались лица, совершившие то или иное преступление, чаще всего — общеуголовное, вроде кражи, либо хозяйственное, например, хищение социалистической собственности.

Использование принудительного труда в качестве уголовного наказания возражений не вызывает. Тяготы и лишения, с ним сопряжённые, являются возмездием за те противоправные деяния, которые совершил осуждённый. Но принуждение к тяжёлому физическому труду тех, кто не совершил никакого правонарушения (например, остарбайтеров с оккупированных гитлеровцами территорий СССР или Польши, угнанных на работу в Германию, или советских военнопленных в концлагерях), было само по себе противозаконным и являлось одним из пунктов обвинения нацистских военных преступников на Нюрнбергском процессе.

Остарбайтеров загоняют в товарный вагон для отправки в Германию

Тем не менее, принудительный физический труд ни в чём не повинных граждан практиковался и в той стране, внесшей решающий вклад в разгром гитлеровской Германии и представители которой участвовали в суде над нацистскими бонзами в 1946 году в Нюрнберге в качестве обвинителей и судей. Вот воспоминания об этом бывшего советского инженера Нины Цыганковой (извините, феминитив «инженерка» уродлив, а инженерша — это жена инженера, имеющая любой род занятий, так что назову даму инженером).

Спрашивай, не спрашивай, но отбиться от принудительных работ было практически невозможно. На моей памяти только один случай, когда кто-то взбунтовался. Это была моя коллега Татьяна. Она заявила начальству, что больше не будет ездить на овощные базы и в колхозы. - Покажите мне закон, - потребовала она, - где написано, что кандидаты наук обязаны работать на овощной базе. - Нет такого закона, - согласилось начальство. – Можешь не ездить.

Татьяна продержалась не более полугода – сразу же у нее начались проблемы. Попробовала отпроситься к врачу - ей отказали. Начальник отдела показал ей закон, согласно которому он обязан был предоставлять работникам отпуск за свой счет только в трех случаях: на собственную свадьбу, похороны близкого родственника и еще что-то третье – не помню что, но не посещение врача. Все остальное – на усмотрение начальника. А начальник взял и не усмотрел. В те годы в поликлиниках, в том числе немногочисленных хозрасчетных (платных), не было предварительной записи. С восьми утра выдавались талоны к врачам на первую смену, с двух дня – на вторую, и их быстро расхватывали. В выходные дни поликлиники не работали. Так что, как ни крути, а попасть к врачу можно было только в рабочее время. Вот и делай, что хочешь!

Ближайшую квартальную премию Татьяне урезали, объяснив это тем, что остальным сотрудникам доплачивают за работу на овощной базе, а раз она туда не ходит, так нечего и возмущаться. Татьяна тыкала пальцем в заголовок ведомости, где было указано, что премия дана по итогам выполнения плана научно-исследовательских работ, но начальник стоял на своем, а никто из коллег за нее не заступился – на Татьяну смотрели косо: ишь, какая барыня, все ходят на принудительные работы, а она что, лучше всех? Не разрешили ей также уйти в отпуск летом, хотя все остальные легко договаривались с начальством и отгуливали отпуска, когда хотели, вне зависимости от того, какой месяц был проставлен им в графике отпусков. По графику лишь получали отпускные деньги. Но Татьяне было велено идти в отпуск по правилам, как записано в графике, а это был ноябрь.

То, что позволялось другим сотрудникам, не разрешалось Татьяне. Случалось, например, кому-нибудь пойти обедать во вне обеденный перерыв, или опоздать с обеда, или отлучиться куда-нибудь надолго в рабочее время. Начальство либо закрывало на это глаза, либо слегка журило нарушителя. Но глаза на Татьяну оставались открытыми. Стоило ей надеть пальто за минуту до конца рабочего дня, как она получала устный выговор, и это при том, что остальные ее коллеги уже находились на пути к проходной. Но ведь те, остальные, ходили на принудительные работы, а она – нет. А за чуть более серьезные нарушения она получала письменные выговора. Уже схлопотала два таких выговора, а третий грозил увольнением с соответствующей записью в трудовой книжке. И Татьяна сдалась.

