Основы национального образования

Иоганн Готлиб Фихте в своих речах к немецкой нации в 1808 году заложил основы понимания целей и задач нации, когда она пала, казалось бы, настолько глубоко, что не сможет уже подняться и восстановить свое величие. Он выступал перед немецкой образованной публикой в оккупированной Германии; его речи перепечатывались под бдительным надзором цензуры. И все-таки немцы прекрасно понимали, о чем речь, передавая тексты Фихте из рук в руки. И очень скоро Германия не только избавилась от оккупации, но и объединилась и стала одной из мощнейших экономических, культурных, интеллектуальных держав мира.

Россия находится сегодня в столь же униженном положении, что и Германия времен Фихте. Она захвачена чужеродными силами, она изнемогает под гнетом измены и коррупции, она расчленена и оскорблена. Ничтожные силы патриотов, которые еще пытаются публично говорить о бедах страны, тают на глазах, а их воззвания не трогают не только массы, загипнотизированные зрелищами и давшие опутать свой мозг плотным коконом лжи и клеветы, но и образованные слои, все реже задающие себе вопросы о смысле бытия, чести, свободе, справедливости, долге. Не поможет ли нам слово великого немца? Не найдем ли мы в нем нечто ценное для себя?

Свою книгу «Речи к немецкой нации» Фихте начинает с того, что нам до боли знакомо: с немощи патриотов, преуспевших в описании тяжкого положения страны в убедительных словах о том, что спасения от гибели уже нет, и в обличении правителей, которые довели нас до такого состояния. Их речи мы нередко называем «плачем Ярославны», с горькой иронией призывая образ из бессмертного произведения древнерусской политической публицистики. Как и плачущая княгиня, многие из нас уповают не на силы нации, а на то, что «все будет по воле Божьей», что «Богородица спасет», что «Бог помилует Россию».

Есть ли что спасать, есть ли путь Божьей Воле в сердцах человеческих, есть ли соработничество в делах Божьих? Или кто-то обещал, что одним только причитанием о своих бедах мы пробудим Силы Небесные? Есть ли вообще место Божьей Воле, если посланные Ею испытания вызывают преимущественно причитания о злосчастной судьбе, если эти испытания заставляют опускать руки, а не призывать к переосмыслению своих ошибок и к действию?

Фихте предложил идею нового национального воспитания, которая показалась оккупационным властям тогдашней Германии чем-то малосущественным – соображениями о преподавании нравственности и знаний подрастающему поколению. Но на самом деле речь шла вовсе не о детях и юношестве, а о системе воспитания нации, о единственном средстве сохранить жизнь немецкой нации. Размышляя о том, как формировать будущие поколения, Фихте дает наставление тем, кто задумывается над судьбой нации и предполагает личный вклад в национальное строительство. Начиная с себя – с воспитания себя самого. Национальное самосознание начинается с ясного познания, которое личность превращает в повседневную задачу, воспитывая при этом нацию в себе самой.

Фихте писал о том, что не потерян для дела спасения нации только тот, кто способен отвлечься от переживания своей боли как несправедливости и обратиться к разумному поиску выхода из ситуации. Боль должна стать сигналом к творческой работе ума, а не к разговорам об этой боли. Мы должны от переживания боли перейти к анализу ее причин и исчислению пути к победе над злом. Наша путеводная нить – в обретении нового знания. Оно ведет к Истине, которая была доселе скрыта от нас и привела к столь плачевному состоянию русской нации, которое мы уже столько лет наблюдаем, и все никак не можем перейти от созерцания к пониманию, а от понимания – к действию. Речь идет не об охлаждении нравственного чувства, а о наполнении его ясным пониманием своей миссии, а также о сознании отступничества от нее, которое и есть источник и нашей боли душевной и запустения на просторах Отечества.

Страх – вот что мы пытаемся выдать за свою тревогу об Отечестве. Это страх личных страданий, в котором очень мало надежды. Вся надежда лишь на то, что кто-то услышит наши проклятия мучителям и без нашего участия избавит нас от напастей, которым мы сами являемся причиной. Мы так часто говорим о проблемах больших масштабов, что забываем подумать о нравственной оценке своих собственных поступков. Мы не приучены к этому системой образования и не получили достаточных нравственных уроков в личном опыте. Поэтому ищем вину не в себе. Порицаем в других то, что прощаем себе. А от этого перестаем понимать свои собственные задачи в общем деле национального возрождения, становимся нравственно непригодными к этому делу.

Поэтому национальное воспитание во главу угла должно поставить воспитание единства нравственных оценок, соединение оценок своих поступков с их воздействием на судьбу нации. В процессе воспитания «внутренний духовный глаз человека можно образовать и приучить так, что один лишь вид путаного и беспорядочного, недостой­ного и бесчестного существования его самого или родственного ему племени причиняет ему внутреннее страдание, независимо от того, чем это грозит или что обещает его чувственному благополучию, и что эта боль не оставит в покое обладателя подобного глаза - опять-таки совершенно независимо от чувственного страха или надежды, - пока он не уничтожит, насколько это в его силах, неприятное для него состояние и утвердит вместо него такое, которое одно только может ему понравиться».

Знанием должно наполниться нравственное неприятие состояния русской нации, которое должно перейти из формы переживания личного неустройства в характер народа.

Человек ориентирован на естественные потребности, но знание о мире и его закономерностях может приводить к противоестественному пониманию этих потребностей. Зная, что может быть, человек начинает страшиться вероятного будущего и пытается удовлетворить потребность в безопасном существовании в течение неограниченного времени и в тот период, когда признаки опасности еще не проявили себя. Если для государства и нации расчет перспектив своего существования оправдан и даже необходим (это называется «национальной безопасностью», «разумным национальным эгоизмом», «стратегией»), то для отдельного человека он может вести к развитию эгоизма и различных форм чревоугодия, сребролюбия, скаредности и т.д. Нация – исторический субъект, для нее «исторический эгоизм» может быть оправдан либо в случае вступления в период слабости и упадка, либо в связи с эгоизмами других наций. Если подобное оправдание примет для себя личность, то нация может погибнуть. Человечество в целом не важнее нации, а личность превосходством над нацией может хвастать только в состоянии тяжкого помрачения рассудка.

Образование, направленное только на получение знаний, опасно для общества. Более осведомленные о законах природы и жизни общества оказываются и более опасными для окружающих, если их знание сопряжено с эгоистическими устремлениями. Предпринимательство в современных условиях часто связано с обманом неосведомленных людей, которые пытаются обогатиться, отдавая свои деньги в рост, или приобретая нечто, не имея представлений о качестве приобретаемого товара или услуги. «Избранные» оправдывают свои мошеннические действия «умом», доставляющим им доход, а «неумным» - ущерб.

«Прежний способ преподавания был обращен, как правило, только на усвое­ние постоянных свойств вещей такими, как они существу­ют действительно, хотя бы мы и не могли указать причину этого, и какими мы должны признавать и примечать их, - а значит, на простое усвоение способностью памяти, кото­рая в таком случае стоит всего лишь на службе неизменных вещей. А таким путем вовсе не могло возникнуть даже и смутное понятие о духе, как о самостоятельном и изна­чальном первопринципе самих вещей», - писал Фихте.

Тем самым образованный, но бездуховный ум разрушает породившее его общество, убивает саму основу своего существования. Эгоизм в этом случае становится побуждающим мотивом познания и развивается с целью достигнуть поставленных целей – сообщить питомцу знания, а затем продемонстрировать, что знание усвоено. Тем самым знание становится статичным и избирательным. Оно усваивается только в силу развития эгоизма. Эгоизм же является скрытым критерием оценки усвоения знания. Знание перестает быть отправной точкой познания. Национально ориентированное воспитание должно быть «направлено только на возбуждение правильно раз­вивающейся духовной деятельности».

