Живи, пока живется.

   В половине шестидесятых годов наша семья в посёлке считалась самой богатой. Москвич. Баян за пятьсот рублей. Крепкое хозяйство. Большой каменный дом, выстроенный дедом Митькой с батьком. Сад с яблонями, сливами, абрикосами…

   Дед Митька умер. Вышел из дома, постоял на порожках, глянул на солнышко, упал и не поднялся. Бабу Еву ему пришлось недолго ждать. Тоска заела, и поспешила она на кладбище, сказав: «Я и Митька будем встречать вас там».

   Предсмертные слова, как говорила баба Ева, это не обыденные. Они пророческие и истинные.

   Забросила она эти слова в мою детскую душу. Зацепились они. Сколько лет прошло, другие забылись, а эти нет. Видимо, сила в них есть, а силой той вера.

   Батько в то время был мастером в депо. Зарабатывал хорошие гроши. Мать не работала, вела хозяйство.

   С нетерпением я, брат, сестра ждали выходной день, чтобы совершилось очередное чудо в протекающих обычных буднях: школа, дом, уроки. Мы постоянно выбегали со двора на улицу и смотрели на дорогу.

- Да не бегайте, - смеялась мать. – Придёт он.

   Мать никогда не думала, что не человек выбирает жизнь, а кто – то другой выбирает жизнь из человека.

- Придёт, - повторяла она.

   И он приходил. Быстро споласкивался в летнем душе и весело кричал: ну, хлопьята в машину, едем.

   И мы ехали на бугры в балку. Бугры были высокие, машина тяжело урчала, батько подбадривал: тяни, тяни миленькая. И она упиралась, тащила, словно чувствовала наше желание и хотела исполнить его.

   Оборачиваясь к нам, батько говорил.

- Поработали. Теперь нужно на природе отдохнуть. Природа не обидит человека. Природа силы придаёт человеку. С природой нужно уметь дружить, а не под корень валить.

   В балке наше место было возле родника. Журчал сбегающий с родника ручеек, и нам казалось, что он приветствовал и радовался нам, потому что переставал чувствовать одиночество, мать расстилала скатёрку, а остальные собирали сухие ветки. Зажигали костёр.

- Смотрите, - говорил батько. – Пламя, как бы пляшет спокойно, а теперь, - он брал баян и начинал играть. Бушевало пламя, искры летели. – Чувствует музыку.

- Музыку слушают ушами, - говорил брат, - а у него ушей нет.

   Однажды на нас налетели два мужика из соседнего посёлка. Батько, достав монтировку, бросил.

- Вот что, ребята. Мы вас не трогаем, идите своей дорогой и нас не трогайте.

   Нам было не страшно. Мы знали, что батько может постоять за нас. Он пошёл в деда Митьку, у которого, как говорила баба Ева, была лошадиная сила.

   Повечеряв, батько снова начинал играть и петь: «Позарастали тропки, дорожки…», мать тихонько подпевала: «где проходили милого ножки».

   Закончив петь, батько обращался к нам.

- Валерка. Скажи. Когда окончишь школу, кем хочешь быть? Мастером в депо, как я.

- Не, - отвечал я, - там мазут, солярка. Лётчиком, как Валерий Чкалов. Летать, а не всё время землю шкрябать.

- Це добре. А ты Петро?

- Поступлю в самый лучший институт. Поеду за границу. В Германию. Поговорю. Накажу, чтоб не делали больше войны, а то батько вас монтировкой отпорет.

- Хорошо.

- Ты дочка?

- Что – нибудь музыкальное. Я могу сочинять стихи, а Валерка подбирает к ним музыку. Народной артисткой стану. Не так как ты поселковым баянистом. На свадьбах и толоках играешь. А ты хотел бы стать большим начальником. Больше, чем мастер депо.

- Не хочу. Я и так большой начальник. У меня плотники, столяры, токаря, слесаря. Я с ними войну прошёл, депо отстраивал, посёлок из разрухи поднимал. Как же я их брошу.

- А ты, мам, - продолжала сестра.

- Вырастить вас, выучить и молиться Богу, чтоб дал нам долгую жизнь для добрых дел.

Мы мечтали, это был мир прекрасных утопий, но ни одна мечта не сбылась. Обрушилась беда на нашу семью. Неожиданно и с такой яростью, словно мы были чем – то виноваты перед ней, и она решила отомстить. Первой ушла сестра. Попала под тепловоз. Потом пополнилось кладбище батьком. Рак. Петро, как и говорил, поступил в Институт международных отношений, но, возвращаясь домой, заснул за рулём и разбился. Мать скончалась от инсульта. Мимо меня беда пока проходит, но лётчиком я не стал.

   Я часто вспоминаю поездки в балки. Мне думается, нет, я уверен, что ничего лучшего в жизни у меня не было. Чудится мне говор родника, засыпанное звёздами небо, как наяву вижу костерок и согревается сердце. Не тоскует, не печалится, не грустит, а живёт, чтоб и я жил. Горел до утра костерок, его свет пробивал темень, но с восходом солнца тухнул, оставляя один пепел.

   Протестовал я, когда уходила родня, спрашивал: за что? чем провинились? могли ведь и дольше прожить. С годами, всё больше и больше погружаясь в жизнь, видя, как косили моих товарищей в Афганистане, не разбираясь прав или не прав, добрый или злой, отпадал протест, я стал придерживаться мнения, что это судьба, она прописана свыше до рождения человека.

   Живи, пока живется, не думай, не спрашивай, когда? Не заполняй голову мусором: все смертны и возврата нет. Не для того Создатель трудился, чтоб созданное в прах превратить.