...Моя студенческая жизнь началась с принудительных работ. На следующий же день после объявления результатов вступительных экзаменов нам, счастливчикам, зачисленным в Московский авиационный институт, велено было явиться на строительство институтского стадиона. Там мы проработали вплоть до начала занятий, так что никакого отдыха после экзаменов у нас не получилось. Обидно то, что стадион просуществовал недолго, лет через пятнадцать на его месте построили дворец культуры МАИ, который и поныне там стоит.

А с первого сентября у нас, студентов дневного отделения, началась учеба, принудительно совмещенная с работой на заводе. Наши летние студенческие каникулы никогда не были полными. По крайней мере один из двух месяцев мы проводили на принудительных работах. Иногда прихватывали и учебные месяцы. Так третий год обучения начался у нас со сбора картошки в подмосковном колхозе. Условия там были, по нынешним понятиям, ужасные. Поселили нашу группу в заброшенном доме, состоявшем из одной комнаты. Из мебели в комнате был лишь сколоченный из досок стол, похожий на строительные козлы – а, может быть, это и были козлы. За ним мы ели. Готовила нам местная женщина, которая готовить не умела. Кормежка была скудная и однообразная: утром - каша-размазня на воде, в обед на первое – вода, в которой плавали плохо проваренные куски капусты и картошка, на второе - отварная картошка. Вечером макароны или снова отварная картошка.
 

Студенты на картошке

На участке, где стоял дом, не было туалета, и нам приходилось ходить по нужде в поле за домами. Поле было большим, до леса далеко - не дойти. Поэтому просто отходили подальше от домов - мы называли это «превратиться в точку». Девочки обычно ходили группой, так нам казалось более безопасным и менее стыдным.

Спали мы все вместе на полу в выданных нам видавших виды ватных спальных мешках. Спали впритирку друг к другу, как шпроты в банке. В первый же день мои сотоварищи как-то очень быстро расхватали участки пола для ночевки, а я прозевала, и мне досталось самое плохое место – у порога, вдоль него. Мало того, что на меня наступали, когда выходили ночью по надобности, но еще я мерзла ужасно – в комнате было холодно, а из-под двери сильно дуло. В результате через несколько дней я простудилась, температура - под сорок. Руководитель группы вызывать врача не стал, просто отправил меня домой своим ходом. Автобусы в нашу деревню не ходили, какой-то колхозный мужик довез меня на лошади до ближайшей автобусной остановки.

Расписания автобусов на остановке не было, людей – тоже. Хорошо, что был павильон, и крыша у него, в отличие от боковых стен уцелела от погромов. Была в павильоне и кривая скамейка, до которой, к счастью, не доставал непрерывно шедший мелкий дождь. Я легла на нее, свернулась в клубок и пролежала так около трех часов, пока не пришел автобус. Потом вокзал, электричка, метро, домой я уже шла, как в тумане. Родители, увидев меня, вызвали скорую. Болела я жестоко и едва-едва оправилась к началу октября – как раз к тому времени, когда наша группа вернулась из колхоза.

Начали мы третий курс на месяц позже, а закончили на месяц раньше. Уже в конце мая нас отправили в Казахстан помогать стране осваивать целину. Мы строили курятники для птицеводческого совхоза. Совхоз находился недалеко от железнодорожной станции Вишнёвка – это примерно в шестидесяти километрах к югу от Целинограда, который к тому времени стал центром освоения целины. Прежде это был маленький провинциальный городок, но с началом целинной эпопеи в нем развернулось бурное строительство.

...Всю нашу учебную группу – и мальчиков, и девочек – опять поселили вместе в большой армейской палатке. Спали мы на нарах, на матрасах и подушках, набитых сеном. Нары стояли слева и справа от входа вдоль двух противоположных стен, а в середине палатки, не на всю длину, а примерно на треть была установлена сколоченная из досок вешалка с крючками в виде загнутых вверх гвоздей. Эта вешалка, когда на ней висела одежда, перекрывала видимость с противоположных нар. Мы, девочки, заняли места как раз напротив вешалки, а, чтобы нас не было видно со стороны наших нар, мы повесили поперек простынь. Однако пришли люди из комитета нашего стройотряда, устроили скандал из-за нашей попытки «отгородиться от коллектива» и велели снять простынь. Так что переодевались мы под одеялом.