Эгоизм не есть желание человека жить отдельно от общества. Это желание жить за счет общества, паразитировать на общественных связях, ослабляя и уничтожая их. Обычай требует соблюдать определенные нормы общежития. Когда-то они защищались силой, а отступники демонстративно умерщвлялись или изгонялись, не имея шансов выжить вне племени. Традиция заменяет насилие, сохраняясь в измененном виде в законе и правоохранительной системе. Но эта система имеет множество брешей, сквозь которые эгоизм проникает и пребывает в обществе как болезнетворный вирус. Пока общество здорово, его иммунная система мешает распространению болезни, но в кризисном обществе эгоизм приобретает смертельно опасные свойства. Хуже всего, когда распространителями эгоизма становятся те, кому вручена власть: для того, чтобы сохранять общество, государство, нацию.

Либерализм – другое название той же болезни. Он него общество умирает, и могучие государства сходят с исторической арены, уступая все свои богатства более сплоченным народам, способным подавлять эгоизм и радоваться насилию над паразитическими проявлениями человеческой натуры. Порча, как мы видим по опыту современных поколений, распространяется от властных «верхов», полагающих, что их положение позволяет жить не так, как они диктуют подданным и подвластным. Их эгоизм оказывается огражденным от регулирующего насилия, стоящего на страже традиции, институтами этого самого насилия. Если внутри властного слоя нет некоего стержня, волевого начала, требующего быть хозяином своей страны и своего народа, то на его место приходит соображение частной выгоды, разделяющей властный слой. А за ним приходит и разделение страны, народа, общий упадок всех общественных институтов. Что позволено правителям, рано или поздно становится позволено всем. Разлагающий вирус либерализма невозможно удержать за стенами дворцов и правительственных резиденций.

Зараза либерализма в эпоху глобализации может быть занесена откуда угодно. В этом состоит особая опасность всякой либерализации, поскольку найти центр распространения эпидемии невозможно. Эгоизм диктуется заимствованными культурными нормами, которые соблазняют нестойкие натуры блеском расслабленной вседозволенности, разнузданностью в грехе. Если власть не знает своей миссии и не предпринимает столь же радикальных и повсеместных усилий по излечению общества от эгоизма, сколь тотально распространена болезнь, его разлагающая, то гибель общества происходит стремительно.

Пока традиция живет либо в народе, либо во власти, еще есть шансы на спасение. Если «низы» и «верхи» поражены одними и теми же пороками, история этой части человечества может считаться исчерпанной. В этом случае «общежитие погибнет при первом же серьезном покушении на него, и как само оно вероломно отделилось от того тела, членом которого было, так теперь его члены, не сдерживаемые никаким страхом перед этим правительством и побуждаемые сильнейшим страхом перед чужими, с таким же вероломством отделятся от него и разойдутся в разные стороны».

Если порочный народ не видит во власти никакого нравственного начала, то это вовсе не может привести к какому-то сговору и сосуществованию в грехе. Изобличенная в пороке власть не может запретить подданным делать то, что позволяет себе. Катастрофическое проявление эгоизма, означающие распад межчеловеческих связей вообще, проявится в частности и самым скорым образом - в том, что «низы» оттолкнутся от «верхов», все еще мечтающих репрессиями удержать общество в единении. Но поскольку в этом единении уже нет никакого смысла, никакой причины, кроме эгоизма властителей, противостояние между народом и властью неизбежно. И тогда эгоизм «верхов» и эгоизм «низов» начнут порознь искать себе поддержки за границами государства, призывая интервенцию и стремясь изменой добиться перевеса в этом противостоянии. И тогда все формы нигилизма и предательства разорвут общество в клочки, не оставляя от государства камня на камне: «…стоящих отныне порознь, охватит еще более сильный страх, и они щедрою рукой и с принужденно-веселой миной на лице отдадут врагу то, что скупо и крайне неохотно давали они защитнику отечества».

Казалось бы, придвинувшаяся всеобъемлющая катастрофа не обещает никаких перспектив для нации. Но даже в условиях оккупации и разложения общества до последнего социального атома еще остается шанс покаяния и открытия новой исторической страницы, на которой нация сможет начертать величественные строки своей истории.Для этого придется совершить духовный подвиг – отбросить все прежние, предкризисные основы общежития, позволившие распространиться эгоизму, и найти некое новое основание для объединения.

Самые бесшабашные оптимисты в такой ситуации предпочитают обращать внимание на историю и легкомысленно приводить примеры, в которых нация преодолевала самые тяжелые испытания. Что было раньше, то будет и потом, - так думают они, прощая себе бездеятельность и отсутствие усилий мысли и духовных исканий. Иные уповают на природу человека, которая как-нибудь сама возьмет свое. Но все, что есть в этой природе отдельного от общества – эгоистично, а эгоизм развивает смуту рассудка.

На какое-то время силой коллективного эгоизма группы тиранов или единолично властвующего тирана общество можно сохранить. Но это лишь продлит агонию. В истории останется лишь след от последней попытки нации подняться, за которой произойдет окончательный крах, и финальная фаза истории народа будет и самой постыдной. С этим позором народ в своем последнем поколении и отправится на Суд Божий, а перед судом истории оставит для других народов самый яркий урок упадка.

В человеческой природе есть нечто, совершенно отличное от эгоизма и влечения к материальной выгоде – любопытство, которое с взрослением переходит в жажду познания. Человек не может мыслить исключительно эгоистическими соображениям. И в тот момент, когда он отвлекается от корыстных помыслов, у него возникает шанс прояснить свое сознание. И если в обществе еще остались те, для кого познание есть страсть, превышающая все позывы эгоизма, то эта страсть может быть передана обществу и стать причиной его спасения. Это станет и возрождением в обществе ясности, которое приходит через «ясное познание». Познание преобразует проистекающий от смутных устремлений частный эгоизм в общее дело национального возрождения.

Призыв к избавлению от мертвенного влияния заграницы на все научные воззрения приводит Фихте к необходимости понять, что является избавлением от этого влияния, что такое свобода от него, что есть изначальная основа жизни нации, долженствующая стать и основанием национального образования.

Свобода означает творение ничем не обусловленной воли (кроме самой основы жизни), принимающей решения «абсолютно из самого себя». В волевом решении обнаруживается сущность явления. Сущность становится явлением в волевом решении. Решения, в которых не проявлена сущность, не могут считаться свободными. Национальная свобода опирается на волевую личность, для которой ясна разница между свободой и иллюзией свободы.

Как же научить человека свободному творчеству и мышлению, которое, будучи распространенным в жизни, выстроит нацию? Как снять с принимаемых решений обусловленность множеством гибельных для нации и личности причин? Решение этого вопроса состоит в том, чтобы уступить свободу одним причинам и прервать причинную связь со всеми мешающими свободе явлениями. Что же не стесняет свободы, но при этом предопределяет содержание свободного творчества? Только Божья Воля и совпадение с ней выбора человека, его воли может сделать его свободным – соединить с первопричиной всего, сравняться с божественной свободой творить мир.

Мертвоверие Фихте называет иностранщиной. Правота его позиции состоит в том, что в определенные периоды истории нация оказывается перед необходимостью познания Божьей Воли в самой себе, ничего не заимствуя у других народов, чьи языки по-своему сообщают результаты богопознания и открывают рецепты, излечивающие от ошибок на пути богопознания. Чужой язык, опыт чужих откровений и ошибок, выраженный этим языком, мертв для нации, способной проделывать тот же путь к пониманию Божественной Воли, но сообразно собственному опыту, собственной истории, собственному национальному духу. Народ, единожды заявивший о своей исторической миссии, не может в дальнейшем жить иначе: в периоды своего могущества он может широко открывать двери иностранной образованности, иностранной мысли, но всё переосмыслит по-своему; в периоды тяжких испытаний, в периоды упадка сил, когда нужно собрать национальную волю для нового исторического творчества, все иностранное должно быть отставлено в сторону. Те причины, которые по силе своего воздействия на будущее нации могут в какой-то период сравняться с причинами, исходящими от самой нации, могут покорить ее, лишить исторической миссии и прямого богопознания – национальной свободы, однажды достигнутой великими деяниями предков.

Смущенное каким-то историческим катаклизмом национальное самосознание может быть прояснено лишь обращением к национальным истокам, когда сознание нации было ясным. Опыт ясности возможен лишь национальным сосредоточением, прямо диктующим содержание национального образования. Отступление от национального в смутный исторический период ведет к ясности другого толка, обычно почерпнутой от инородцев и иноверцев. Это ясность для чужих может оказаться тождественной смутности воззрений для своих.

Из понимания свободы следует разделение между народом и нацией. В народе могут бродить разнородные идеи, распространяться зависимость от заграницы и мертвенные результаты такой зависимости. Среди этого народа живет нация – совокупность людей, несущих в себе свободу воли, а с ней – связь с божественным. Этим людям доступно историческое творчество и только они обладают силой вывести народ из состояния смуты и воссоздать из него полноценную нацию и ею творимое национальное государство. «…кто верит в духовное и свободу этого духовного, кто желает вечного образования этого духовного деянием сво­боды, все они - где бы ни родились и на каком бы языке ни говорили - нашего рода, близки нам и соединятся с нами. Все, кто верит в неподвижность, упадок и круговорот, или же ставит у кормила мироправления мертвую природу, все они - где бы ни родились и на каком бы языке ни говори­ли - не немцы и чужды нам, и нужно желать, чтобы они, сколь возможно скорее, совершенно от нас отделились».

Родившиеся на немецкой почве, но зависимые от заграничных суждений - не есть немцы. Уроженцы русской почвы, зависимые от заграничных суждений, - не русские. И те, и другие вне веры лишены и подлинного бытия, а с ним и свободы воли. Фихте пишет, что он хотел бы, чтобы народа, понимаемого как низкая и подлая чернь, вовсе не существовало. Но он существует, и может исчезнуть только путем обращения в нацию через национальное образование.

Если нация утрачивает способность к свободной воле, она может лишиться и политической свободы. Вслед за чем чужая воля будет принуждать и к чужому пониманию свободы, которая ничем не будет отличаться от раболепия.

Без целостного образа будущего, без образа нации, воспитание оказывается пустым морализаторством. Оно принуждает к внешним формам, но не мотивирует на внутреннюю работу мысли, не создает из воспитуемого воспитателя. Не воспитание, а стремление к удовлетворению личных материальных потребностей становится источником повседневных решений индивида. И даже сословная солидарность (и вместе с ней – оторванность от народа) является лишь совокупностью эгоизмов со схожими стратегиями достижения частных интересов. Эгоизмы не могут сформировать нацию. Ибо совокупность индивидов – не нация, их совместный эгоизм – не национальный интерес.

Воспитание происходит не через знание, а через познание. Если считать, что задача национального строительства – не процесс, подобный постройке дома, а подобный постройке города, который имеет свой архитектурный стиль и исторический центр, но никогда не прекращает обновляться, то речь следует вести о непрерывном процессе, которому в системе образования лишь придают правильную ориентацию.

Призывы, которые содержатся в учебниках или в политических программах, мало чего стоят, если не связаны с практикой и не имеют подтверждения в повседневной жизни. Поэтому задача воспитателя или политического лидера состоит в том, чтобы а) ясно понимать жизненную ситуацию, б) иметь представление о национальном идеале, в) знать национальную психологию собственного народа, заложенные в ней священные символы и сюжеты.

Воспитать – значит, навязать убеждение, а не предложить выбор. Предложение выбора между добрым и злым – величайшая глупость, допускаемая как в либеральных политических системах, так и в либеральной системе образования. Это пороки прежних эпох, которым позволяют свободно распространяться и сводить в могилу нации и государства. Порок современной эпохи – выбор настолько свободный, что в нем уже нет представлений о добре и зле. Это выбор, больше напоминающий каприз, который назавтра может смениться другим капризом и другим произвольно подхваченным убеждением.

Образование существует только в том случае, если оно диктует свою волю и подавляет незрелую и невоспитанную волю воспитуемого, которую следует скорее определять как своеволие. И в полноте уверенности в правильности диктуемых образцов поведения создает у воспитуемого такие мыслительные конструкции, которые позднее, когда диктат образования уже снят, ведут его по жизни в прежнем направлении как самостоятельную и творческую личность.

Если только через воспитание мы видим надежное спасение нации и осуществление ее будущего, то возрождение нации не будет связано с игрой понятиями, в которых нет уже никакого искреннего переживания. Учитель, не переживающий понятиями, а лишь оперирующий ими, ничему не способен научить. Он может дать лишь мертвое знание, повторение понятий без связи с жизнью, воспитать черствого эгоиста, но не гражданина. Понятия «хотя и могут прояснить дело, но не способны сообщить нам что-нибудь о действительном существовании или ценности, - но каж­дый человек может проверить истину этих понятий только своим собственным непосредственным внутренним опытом», «воспитание должно быть надежным и обдуманным искусством образовать в человеке твердую и безошибочную добрую волю…».

Философский базис образования сам по себе мало чего стоит, если в национальной философии ослабло творческое начало. Оно возможно только в том случае, если нация творит свою историю и культуру. Чем меньше в нации творчества, тем формальнее философское образование и тем меньше аргументов в пользу такого образования. Оно становится лишь повторением наиболее удобных (формализованных) учений – прежде всего, обескровленных упрощенным переводом зарубежных учений.

Когда нации не во что верить, когда для нее священные символы и откровения предков – лишь повод для проявлений формальной политической лояльности или создания сектантских объединений (использующих кликушеские формы апологетики или отрицания), исчезает интерес к мудрости древних. Имена древних мыслителей больше ничего не значат, а если кого-то и интересуют, то лишь с целью демонстрации учености и соответствия формальным статусам в науке. Но если древняя мудрость становится частью образования, и находятся творческие натуры, исследующие ее, наследие предков захватывает нацию. Общая для всех (или многих) народов древность становится достоянием только тех наций, которые сами признают и познают древность как свою собственную, как родовое наследство.

Боги древности уже не могут тревожить наших чувств, а тем более, открывать нам сверхчувственное. Современные религии моложе философии, но включают в себя философское знание как предчувствие религиозных истин. Более поздняя философия тщится встать над религией или даже полностью заменить ее. В значительной мере это связано с заказом отделившихся от нации властителей и задачами интернациональных сил, которым религия мешает как конкурент, подлежащий устранению ради целей властвования и обогащения. Именно поэтому первоосновы религии, бывшие столь очевидными и впечатляющими для древних народов, сегодня скрыты формальным ритуалом. Реформация – единственное масштабное явление европейской истории, когда народам внезапно и на короткое время эти первоосновы вновь открылись. Откровение приходило многим праведникам и даже народам, многим было ведомо прозрение и частное или частичное возвращение к апостольскому христианству, но для Фихте важны были именно прозрения Реформации. Для нас они остаются скорее историческим материалом, потому что русским до недавнего времени не была ведома масштабная бюрократизация Церкви, развившаяся в католичестве.

Сегодня христианство играет для нации ту же ценность, что и национальные гении еще с дохристианских эпох. Неспособность к христианству – страшный порок нации, которая либо мечется в постоянной неуспокоенности и неудовлетворенности своим знанием сверхчувственного, либо сокращается до размеров группы, из которой христианство все-таки сформирует общину.

В непрерывном ходе истории от древности к современности Фихте увидел особую религиозно-философскую миссию немцев, узнавших своих гениев – Лютера и Канта. С ними Фихте связывает два прозрения, открывших путь к христианизации сознания, а значит – к становлению национального самосознания: «Подлинная религия в форме христианства была зачатком нового мира, и совокупной задачей его было вплести дух этой религии в наличную образованность древности и тем самым одухотворить и освятить эту древ­ность. Первый шаг на этом пути состоял в том, чтобы от­делить лишающий свободы внешний авторитет формы этой религии от самой религии, и ввести также и в религи­озную область свободное мышление древности. К этому шагу побудила заграница, а сделал его немец. Второй шаг, который есть, собственно, продолжение и завершение пер­вого, был тот, чтобы найти эту религию, а с нею и всяче­скую мудрость, в нас самих, - этот шаг также подготовила заграница, а осуществил его немец. Следующий шаг, ко­торый стоит сегодня на повестке дня в вечном времени духа - это совершенное человеческое воспитание нации».