Питание на целине в отличие от подмосковного колхоза, о котором я писала выше, было обильным и сытным, но специфическим. В первый же наш обед нам выдали на второе огромных отварных кур из расчета одна курица на четверых. В те годы курица считалась деликатесом и ее обычно подавали на праздничный стол. Понятно, что мы разнесли этих кур до косточек. Поваров это вдохновила, так как кур в колхозе была тьма-тьмущая, и на ужин нам снова подали огромных отварных кур, только теперь уже одна курица на двоих. И так повелось. Куры были каждый день в разных видах на завтрак, обед и ужин. Мы уже выли от кур.

Другой неприятностью в нашем питании было полное отсутствие картошки. Ее даже в супе не было. Где-то через месяц народ взбунтовался и потребовал картошки. Бедная директор совхоза, которая тряслась над нами не меньше, чем над своими курами, оправдывалась: - Да нет у нас картошки, ребятушки! Не родится она у нас. Однако вскоре она нашла поблизости совхоз, у которого было картофельное поле и договорилась с ними. Нам притащили мешки для картошки и сказали: - Поезжайте и берите столько картошки, сколько сможете накопать.

Мы бродили по высохшему полю и выкапывали изредка попадавшиеся чахлые кустики. Картофелины были величиной с грецкий орех. Трудились мы на совесть, прошли все большое поле из конца в конец, но набрали совсем немного. И все же вечером у нас был праздник: каждому досталось на ужин по маленькой отварной картошинке. Остальную картошку какое-то время экономно кидали в суп.

Кроме ощипывания кур девушек привлекали к работе на кухне. Меня в первое же дежурство приставили к плите – закидывать продукты в огромные кипящие котлы, помешивать содержимое котлов и следить неусыпно, чтобы там ничего не пригорело и не убежало. Закончилось мое дежурство печально. На улице стояла жара, на кухне – пекло, а у плиты – ад. К вечеру мои руки и шея покрылись волдырями. У нас в лагере медициной заведовала студентка четвертого курса мед. института. Смелая была девушка, лихо ставила диагнозы и выдавала убойные дозы лекарств.

Мои волдыри она объяснила укусами насекомых и велела мне сменить сено в матрасе и подушке. Не помогло – на следующий день волдыри разбежались по всему телу. Тогда она повезла меня в районную больницу. Больничка была маленькая, убогая на вид, врач-казах тоже маленький и неказистый, но с моей болезнью разобрался на счет раз. Несмотря на настойчивую подсказку столичной студентки-медички, он не стал интересоваться насекомыми и другой ерундой, а сразу спросил, как я переношу жару. Вызнал подробности и поставил диагноз – реакция на жару. Врач прописал мне болтушку смазывать кожу и велел освободить меня от кухни, а на стройке работать полностью закрытой от солнца и, по возможности, на теневой стороне. Я так и сделала, и вскоре волдыри прошли.

Рабочий день у нас был длинным – больше положенных восьми часов - и, чем ближе к концу, тем длиннее. Начальство явно нарушало трудовое законодательство, стараясь выжать из нас по максимуму. Выходных дней у нас практически не было. За четыре месяца работы нам дали всего один полный выходной день, да два-три раза в месяц устраивали банные дни, в которые мы работали до обеда. В последний месяц мы работали с утра до ночи и так уставали, что спать валились на нары, не раздеваясь, а некоторые даже не разуваясь. Правда и то, что спать раздетым стало невозможно, так как резко похолодало, утром в умывальнике замерзала вода, а отопления в палатке не было. Мы вымотались до предела, и когда сели в поезд, увозивший нас в Москву, то первые сутки все не слезали с полок - спали на радость проводницам. На вторые сутки тоже больше лежали, но уже переговаривались, и только на третьи сутки вагон оживился и зашумел-загремел, как и положено при большом скоплении молодежи.