Тот же путь открыт любому национальному становлению. С одной лишь поправкой, которая лишает протестантизм всяких преимуществ. Авторитет формы, отделенный от содержания религии, отделяет от этого содержания и живые образы древности и образы самой религии, которые необходимы для воспитания христианина и еще до всякого воспитания могут быть обнаружены им в устремлениях собственной души. Форма теряет творящее начало, а содержание утрачивает ясные очертания. Диктат формы для образованного национального самосознания вредит ему, но для восходящего к вершинам мудрости самосознания диктат формы обязателен как обязательно подчинение мышления ученика воле учителя.

Фихте пишет о сковывающих философию привязанностях: к обслуживанию церковной бюрократии у схоластов; к буквальному чтению Евангелия у немецких протестантов; к выводам «естественного рассудка», лишенного нравственной опоры и образованности; к «загранице» (теперь мы сказали бы: «Запада»). Все эти привязанности были формой неверия, ставшего в последнем случае для философов неким «почетным отличием». Приходя в своих наиболее глубоких помыслах к тем же истинам, которые намечены уже в христианском вероисповедании, западные философы, тем не менее, могли этим кружным путем приводить к религии тех, кто слепо верил в мощь атеистической науки и отвращался от искаженных бюрократией форм христианства. Этот путь, тем не менее, могли пройти лишь немногие, и атеизм на Западе стал новой религиозной формой, образовавшей сумму «верований» современного западного государства, влекущего нации к закату.

Мысль Фихте захвачена актуальным для его времени и его народа противостоянием лицемерию и фарисейству католической церкви и стремлением продемонстрировать принципиально иной порядок протестантизма как «подлинной религии». Современность изменила положение дел. Если католичество хотя бы отчасти стремится сохранить религиозную жизнь, то протестантские конфессии в основном превратились в секты, отошедшие от жизни нации и государства, а в некоторых случаях даже противостоят им. Старые и новые грехи западноевропейского христианства обесценили его и оставили первенство за православием, но современное восточное христианство поражают те же грехи. В каком-то смысле православной Церкви требуется своя «реформация» - возвращение к подлинной религиозности и сообразной ей церковной организации.

Участие Церкви в системе образования – это возможность проверить состояние священства и одновременно оздоровить его. Но при этом важно понимание, что религиозное воспитание – это не воспитание нравственности, а открытие пути познания высшего закона жизни. Нравственное поведение при этом есть лишь следствие.

«Непосредственно, в повседневной жизни и в благоустроенном обществе, религии для образования жизни вовсе не требуется, но для этих целей совершенно достаточно подлинной нравственности. В этом отношении, следова­тельно, религия не является практической и не может и не обязана становиться практической, но остается только по­знанием. Она всего лишь делает человека совершенно яс­ным и понятным для себя самого, отвечает на высший во­прос, какой он только может задавать, разрешает для него последнее противоречие и тем вносит в его разум совер­шенное единство с самим собою и всеобъемлющую яс­ность. Она есть его полное избавление и освобождение от всех посторонних уз; а в этом качестве воспитание и долж­но дать ему религию, как нечто такое, что должно принад­лежать ему безусловно и без всякой дальнейшей цели. Та­кую область, где религия должна действовать как мотив воли, она получает только или в крайне безнравственном и испорченном обществе, или там, где сфера действия чело­века находится не в пределах общественного порядка, за его пределами, и должна непрестанно вновь создавать и поддерживать сам этот порядок, как это бывает у правите­ля, который, во многих случаях, без религии совершенно не может добросовестно исполнять свою службу. Когда мы говорим о всеобщем и рассчитанном на целую нацию вос­питании, то о последнем речь идти не может. Там, где в первом отношении, вполне ясно постигая разумом неис­правимость эпохи, продолжают все же, тем не менее, неус­танно трудиться над ее исправлением; там, где мужествен­но выносят труд и пот посева без какой-либо надежды на жатву; где благотворят даже неблагодарным и благослов­ляют дарами и поступками проклинающих, предвидя со всею ясностью, что они вновь станут проклинать, - там побуждает нас к этому не одна лишь нравственность, ибо нравственность желает некоторой цели, но только религия - самоотверженная преданность неизвестному нам высше­му закону, смиренная немота пред Богом, сердечная лю­бовь к зародившейся в нас жизни Его, которую только и нужно спасать, и спасать ради нее самой; там, где ничего иного достойного спасения наши глаза не находят».

Наше общество крайне безнравственное и беспочвенное. И это создает дополнительные трудности для религиозного воспитания нации. Общество, ощущая разрушительные процессы, требует воспитания нравственности, которая находится в очевидном упадке. Поэтому и к Церкви обращаются за помощью в восстановлении нравственных начал, и в самой Церкви образуется «социальный заказ», который грозит превратить ее в одну из общественных служб. Высшая ясность в таком случае отступает в тень и грозит перерождением самой Церкви, а обществу - утратой источника нравственности.

Чтобы быть основой образования, а вместе с ним – основой общества, религиозное воспитание должно избавиться от зависимости от конъюнктуры, а Церковь – от соблазна превратить паству в потребителей, которым предоставляются услуги.

«Человечество создаст себя само в этом своем новом обличье, именно благодаря тому, что оно, силами нынешнего поколения, само станет воспитывать себя как будущее поколение и таким способом, каким оно только и может делать это: через посредство познания - того единственного, что обще всем и свободно всем сообщается и что поистине составля­ет воздух и свет духовного мира, соединяющий этот ду­ховный мир в единство. До сих пор человечество станови­лось тем, чем становилось и чем оно могло стать. Этому случайному становлению пришел конец. Ибо там, где раз­витие человечества пошло всего дальше, там человечество обратилось в совершенное ничтожество. Если оно не должно оставаться в этом ничтожестве, ему надлежит от­ныне самому сделать себя всем, чем оно еще должно стать».

Воспитывая новое поколение должным образом, нация воспитывает себя, строит свое будущее. В этом смысле система образования является ключевым направлением национального строительства. Ключевыми направлениями образования являются философия, родной язык и литература, родная и мировая история.

В мире есть только две нации с особой способностью к философии – немцы («сумрачный германский гений») и русские («широкая русская душа»). Способность к философии является для тех и других национальной чертой. Следовательно, философия в системе национального образования должна быть непременно. И непременно быть ведущим предметом: «…философия постигает в научной форме вечный прообраз всякой духовной жизни. И вот в ней, и во всякой основание может быть нескольких абсолютов. Единственная само­цель, кроме которой не может быть никакой другой, - это духовная жизнь. И вот эта духовная жизнь обнаруживается и является отчасти как вечное проистечение из себя самой, как исток, т.е. как вечная деятельность. Эта деятельность вовеки получает себе прообраз от науки, умение оформ­лять себя согласно этому образу - от искусства, - и по­стольку может показаться, будто наука и искусство суще­ствуют как средства для деятельной жизни как цели».

Когда мысль является из жизни нации, она этой же жизнью подтверждает ее необходимость. Произвольно возникшая мысль требует определенных условий свободы для воссоединения с жизнью. Свобода мысли может быть стеснена чуждыми образами и понятиями; свобода национальной жизни может быть стеснена чужими обычаями и порядками, модой на инородное. Тем самым национальное образование может существовать только при определенных условиях: расчистке науки (прежде всего философии) от чужеродных элементов, переосмыслении иноязычной философии в собственном национальном философском творчестве и устранении из жизни общества всего, что стесняет национальное развитие, что заставляет усомниться в действительности национального философского творчества и национального образа мыслей.

Философия как наука должна быть общенациональным делом, в котором чужой образ мыслей перерабатывается в свой собственный и определяет в системе образования, что есть в чужих мыслях полезного (действительного) для национального бытия. Это значит, что все значимые явления философии должны найти свое отражение в содержании национального образования.

Русская история помнит массовый всплеск жажды знаний в период большевистской пропаганды «культурной революции» и всеобщей грамотности. При этом чужие идеи отравили сознание народа, надолго убили в нем способность усваивать национальные смыслы. Если марксизм немецкий был уравновешен критикой иных идейных направлений, то при отсутствии конкуренции и критики на русской почве он превратился в тяжкую болезнь национального духа. В конце концов, марксизм для русских стал «пояснением к словарю», марксистская философия – птичьим языком идеологических догматиков.

Пока отвращение к чужому не достигло предела вместе с предельно недееспособной властью, уже не умеющей говорить с народом и в своей собственной среде на понятном языке.

Марксизм был исторгнут из национального организма целиком, зацепившись за сознание старших поколений лишь некоторыми символами. Язык и домыслы марксизма были отброшены, но образы и символы марксизма от старших поколений и при отсутствии национального образования продолжают передаваться молодым, затрудняя для них освоение национального достояния и национального образа мышления. Средство против этой застарелой болезни национального духа – развитие национальной русской философии на основе православного вероучения.

Национальный символизм требует яркого воплощения, способного тиражироваться в народной жизни. Наряду с религиозным ритуалом, символизм рождается в любой форме творчества, но наиболее яркое национальное выражение имеет в поэзии. В поэзии сочетается язык нации, исторические сюжеты и оживляется любая сфера национальной жизни. Национальный символизм также рождается в поэтике – одухотворении и украшении средствами национального языка различных форм деятельности.

Сегодня помимо поэзии существуют другие средства массового воздействия на людей. Поэзия все больше утрачивает влияние на народное сознание, ее приемы не могут конкурировать с эстрадным примитивом. Элитарной становится и поэтика, уступая место прагматизму и сухим схемам выражения мысли и принятия решений. Это значит, что в народной жизни остается все меньше народного языка и высокой культуры. Задача образовательной системы – вернуть поэтику в каждый предмет, вернуть поэзии достойное место в процессе воспитания и формирования личности. Высокие формы культуры должны получать прямую поддержку от государства, а вкус к ней воспитываться в системе образования.

Всплески поэтического творчества всегда сопровождают процесс национального созревания. И сама поэзия рождается и возрождается в самые моменты национальной истории. Упадок поэзии отмечает упадок нации. И мы это видим по собственному положению, когда стихотворная форма перестает привлекать даже образованные слои общества. Творческий дух оставляет и систему образования, все еще пытающуюся навязать подрастающему поколению образцы, вдохновлявшие наших предков. Но без общего подъема нации вдохновляющее наполнение поэзии утрачивается. Мы можем лишь повторять поэтические фрагменты, превратившиеся в присказки к совершенно иному стилю общения между людьми. И общее состояние культуры оказывается лишь паразитическим существованием за счет прежних форм творчества.

Нация сначала начинает хихикать над романтизмом своих культурных предков, а по мере утраты способности к творчеству от нее ускользает даже причина насмешки. И нация смеется уже над самыми примитивными попытками шутить, уже не связанными с культурными контекстами. И даже анекдот лишается остроумия, наполняясь пошлостями, скабрезностями, грязными грубостями. Вышучивание губит поэтическое в нации и не допускает рождения гения. Сатира не оставляет живого места в общественном устройстве. С хохотом нация избавляется не только от своего прошлого, но и от своего будущего. Если нация намерена иметь будущее, массовый балаган должен быть закрыт, а народная смеховая культура существовать в быту, а не в системе массовой информации и не в системе образования.

В наказание за самоотречение нация лишается способности знать своего гения, распознать его в толпе посредственностей. И тогда посредственности занимают властные вершины, заставляя нацию жестоко страдать от их серости и меркантильности, утешая себя разве что злым насмешничеством, сардоническим смехом нигилистов. Посредственности бывают прилежны, но эта прилежность не привлекает гениев и не ждет их явления. Это прилежность эгоистов.

Фихте противопоставляет два понимания истории: заграничное и немецкое. И видит, что засилье заграничной историософии прямо противоречит немецкому пониманию. Если заграница понимает историю как вечное круговращение, предрекая наступление нового Золотого века, то немецкое понимание истории состоит в том, что она «развивается не по таинственному и чудесному закону круговорота», что человек сам творит ее, не повторяясь, а создавая нечто принципиально новое. По мысли Фихте, исполнение пророчеств древних книг не может возбуждать в немце восхищение, и он не ожидает от истории простого повторения.

Философ несправедлив к немецкому и другим народам. Европейские народы, каждый по-своему, вносили и вносят вклад в то, чтобы жизнь продвигалась вперед. «Сумрачный германский гений» не единственный творец нового, пусть и совершил множество подвигов в осмыслении философских, научных и нравственных истин. Сами эти истины возвращают мысль на круги своя, заставляя историю совершать круговорот, и подтверждают незыблемость этих истин. Все новое, сотворенное человеком, имеет смысл и долговременную пользу, если опирается на эти истины и опыт их познания в прежние эпохи. Передача живого опыта – задача образования и просвещения народа, которым ежедневно должно заниматься государство.

Нас волнует не исторический сюжет, а нравственный урок, который виден в нем. История есть Откровение Божье, которое не всякому дано узреть, но которое доступно пытливому уму, воспитанному под руководством опытного учителя. Образование, научившее познанию, дает человеку способность видеть нравственный урок национальной и мировой истории.

Если знания в процессе образования могут носить только подсобный характер, то что же является «продуктом» образования, наличие которого свидетельствовало бы о его успешности? Поскольку человек мыслит не формулами, а образами, то образование должно сложить в человеке способность вызывать в себе такие образы, представляющие собой не только «конспект» знания, но и способность к познанию – дальнейшему наполнению образа, который только при этом условии сохраняет жизненность и соотнесен со смыслами.

В той сфере, где «язык ничего выразить не способен; он дает нам чувственный образ сверхчувственного, но только замечает при этом, что это есть именно такой образ; кто хочет проникнуть к самой вещи, тот должен привести в действие свой собственный духовный орган согласно правилу, которое указывает ему этот образ. В общем же ясно, что это символическое обо­значение сверхчувственного должно всякий раз сообразо­ваться с той ступенью, какой достигло у данного народа развитие чувственной способности познания; что поэтому начало и дальнейший ход развития этого символического обозначения окажется весьма различным в различных язы­ках, соответственно различным отношениям, в которых находились и в которых неизменно находятся у народа, говорящего на известном языке, чувственное и духовное его образование».

Содержательная расшифровка символа заложена в языке, который наполнен символьным значением множества слов и выражений. Следовательно, от качества языка – от способа его использования в процессе образования, в информационной среде, окутывающей современного человеке многократно плотнее, чем в прежние века, - зависит то, какими символами и связанными с ними смыслами наполнится сознание. Будут ли они отражать лишь мотивы чувственного эгоизма или станут сообщать личности любовь к Отечеству, согражданам, ближним?

Фихте писал о том, что в языке народа отражается пережитые этим народом воззрения, созерцания, свойственные народу. При этом заимствование чужого языка будет означать, что народу навязывается какое-то не пережитое им воззрение. От языка, в котором нет пережитой народом истории, люди «получат мертвую и плоскую историю чужого образования, а вовсе не собственное свое образование, и образы, которые не будут для них ни непосредственно ясны­ми сами по себе образами, ни побуждением в действитель­ной жизни, но которые должны казаться им точно такими же произвольными, как и чувственная часть языка».

Сказанное означает насущную необходимость связи образования с историей народа и выражение этой истории языком, общим для нации – не сухими научными формулами, а ярким образным стилем притч, поэм, изобразительных форм. Без этого никакая фактическая сторона не затронет ни чувственного, ни сверхчувственного – того, что объединяет нацию. Попытки говорить о предках пренебрежительно, трагедии национальной истории представлять как позор, противопоставлять одни периоды истории другим – верный путь разрушить нацию. Они же предварительно оскорбят символы нации, извратят язык, подменят живые понятия мертвыми – заимствованными или искусственными, придуманными обличителями, ищущими возвышения над народом под видом поиска истины, принижающей этот народ.