Обычно за принудительные работы нам ничего не платили, но вдруг пошел слух, что на этот раз заплатят. Рядом с нами работали шабашники из Молдавии – строили инкубатор. Шабашники, кто не знает, – это самоорганизованные группы крепких ребят, которые в свой отпуск ехали на стройку, сплав леса и другие физически тяжелые работы, за которые хорошо платили. Мы спросили у наших молдавских соседей, сколько они заработали за месяц. Оказалось, более 700 рублей. Это была огромная сумма по тем временам. Мы размечтались - ведь мы-то проработали целых четыре месяца. 700 р. х 4 - !!! С ума сойти! Однако.

Однако того, что я получила за четыре месяца работы без выходных, хватило мне лишь на покупку обычных зимних сапог. Куда делись остальные деньжищи, мы узнали, когда пошли выяснять, почему одной нашей девушке вообще ничего не заплатили. Эта девушка проработала на целине ровно полсмены. Ее отправили домой после того, как с ней случился второй подряд приступ эпилепсии. И вот оказалось, что из заработанного нами вычли, не получив на то нашего разрешения и даже не уведомив нас об этом, деньги на трактор для Алжира, помощь голодающим в африканской стране, помощь пострадавшим от наводнения в азиатской стране и т.д. и т.п. В общем, ободрали нас по полной. И когда из заработка девушки, проработавшей целых два месяца, все эти поборы вычли, она осталась в минусе. Мы все-таки выхлопотали для нее небольшую сумму.

Вот уж действительно от чего остались у меня самые неприятные воспоминания – так это от овощных баз. В шестидесятые годы они еще были сравнительно редкими, и посылали нас туда только в сезон закладки овощей на хранение, в августе-сентябре, когда свои, штатные, рабочие не справлялись с объемами. Работали мы не более четырех, от силы – пяти, часов, и некоторым это даже нравилось: можно было пораньше вернуться домой и забрать ребенка из детского сада или с продленки, сходить в магазин, пока там еще мало покупателей, или какие другие дела сделать. На овощной базе мы разгружали вагоны и перебирали овощи и фрукты. И сами, конечно, ели фрукты – никто нас за руку не хватал, а кто посмелее и с собой прихватывал немного – на проходной в небольшие сумки не заглядывали. А в конце работы местный начальник кланялся нам в ноги и благодарил за помощь.

Но постепенно и довольно быстро ситуация с овощными базами стала меняться к худшему, нас гоняли туда все чаще, и, наконец, овощная база стала круглогодичной повинностью. Кому-то наверху очень понравилось использовать бесплатный труд инженеров и ученых. Незачем думать, как наладить работу на овощных базах, проще нагнать туда толпы подневольных людей с высшим образованием – и работа будет сделана. Не знаю, проводились ли какие-нибудь экономические выкладки, подсчитывал ли кто-нибудь стоимость килограмма картошки, расфасованной по пакетам кандидатами наук.

Дело дошло до того, что в нашем научно-исследовательском институте один рабочий день в неделю был отведен для работы на овощной базе. НИИ стал филиалом овощной базы. Рабочий день на овощной базе постепенно удлиняли и довели до семи с половиной часов. Начальство овощной базы стало рассматривать нас как своих законных работников, а, чтобы мы не халтурили, работали хорошо и быстро, приставляли к нам местных работниц, которые надзирали за нами, подгоняли, покрикивали, да еще следили, чтобы мы, не упаси бог, не съели яблочко или помидоринку. Ох, с каким же чувством они материли нас, инженерОв (их ударение), неумех с их точки зрения.

Помню конфликт с одной такой командиршей из-за того, что мы неправильно сортировали помидоры. Правильно было полностью сгнившие помидоры кидать в бочку – на переработку, полусгнившие – в ящики для продажи в магазинах, а идеальные, отборные аккуратно складывать в ящики для райкома партии. Мы же полусгнившие тоже отправляли в бочки, а хорошие распределяли равномерно для магазинов и райкомов.

Наша надзирательница была в ярости, вылавливала из бочек полусгнившие помидоры и кидала их в магазинные ящики, а мы перекидывали их в райкомовские.