Современный мир, переполненный пустыми понятиями, повторяемыми без всякого смысла лишь в порядке демонстрации лояльности к совершенно чуждым и навязанным нации властным институциям и бюрократическому управлению, требует того, чтобы различными формами цензуры избавляться от мертвенного багажа ХХ века. В этом состоит и проявляется идеология национального возрождения, тесно связанная образованием, откуда должна быть изгнана чуждая лексика, требующая тупого заучивания и лишающее нас как чувственного опыта народа, так и сверхчувственного религиозного опыта. Человек может ничего не знать о мире, в котором он живет. Но если в нем живут символы, память предков и естественная тяга к сверхчувственному, то он – гражданин, способный через познание освоить всё интеллектуальное и духовное богатство мира.

Старательное внедрение в русскую жизнь чужого языка – воровского жаргона, грязной ругани (которая не имеет ничего общего с народным языком), заимствований иностранного сленга, вышучивания культурных смыслов и исторических символов – все это деяния врагов нации. Здесь нет ничего случайного, здесь все организовано: паразит может жить только в условиях, когда организм ослаблен, а рассудок забывает, как надо бороться с паразитами.

Задачей образования является привитие культуры языка во всех профессиональных сферах. Охрана языка от размывания иноязычием – обязательный повод для тревог и решений контролирующих процесс образования органов, а также тех, кто учит учителей. Неумелый профессор, мыслящий вслух невнятно и не умеющий по-русски излагать свой предмет, должен подыскать себе иную профессию.

Как преднамеренно враги нации засоряют ее язык, так же засоряют нацию включениями инородного и инокультурного «человеческого материала»: призывают массы мигрантов, говорящих и мыслящих по-своему, но в силу кочевого образа жизни не предлагающих нации никаких образцов высокой культуры, которая могла бы быть осмыслена, усвоена и переработана национальным сознанием и направлена на укрепление нации. Замещая повседневный национальный язык общения безграмотным сленгом и коверкающим его мелодию иноязычным акцентом, уравнивая культурные стандарты, приводя их к наинизшему уровню, добиваются только одного: уничтожения нации.

Образование – оружие в борьбе с формированием иноязычных анклавов и кланов. Любой, кто претендует на право жить в России, должен пройти длинный и многолетний путь приобщения к русскому языку и русской культуре. Руководить, учить, обслуживать, публично излагать свои мысли должен получить право только тот, кто чисто и грамотно говорит и пишет по-русски. Нежелание следовать этому неудобному для чиновника принципу – не просто от лени, но и от враждебности интересам нации.

Современная глобализация имеет черты, которые в прежние эпохи соотносились с оккупацией. Прежде всего, в области культуры и национального самосознания. Внедрение в обыденный оборот чужих слов и чужих символов, не имеющих никакой связи с историей нации и национальным мифом, отрывает людей от собственных родовых корней и формирует из них не культурную нацию, а варварскую среду, порабощенную не только духовно, но и физически: людям без культурных корней нет необходимости иметь какие-либо гражданские, социальные, политические права, нет надобности заботиться о судьбе нации и государства и принимать участие в решении ключевых вопросов, формально указанных в конституционных законах.

Порча, наводимая на нацию чужими понятиями и символами, тем вреднее, чем меньше в этом чужом отражения чужой жизни. В этом случае вместе с болезнью никак нельзя получить и лекарство от нее. Именно так обстоит дело с либерализмом, в котором осталось одно лишь лицемерие, одна бюрократическая форма, одни словеса и никакого смысла. Если в формах римского права и римской риторики для немцев все же оставались какие-то признаки исторической правды и именно о ней могли свидетельствовать древние тексты, то для русских либерализм Запада совершенно мертв. Он мертвее и губительнее всех лозунгов и символов советской эпохи, которые на глазах русских людей потеряли смысл. И если теперь кто-то пытается возродить жизненность этих лозунгов и символов, то он будет наталкиваться на упрямое сопротивление и требование доказывать связь коммунистического наследия не только с прошлым (как славным, так и позорным), но и с современностью. А также найти (если это вообще возможно) в коммунизме хоть что-то родное русскому человеку. Как и для либерализма, эти поиски лишены перспектив, ибо как и либерализм, коммунизм для русских был чужим - занесенной из заграницы ветрами политических бурь «модной болезнью».

Злой умысел политических ораторов состоит в том, что при тиражировании их риторических приемов происходит уничтожение ячеек сознания, которые должны были бы заполняться тем, что воспитывает и объединяет нацию. Коммунисты и либералы объединяют свои политические армии и устраивают турниры на выборах с заранее известным результатом: формально власть вновь поделена голосами избирателей, а на деле нация остается лишенной свободы и находится под контролем внешних сил - оккупационных сил иной нации или оккупационных сил армии глобальной олигархии. Тем самым в лице коммунистов и либералов всех мастей мы видим очевидных организаторов разложения и умерщвления нации: системы национального образования, общественных инструментов, которые ежедневно формируют нацию, подтверждая жизненность ее исторических символов и их смысловую наполненность.

Национальное образование живо настолько, насколько каждый его сюжет имеет нравственное наполнение и служит образцом для перенесения древнейших смыслов существования нации в современность. Что-либо знать нужно только для того, чтобы понимать эти смыслы. Если же задача знания ставится на первое место, то оно обращается в тупое заучивание, заполнение сознания бессвязной информацией, которая не может быть использована помимо тестовых испытаний с целью получения формального свидетельства об определенном уровне образованности. Реального образования в таком случае нет, а ненужное знание быстро забывается. Огромные ресурсы, которые бросаются на поддержание институтов образования и образовательный процесс, оказываются растраченными зря.

Нация выталкивается из истории, если во главе ее оказываются экспериментаторы, воплощающие на практике свои заумные и бездушные изобретения. Эксперимент на людях заканчивается разрушением связи между образованными слоями и народом, а затем распадом самой нации. В немецкой и русской истории такое происходило неоднократно, и из этого пора сделать важные выводы. Выбирая систему образования, мы выбираем и свое будущее. Если духовное образование отделяется или выделяется в системе образования (или вообще изгоняется), то жизнь и образование совмещаются лишь случайно: духовному возрастанию личности служит лишь личный опыт, а опыт поколений отделен от него пустым знанием. Тогда само образование лишается целеполагания: влиять на жизнь, воссоздавать ее основы. Тогда оно может только занимать, иногда развлекать, но не обучать и не воспитывать.

Национальное единство возникает не из общности территории и истоков культуры и не является следствием решения задачи государственного управления вообще. Нация может формироваться из народа только теми управленческими решениями, которые направлены на его сознание: «…разумное государство невозможно построить искусственными мерами из любого налично данного материала; нацию нужно сначала образовать и воспитать до такого государства. Только та нация, которая решит сначала, действительно и на деле, задачу воспитания совершенного человека, решит затем и задачу создания совершенного государства».

Бюрократия видит в государстве только форму своего господства, и не в состоянии понять, что национальное содержание является единственным условием долговременного существования государства. Бюрократия воспринимает государство, нацию, общество – как механизм, в котором то и дело обнаруживаются лишние или сломанные детали. Наладка этого механизма все время видится как его упрощение.

Нет большого вреда обществу, чем вред от передачи знания в порядке изложения механической концепции всякого знания (в том числе и о самом обществе). Уравновесить вред от такого подхода может понимание того, что такое знание крайне поверхностно и пригодно только для механической деятельности. В таком случае механическое знание будет осваиваться как необходимое для поддержания жизни, но основу образования будет создавать все-таки органическое знание, в котором присутствуют также и мотивы обретения знаний вообще – то есть, познание.