Овощная база сделала выводы, и нашему отделу было выделено постоянное место работы в картофельном цехе, где не было разделения на магазинную и райкомовскую картошку – весь картофель был дрянной и шел в магазины. Нас расставляли между местными работницами. Мы выкидывали гнилушки с проплывавшего по транспортерной ленте картофеля, фасовали картошку в пакеты и укладывали их в контейнеры. Ритм работы задавал транспортер, управлявшийся работницами базы. Они были материально заинтересованы работать быстро – у них была сдельная оплата труда. Нам же за труд на овощной базе платил наш институт в соответствие с нашими окладами, а потому работать на пределе возможностей нам не было смысла, но приходилось. К концу смены я валилась с ног.

Был, однако, один плюс в овощных базах и колхозах – это отгулы, которые давали за работу в выходные дни. Эти отгулы не подчинялись общим правилам отгуливания отгулов, их можно было брать, когда хочешь, по одному или пачками, или даже по часам – начальник никогда не возражал, иначе он не смог бы набрать спущенное сверху количество людей для работы в выходные дни. В будний день отказаться от принудительных работ было нельзя, а в выходной каждый мог найти причину: ребенка не с кем оставить, родственника надо в больнице навестить, на свадьбе погулять и т.п. За летне-осенний сезон можно было набрать столько отгулов, сколько хочешь. За один выходной день на овощной базе или в колхозе давали два-три отгула. Один отгул даже не рассматривался. Начинали обычно предлагать два отгула. Если не набиралось нужное количество людей, ставка повышалась до трех отгулов. Доходило и до четырех.

В колхозы ездили либо на один день, либо на длительный срок – две-три недели. В длительные командировки отправляли мужчин и незамужних или бездетных женщин. Я там ни разу не была, сказать ничего не могу. А вот в однодневные поездки на сбор картошки ездила каждый год и не по разу. Процесс уборки затягивался порой до ноября, и, случалось, копали картошку под падающим мокрым снегом.

Кроме овощных баз, колхозов и строек, были еще принудительные субботники и воскресники. Один из них назывался Всесоюзным Ленинским субботником. Его проводили каждый год в конце апреля в честь вождя революции В.И. Ленина, который на заре советской власти сам лично участвовал в субботнике. Есть фотографии, на которых он тащит бревно по захламленной Красной площади. Возможно, тогда, после революции и гражданской войны, была острая необходимость в том, чтобы даже глава государства в выходной день таскал бревна. Но с тех пор прошло много лет, жизнь наладилась, площади и улицы расчистили, появились штатные уборщики, отвечавшие за чистоту улиц, площадей и производственных помещений. Однако традицию проведения субботников, на радость дворникам и уборщицам, сохранили. Власти уверяли, что проводятся эти субботники по горячему желанию самих трудящихся. Тьфу на их язык! Трудящиеся, на самом деле, ворчали, но отказаться от этих субботников было опять-таки себе дороже. Руководители страны в субботниках больше не участвовали, но простых граждан в их законный выходной день загоняли на уборку улиц и рабочих помещений, то есть заставляли делать работу, которой должны были заниматься штатные дворники и уборщицы.

Помимо этого, общего для всей страны, апрельского субботника были еще и другие субботники и воскресники: комсомольские, дворовые, детсадовские. На этих субботниках опять-таки выполняли работу, с которой не справлялись или не хотели справляться те, кто должны были это делать. На дворовые субботники, от которых легче всего было отвертеться – просто не отзываться на звонки и стук в дверь, - выходили единицы. Я бы пошла сажать во дворе кусты, или цветы, или что-нибудь в таком духе. Но в нашем дворе первым делом надо было разгрести зловонную кучу мусора около помойных контейнеров. Мусор высыпался во время перегрузки его из контейнеров в мусоровоз. Летом дворничиха подметала этот мусор и закидывала обратно в контейнер, а зимой не утруждала себя - ждала, когда присыплет свежим снегом и он станет невидим. Весной, когда снег стаивал, из-под него вылезала гора мусора высотой в человеческий рост и начинала жутко вонять. Однако дворничиха не спешила ее убирать, ждала, когда объявят дворовый субботник, и тогда сами жильцы разгребут вонючую кучу. А дворничиха в этом не участвовала, она лишь командовала «парадом».

В молодые годы я еще пыталась проявлять принципиальность и отбиваться от принуждений, но ни к чему хорошему это не приводило. Самое обидное было то, что мой протест никто не поддерживал – притерпелись люди к принуждениям, попривыкли. Так однажды, в самом начале моей трудовой деятельности, я отказалась платить принудительные взносы в ДОСААФ (Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту). Каждый месяц в нашу лабораторию приходила профорг и собирала деньги на ДОСААФ, Красный Крест и еще какое-то всесоюзное общество – уже не помню, какое именно. Все, не раздумывая, сдавали деньги, я же решила включить мозги и пришла к заключению, что Красному Кресту и тому, третьему, обществу я помочь обязана, а армия авиация и флот и сами не бедные, офицеры получали в разы больше, чем я, начинающий инженер, так что пусть они сами себе и содействуют.

Я объяснила свою позицию профоргу, но она это не приняла. И никто из моих коллег не принял. Все решили, что я – просто жадная. Я тогда не знала, что количество денег на эти взносы спускалось сверху, и недобор грозил неприятностями и моему начальству, и всему коллективу, который плохо воспитывал молодежь. Мой начальник решил, что проще заплатить за меня, чем объясняться с профсоюзным комитетом. Я не сразу об этом узнала, а когда узнала, пришла в ярость, потребовала у начальника не решать за меня, кому и что я должна платить, но он только досадливо отмахнулся, и денег моих обратно не взял. Естественно, я чувствовала себя неловко и больше уже не протестовала, покорно сдавала деньги на все, что требовали. Так система равняла всех под одну гребенку.

Не стала я возражать и против участия в показушном и совершенно бессмысленном мероприятии под названием «всесоюзное социалистическое соревнование». В этом соревновании должны были участвовать все члены профсоюза, а в профсоюзе тогда состояли все, и состояли действительно добровольно. От этой организации был, по крайней мере, толк: она оплачивала больничные листы и распределяла путевки в дома отдыха и санатории, а другим путем приобрести путевку было, практически, невозможно. Членам профсоюза путевки продавали с большой скидкой, вплоть до бесплатной. Казалось бы, замечательно! Но, во-первых, путевок, особенно в летний период и в хорошие места на всех не хватало, и кому эти путевки доставались, нетрудно догадаться.

А во-вторых, профсоюз мог навязать свои условия при покупке путевки. Так однажды я подала заявление в профком с просьбой предоставить мне две путевки в дом отдыха на зимние школьные каникулы. Организация, в которой я тогда работала, относилась к Госстрою СССР. У них был в Подмосковье свой комплекс из дома отдыха и санатория. Моя организация, не знаю уж почему, имела право продавать путевки по льготной цене только в санаторий, а в дом отдыха - по полной цене. Я не возражала против полной цены и скидки не просила. Возразил профком - они, мол, не могут продать члену профсоюза путевку по полной цене, когда есть льготные путевки. Я сказала, что мы с сыном совершенно здоровы и в лечении не нуждаемся. Кроме того, путевки в санаторий продавали на 24 дня, а в дом отдыха – на 12 – как раз мы укладывались в школьные каникулы.

Ничего, сказали нам в профкоме, побудете в санатории полсмены и уедете. А то, что вы здоровыми себя считаете, так это неправда, здоровых людей не бывает. Пришлось мне бегать по врачам, оформлять санаторные карты с «липовыми» болезнями, а потом, уже в санатории, принудительно, под угрозой выписки идти к врачу. Пошла я одна, сын категорически отказался. Слава богу, врач оказалась славной женщиной, простила нам «прогулы» и прописала каждому по четыре процедуры, на три из которых мы с удовольствием бегали: кислородную пенку, сауну и лыжные прогулки. А четвертую – душ Шарко – проигнорировали. Но справку для профкома о прохождении полноценного лечения нам оформили.