Образование моделирует тот общественный порядок, который образованный гражданин должен будет поддерживать и укреплять. А это возможно только в случае подавления своего частного эгоизма и устремления к тем формам деятельности, которые преследуют общественное благо: «индивид, жертвуя собой, станет укреплять и умножать благосостояние целого». Но не всякому общество может и должно предоставлять право работать на общественную пользу. Любая профессия может подразумевать такое благо (и кто его подразумевает, восходит на высший уровень профессионализма), но публичное признание такого статуса касается далеко не всех профессий и не всех профессиональных статусов. Поэтому и в процессе получения образования можно «дозволять добровольные жертвы лишь тому из них, на которого в течение известного времени не было никаких жалоб в отношении первой добродетели ...тому же, кто еще не тверд в самом себе при соблюдении правильности и порядка, в таком дозволении отказывать». Сначала устойчивое следование общественному закону, подчинение своих эгоистических влечений понятию о целом (семье, общине, нации), и только потом – допущение деятельности, для которой предусмотрено публичное общественное поощрение. В детском возрасте может быть поощряем только тот талант, которому свойственно бескорыстие, умение переступать через позывы эгоизма, привычка исполнять общественные функции не ради поощрения. Во взрослой жизни это означает сначала укоренение в своей профессии и обыденных социальных функциях, и только потом – приобретение права на публичное творчество, в частности – на политическое действие, право представлять интересы других.

Нравственное поведение должно поощряться общественным статусом и деятельностью, предполагающими публичную оценку этого статуса и этой деятельности как общественно значимых. Что касается нарушения нравственного порядка и проступков, то совершенное публично должно публично наказываться и осуждаться. При этом «во всех тех случаях, когда наказание не сопровождается стыдом, воспитанию приходит конец, и наказание представляется то­гда просто насилием, которым питомец высокомерно пре­небрегает и смеется над ним». Публичность не позволяет развиваться бесстыдству, которое в крайних формах переходит в цинизм. В то же время, при несправедливом осуждении цинизм становится единственным средством сохранить внутреннее достоинство, а это означает, что оскорбительные и несправедливые формы осуждения будут иметь эффект, противоположный желаемому.

Воспитание в образовательном процессе служит пониманию грани между справедливым и несправедливым, нравственным и безнравственным. Если в процессе обучения такое понимание не складывается, то не будет создано никаких препятствий развитию эгоизма, а стремление к публично одобряемым общественным статусам будет тождественно карьеризму.

Образовательная система должна в мягкой форме передавать своим питомцам представление о нравственном и общественном законе, которым впоследствии придется следовать, имея в виду поощрение или осуждение от общества, которые упреждаются голосом совести.

Механизм образования, как и механизм общества, двигает духовная сила, которая обретается вне механизма. Она принуждает механизм к действию. Поэтому проблема государственного управления состоит в том, чтобы отыскать эту силу. Превращение образования в дело корпорации профессиональных учителей и преподавателей – верный способ погубить нацию. Подрастающие поколения поступают в бесконтрольное распоряжение людей, оторванных от жизни сообществ, в которых предстоит жить будущему гражданину или специалисту. Эгоизм – единственное, что может быть результатом воспитания в такой закрытой корпорации. Поколения эгоистов станут не согражданами, а конкурентами, не гнушающимися ничем в попытках завладеть максимальным богатством и обеспечить себе максимальные комфорт и безопасность.

Воспитание состоятельно только в случае, когда границы образовательной корпорации становятся открытыми для общества. Прежде всего – для родителей. Воспитание в школе должно быть продолжением воспитания в семье. А семья продуктивно воспитывает только когда она «ячейка общества» - часть общины.

Правильный общественный порядок предполагает высокий статус семьи и широкие условия вовлечения семьи (а не индивида) в общинную жизнь. Через систему образования, открытую обществу, правильный порядок воспроизводится. И так воспроизводится нация.

Принудительная сила государства и общества – минимальное условие общежития. И в этом смысле «всякая власть от Бога». Потому что без этой власти никакого предела распространению зла поставить невозможно. В то же время, не власть создает творческое начало в человека, которое воплощено в любви. Любовь не может существовать подневольно. Соответственно, устройство общества должна предполагать широкие свободы, позволяющие развиваться добрым началам человеческой натуры.

Образование предполагает общинную жизнь (моделирование жизни общины в условиях образовательного коллектива), семейную жизнь (подчинение семейному контролю и получение многих навыков через семью) и частную жизнь (поиск внутренних мотивов к получению знаний и внутреннего нравственного закона). В идеальных условиях все три компоненты отношений к образованию складываются в единую систему и взаимно поддерживаются: община и семья контролируют процесс образования; образовательный коллектив связан с общиной и семьей и контролирует процесс формирования личности; частные переживания и личные усилия при получении знаний отражаются не только в поощрении успешно обретенных познавательных навыках, но и в открытии новых возможностей в общинной жизни.

В условиях, когда нация еще не сформирована и объединена преимущественно образованными слоями и аристократией, связь между общиной, семьей, образовательной системой, индивидом непрочна. Становление нации требует волевой функции, исходящей от государства, которое создает нацию из имеющегося «материала» - культурного и человеческого. В этом случае (в условиях, когда Фихте выступал со своими речами) «воспитание, особенно в трудящихся сословиях, совершенно невозможно ни начать, ни продолжить или завершить в доме родителей, и вообще не отделяя детей совершенно от их родителей. Тягота, страх за насущный заработок, мелочная пунктуальность и корыстолюбие, тесно с этим связанные, непременно заразят и детей, обременят их души и помешают им свободно воспарять в мир мысли».

Существует множество примеров успешной организации образовательного процесса по типу монастыря, когда выпускники учебного заведения оказывались вне влияния семьи и демонстрировали новый по отношению к семье тип личности – образованного и нацеленного на общественную пользу человека. И любящая семья соглашалась на это. Потому что понимала: «мы должны удалить их из нашей заразной своими испарениями атмосферы и устроить для них более чистое жилище. Мы должны поместить их в общество людей, которые, каковы бы ни были они в остальном, усвоили бы себе однако постоянным упражнением и привычкой умение отдавать себе отчет в том, что дети смотрят на них, и способность держать себя в руках по крайней мере до тех пор, пока дети на них смотрят, и знание того, какими мы должны являться перед нашими детьми».

Напротив, когда жизнь государственных институтов пришла в упадок, нация угнетена, а система образования разложилась и десятилетиями выпускает в жизнь невежд и эгоистов (условия современной России), вмешательство в образовательный процесс семьи и общины является необходимым. Отстранение от образовательного процесса родителей, подчас имеющих значительно более высокий образовательный статус и нравственную устойчивость, чем учитель, означает лишь дальнейшее разложение нации.

То же различие между задачами становления и возрождения нации диктует отношение к проблеме совместного обучения полов. Если во времена становления немецкой нации Фихте указывает, что разделение мальчиков и девочек «уничтожило бы многие основные разделы воспитания совершенного человека», что «предметы преподавания для обоих полов одни и те же», а «различие же в выполняемых работах нетрудно соблюсти и при совместности всего остального воспитания», то в условиях, когда нация погрузилась в кризис, и отношения полов с юных лет лишились нравственной чистоты, разделение полов в образовательном процессе становится необходимым. Раздельное обучение позволило бы восстановить необходимую дистанцию, утраченную в период, когда половая распущенность и цинизм стали общераспространенной модой.

То, что приведено у нас в полный упадок – развитие физической культуры и трудовое воспитание – являются важнейшим элементом продуктивной системы образования. Привычка к здоровому образу жизни и способность обеспечивать свое существование простейшими видами труда, необходимые взрослому человеку, перестали быть частью школьной системы. Это говорит о том, что нация утратила понимание основ своего существования. Если поколения, входящие во взрослую жизнь, не способны обеспечивать свою частную жизнь, то нация идет к упадку. Если выпускник школы ничего не умеет (хотя может много знать), то без гипертрофированного развития эгоизма он не найдет средства выживания в обществе. То же и для выпускника вуза, который не способен по завершении обучения приступить к профессиональной деятельности и вынужден обманывать всех, кто нуждается в этой деятельности. Всеобщий эгоизм и всеобщий обман, деградация нравственная и физическая, очень быстро уничтожат нацию.

До рождения бюргерского государства героизм и подвижничество ценились выше любых соображений безопасности. Бюргер, оценивая свое дело выше всех богатств мира, стремился к тому, чтобы государство превратилось в большую страховую контору, а отношения личности к государству – в беспрерывные акты показной лояльности и попрошайничества. Всеобщность норм безопасности, закрепленных законом, обменивалась на их поверхностность, достаточную для деловых отношений, но никак не обеспечивавшую национальное единство.