Возвращаюсь к всесоюзному социалистическому соревнованию. Никакого соревнования на самом деле не было, во всяком случае его не было во всех организациях, где мне пришлось поработать. Это была чистой воды показуха, для галочки. Да и какое соревнование могло быть в научно-исследовательском институте? Каким образом можно было там соревноваться? Это же не изделия на станке штамповать – кто больше сделал, тот и лучший. У каждого сотрудника НИИ был индивидуальный план научно-исследовательской работы, разбитый на этапы. У этапов были сроки выполнения. Точно просчитать их было невозможно, поэтому их устанавливали с большим запасом, чтобы не получить неприятностей. Вот эти сроки единственно и можно было взять для соревнований. Указывали в соцобязательствах: завершить такой-то этап на один, два, максимум три дня раньше срока. И сами смеялись: какие два-три дня, когда выполняли на недели, а то и месяцы раньше срока. Но такие обязательства брать было нельзя, тогда бы предъявили претензии к тем, кто составлял планы научных разработок.

В соцобязательствах должен был обязательно присутствовать пункт, который касался достижений в общественной жизни, например, проведение политзанятий, участие в спортивных соревнованиях на предприятии или за предприятие, участие в самодеятельности и т.п. Если же ничего такого у соревнующегося не набиралось, он придумывал что-нибудь другое, иногда весьма оригинальное. Так однажды мой непосредственный начальник, человек замечательный и остроумный, написал в соцобязательствах: «Быть хорошим семьянином». В конце квартала профорг отдела проверяла соцобязательства и составляла итоговый отчет. Соц. обязательство моего начальника ее смутило. - А как я проверю, был ли ты хорошим семьянином в этом квартале? – спросила она. - А ты попробуй, соблазни меня – так и проверишь, - предложил тот. - А вдруг ты соблазнишься? - Ну, тогда ты поставишь вопрос о лишении меня звания ударника СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО труда, - ответил он, сделав ударение на слове «социалистического».

Всем нам присваивали звание «ударника коммунистического труда» и выдавали красные книжечки, которые ничего их владельцам не давали, и ничего не значили - они были у всех. Вокруг этих липовых соцсоревнований было много липовой активности: писали соцобязательства, обсуждали их на собраниях, проверяли, награждали. Куча людей была задействована в этой никому не нужной работе.

Принуждение крепко въелось в советскую жизнь. Его рассматривали как неизбежное зло, с ним не боролись, к нему приспосабливались. А те, у кого были возможности принуждать других, пользовались этим иногда совершенно бессовестно. Так воспитательница детского сада, в который ходил мой сын, заставляла родителей покупать для группы игрушки – мол, детсадовских игрушек у нас мало, тащите свои. И тащили, чтобы не навлечь гнев воспитательницы. А однажды она потребовала от меня сшить платье для куклы – старое платье у куколки истрепалось. И это при том, что у меня – сын, и в куклы он, понятное дело, не играл. Но прилипла она намертво: сшейте, да сшейте. Давила, стыдила, приводила в пример хороших родителей.
- Да не умею я шить, - отбивалась я, - у меня и швейной машинки нет.- Можно и без машинки, на руках. - Да не умею я. - Тогда свяжите для куклы кофточку и носочки, - не отставала воспитательница. – Вы же умеете вязать, я знаю. И я вязала, опасаясь, что отказ повредит моему ребенку.

Некоторые люди выдумывали принуждения, чтобы выслужиться перед начальством, получить от него похвалу. Так парторг нашего отдела проявил инициативу проводить в отделе раз в неделю политинформацию. Велено было всем остаться после рабочего дня. Почти все ушли под разными благовидными реальными или выдуманными предлогами: забрать ребенка из детского сада, родительское собрание посетить, занятия в кружке и т.п. Но парторг, видимо, уже «засветился» со своей идеей, поэтому сдаваться не собирался. Стал проводить политзанятия в рабочее время. Политзанятия предполагали лекцию и вопросы. Вопросов никогда не было, а лекции были скучные, выступающий пересказывал статьи из газет «Правда» и «Известия» - главных партийно-политических изданий в СССР. Никто эту лекцию не слушал. Те, кому не повезло, и они оказались в первом ряду, дремали, остальные за спинами товарищей читали книги, играли в морской бой или в модные в то время маленькие магнитные шахматы и шашки, женщины вязали. А работа стояла. Но главное – мероприятие было проведено, галочка поставлена.