Фихте видел начало этого перерождения; мы наблюдаем его результаты – уничтожение наций и государств, которым удавалось сохранять национальное единство ввиду тех опасностей, которые не могло устранить бюргерское «правовое государство». Распространение его принципов на весь мир привело к тому, что нации и государства можно начинать отменять и заменять бюрократиями и бюрократическим управлением – современными формами рабства.

Нация не может совмещаться с формализмом лояльности и ставить себе только те цели, которые выглядят безопасными для бюргера, спекулянта и ростовщика. Напротив, опасность должна стать повседневной и привычной, как повседневно и привычно для человека должно быть противостояние злу. Национальное воспитание именно в этом и состоит, чтобы противостояние злу стало повседневностью, а внешние проявления лояльности к общепринятым нормам морали – делом второстепенным или даже ненужным.

Образы являют собой свернутое знание, напоминание о нем и об определенном стандарте деятельности личности, сообразном национальным интересам и служению добру. В национальном строительстве сумма образов есть Национальный миф или Большой национальный стиль – системно связанный и активно задействованный в любом творчестве символьный ряд, которым нация обозначает себя, знание о самой себе, мотивы и смысл деятельности. Или же целостный гештальт Нации.

В образовании самый существенный элемент не юридический, а философский. В нем должны быть представлены не застывшие, а динамичные сущности. При этом динамический закон не перестает быть законом. Что касается исполнения закона, то здесь творческое начало должно соединять букву закона и справедливость, трактовать закон сообразно национальному мифу, знать и желать динамического изменения права и правоприменения. Юрист как гражданин должен следовать букве закона, добиваясь через нее не торжества параграфа, а торжества справедливости. И прикладывать все возможные усилия к тому, чтобы иные трактовки закона были морально осуждаемы или невозможны.

Фихте пишет: дело человека, если он по праву притязает на обладание честью, - не есть простой результат действия закона духовной природы его нации. Дело не проистекает из природы нации; оно есть нечто большее, поскольку связано с изначальной и божественной жизнью - как только оно впервые облеклось в формы зримого явления, подчинилось действию особого закона духовной природы нации, в нем примут чувственную форму и все другие откровения божественного в этом народе, пока этот народ существует. Откровение, данное через нацию, ведет ко всем прочим откровениям. Через часть познается целое. При этом никому не дано миновать нацию и, записавшись в «общечеловеки», стать более приближенным к Богу, чем все, кто соотносит себя с нацией.

«Народ есть совокупностью людей, подчиненная особенному закону развития божественного из его среды. Общность с таким законом соединяет множество людей в вечном, а потому также и во временном мире», - данное определение следовало бы соотнести с нацией, с тем национальным духом, который сохраняется в народе и в периоды его упадка. Только этим духом народ соединен с божественным. И таким духом осенен, по мысли Фихте, благородный человек.

Без представления о вечном, о Божественной Воле, не может быть никакого патриотизма. Показной, формальный, выраженный в оплаченных бюрократией ритуалах патриотизм чужд нации и является патриотизмом какого-то иного «отечества» - прибежища эгоизмов, обслуживающих «золотого тельца», его жрецов и его стражу.

Величественная миссия национализма (в противовес увядшему, утратившему ощущение божественной истины патриотизму) состоит в сбережении духовных сокровищ человечества и породнении нации с мировой историей – со всем ценным, вечным в ней.

«До наших дней живет среди нас то, что было действительно вечного в этом вечном Риме, а с ним и сами Римляне, и будут жить в своих последствиях до конца времен», - именно такой национальный патриотизм (национализм) и есть необходимое содержание национального образования. В нем любовь к отечеству есть также и приготовление к властной миссии и пониманию сопричастности к формированию власти.

Величие национального лидера, по мысли Фихте, основано «на самостоятельности и изначальности личности, и на том, что она - не притворное изделие всей эпохи, но росток из вечного и изначального мира духов». Тем самым, «решительно невозможно, чтобы такая душа не почтила и вне себя, в народах и индивидах, то, что в ней самой составляет собственное ее величие, - самостоятельность, прочность, своеобразие существования». Национальному лидеру «презренна сама мысль, будто он должен сначала унизить людей, чтобы повелевать ими». Подобные люди будут стремиться к такому порядку вещей, «который долго после их смерти будет цвести над их могилами».

На примере немецких протестантов Фихте показывает, что их свобода состояла в том, чтобы оставаться немцами. Они не желали принимать католические блага просвещения, «потому что, приняв их, они вынуждены были бы стать чем-то иным, нежели немцами». В понимании Фихте, «истинный немец может желать жить именно лишь для того, чтобы быть и оставаться немцем и воспитывать такими же немками своих детей». В этом и заключается, с нашей точки зрения, национализм: быть сыном своего народа и хранить его духовное наследие, соединяя нацию с божественным, а через него - и со всем человечеством во всех его поколениях, нациях и цивилизациях.

Милость оккупантов (вторгающихся сегодня на национальную территорию не войсками, а образом мыслей) может быть сладкой и превозноситься как последнее достижение человеческого разума. Но, «если даже предположить, что они действительно могут относиться к нам, как подлинные наши благодетели, и что при этом у них может не быть на уме никакой корысти и никакой жажды быть чем-то большим, нежели мы, они решат, что превосходно о нас позаботились, если мы найдем все то, что они только и признают стоящим желания. Но тогда то, ради чего един­ственно может жить благороднейший человек среди нас, окажется искоренено из публичной жизни…».

Оккупированным нациям не остается ничего иного, как осмыслить свое состояние и отвергнуть его сначала в своих мыслях, а потом в деятельном неприятии сложившегося порядка. До тех пор, пока такое отрицание оккупации не станет элементом повседневности, оккупация будет продолжаться.

Фихте писал: «…нам теперь не осталось решительно ничего больше, как только говорить, и даже эти разговоры всячески сдерживают и урезают». При этом формирование национального языка в этом говорении, которому в значительной степени закрыты публичные формы и средства массовой информации, само по себе и есть освобождение – через национальный язык, который сам по себе есть протест против оккупации. Понятно, что национальный язык – это не ругань, не жалобы и стоны, а творчество в языке с опорой на классическую национальную литературу и символизм национальной поэтики.

Пока народ не осознает себя нацией и готов подчиняться руководству бюрократии, ему не дано национальное государство, а режим, подавляющий его, будет той или иной формой олигархии. Не воля нации, а инородная воля в этом случае будет диктовать нам наше будущее – будущее упадка, разложения и гибели.

Надежда на национальное освобождение от бюрократического диктата и чуждых нации форм управления государством и обществом составляет ту степень свободы нации, которая предвещает переход от внутренних форм свободы к внешним – к политическому освобождению и к утверждению национального государства, национальной экономики, национального образования.

Есть время публичных форм национального движения и время для внутреннего его созревания. Жажда публичных форм, призыв на баррикады – пустое или даже вредное возбуждение еще не созревшего национального духа, который может возникнуть только как результат осмысления современности и опыта предков, который мы не можем получить в официальном образовании, но который открыт нам на путях самообразования. Истинный путь к освобождению – это воспитание в себе интереса к национальным формам религии, философии, права, к национальной истории и судьбам национальных героев и подвижников.

Надо понимать, что нас каждым актом воздействия на сознание пытаются превращать в скот. Определять это вредное для нас побуждение – важный элемент зрелости личности. Похабности перестанут демонстрировать, когда у них не будет зрителя. Пасквили перестанут печатать, если у них не будет аудитории. Кто соглашается на скотское состояние, сам себя исключает из нации. Нам могут быть интересны только иные - те, кто создает нацию в самом себе, а значит – вычеркивает из своей жизни все, что этому мешает: пристрастие низким формам бытия, пьянству, праздности, пошлости и т.д. То есть те, кто формирует себя, извлекает из окружающей жизни то, что создает целостный образ – образ личности и вместе с ней образ нации. Образ создается образованием, а образование – суть организация собственной жизни, самоорганизация личности.

Образование в России может и обязано ставить для своих питомцев ключевую цель всей их жизни: быть русскими!