Принуждение в той или иной форме проявлялось в разных сферах жизни. Так, например, купить билеты в театр на хороший спектакль можно было только с «нагрузкой» - так назывались билеты на плохой, непопулярный спектакль. «Нагрузку» обычно сразу же выбрасывали в помойку. Но однажды приятельница уговорила меня сходить на «нагрузочный» спектакль, так как в нем были задействованы хорошие артисты. Это был спектакль на идейно-политическую тему – театры принуждали ставить такие спектакли. Вот краткое содержание того спектакля. Идет экстренное заседание райкома партии, созванное в связи с тем, что в океане загорелось наше рыболовецкое судно. Команде справиться с огнем не удается. Находившееся поблизости судно капиталистической страны предложило помощь. Капитан нашего траулера запросил у райкома партии разрешение принять эту помощь. Райком совещается. Интригу усиливает то обстоятельство, что на судне находится родной сын секретаря райкома. Все ждут, что в нем победит: любовь к отечеству или родственные чувства. Победил всеобщий идиотизм, райком запретил горящему судну принимать помощь иностранцев. Слава богу, все обошлось: нашим морякам удалось самим потушить пожар. Смотреть такую чушь было мало желающих, и расходы на спектакль окупали, навязывая билеты на него в нагрузку к популярным спектаклям.

С нагрузкой продавались и хорошие книги. Так с томиком стихов Есенина я получила в нагрузку «Справочник токаря», «Незнайку в цветочном городе» мне продали в комплекте с каким-то политическим журналом, который я тут же отдала школьникам, собиравшим по домам макулатуру. Не отставали и продовольственные магазины. В то время в Москве были дефицитными зеленый горошек, сайра, красная и черная икра, импортная копченая колбаса, и много чего еще. Эти дефицитные товары можно было купить только в наборе с недефицитными. На один дефицитный – три-четыре обычных.

В заключение расскажу еще об одном добровольно-принудительном мероприятии. В данном случае скорее добровольном, чем принудительном, потому что желающих участвовать в нем, если только не лил дождь и не мела метель, всегда было предостаточно. Речь идет о встречах-проводах лидеров дружественных стран, приезжавших с визитом в Москву. Эти шумно проводимые мероприятия в новостях подавали так, будто советские граждане добровольно вышли на улицы поприветствовать дорогого гостя. На самом деле людей свозили с предприятий на автобусах и расставляли вдоль улиц, по которым проезжал кортеж с гостем. Нашей задачей было приветственно помахать руками и покричать, выражая радость, при виде мчащегося мимо кортежа. Дело было несложное, да еще и выгодное, потому что после того, как кортеж проезжал, можно было идти домой, а лидеры прилетали и улетали, как правило, в первой половине дня.

Предприятие, на котором я проработала много лет, имело еще то дополнительное преимущество, что наше постоянное место встреч-проводов находилось на Ленинском проспекте рядом с универмагом «Москва», который тогда входил в тройку самых больших и популярных магазинов в столице. Привозили нас на место примерно за час до проезда кортежа, и женщины сразу же ныряли в универмаг. Вечером или в выходной день в магазине было не протолкнуться, а в будний день народу было немного, и можно было легко купить вещи, за которыми вечером или в выходные дни пришлось бы отстоять длинную очередь. Моим личным дополнительным плюсом было то, что место встреч-проводов находилось, по московским меркам, недалеко от моего дома, поэтому я записывалась на эти мероприятия в первых рядах...

Вот так мы и жили, с принуждениями и запретами, которые пронизывали всю нашу жизнь. А теперь вот говорят, что в Советском Союзе был чуть ли не рай. И кто говорит? Молодежь, которая той жизни и не нюхала. Что бы вы сказали, если бы вас вытащили из теплого офиса и заставили перебирать гнилые помидоры на овощной базе? Или выкапывать картошку под дождем и снегом? А как бы вы заверещали, если бы вам запретили ездить отдыхать за границу? А ваши так называемые «гражданские» браки? Ни в гостиницу бы вас вместе не поселили, ни в пансионат. Вместо этого в милицию бы доставили за попытку «общаться» без штампа в паспорте. Так что думайте, прежде чем о рае говорить.

Источник: https://zen.yandex.ru/media/id/5c5e6f9364276e00ae3dfc93/bez-viny-nakazannye-60c59b18fec57a5beaaadc89