Из жизни согнутых и распрямленных

Монолог Марины Литвинович о необходимости вернуться в тюрьму ради свободы

Сергей Мостовщиков

Марина Литвинович. Фото: Светлана Виданова / Новая газета

Политтехнолог, правозащитница и член Общественной наблюдательной комиссии Москвы Марина Литвинович в прошлом году 151 раз посетила столичные СИЗО, а в общей сложности провела за решеткой два полных месяца, если считать, что 24 часа в сутки она не ела и не спала. Сейчас, когда решено ее вывести из состава комиссии, а бывшие заключенные и общественность бьются за ее возвращение, Литвинович иронизирует: она рвется обратно в тюрьму, от которой обычно все мечтают избавиться. В монологе Марины, который мы предлагаем вашему вниманию, она как раз рассуждает о парадоксальной необходимости чаще думать о философии наказания и способах согнуть и уничтожить человека, чтобы распрямиться и остаться жить честно и достойно.

Мой дед, Георгий Михайлович Литвинович, был инженером-конструктором и делал двигатели для всех самолетов ИЛ, начиная от ИЛ-2 и до ИЛ-86. Он родился в 1910 году в квартире, которая находилась в полуподвальном помещении московского Манежа. Квартирка эта была у них потому, что отец моего деда был смотрителем Арсенала в Кремле и дед даже рассказывал, что видел, как царская семья катается в Манеже на лошадях.

Он был, конечно, уникальный человек. Знал три языка — английский, французский и немецкий. Умер, когда ему было сто лет и полгода, вот в эти московские пожары 2010 года, когда тут была духота и жара. Я много времени проводила с ним и с бабушкой, потому что мама у меня умерла, когда мне было восемь лет. У нее был рак. Папа часто отправлял меня к бабушке, в их с дедом квартиру на улицу Горького, которая Тверская-Ямская. Оттуда я видела все эти демонстрации советского времени. Там была еще Большая советская энциклопедия, которую я читала все свое детство. И вообще огромное количество книг, и огромный немецкий черный рояль, на котором дедушка очень хорошо играл. Интересно, что последние пять лет своей жизни он ничего не видел, ослеп, но все равно продолжал играть, потому что помнили руки.

У деда было огромное количество орденов и медалей, в том числе орден Ленина. Я вечно натягивала их на свои футболки, протыкала дырки, и бабушка жутко меня за них ругала. От меня ордена и медали прятали, но я всегда их находила. Надо вообще сказать, что я, когда была маленькая, всегда думала, что пойду в высшую партийную школу и буду высшим партийным деятелем. Не знаю, откуда у меня была такая уверенность, как я вообще узнала это название. Но я никогда не сомневалась, что это — моя судьба.

В школе я была, естественно, активисткой. Председателем совета дружины. Вступила в комсомол, правда, через три месяца он исчез. У меня дома до сих пор хранится комсомольский билет, в котором заплачены все взносы за эти три месяца, по-моему, по две копейки за месяц. Мне всегда казалось, что я должна спасти весь мир от всего плохого, я прямо видела в этом свое предназначение. Меня очень задевала несправедливость.

Помню, в школе был ужасный случай: учительница кричала на мальчика по фамилии Богнюк и назвала его говнюком.

При этом сама я собиралась стать учителем, хотела поступать в педагогический на истфак. Но потом началась перестройка и мне захотелось стать журналистом. Я даже ходила в Школу юного журналиста в МГУ, а параллельно училась в Школе молодого лидера, которая была во Дворце пионеров на Ленинских горах. Там с нами занимались риторикой, философией и чем-то таким еще. И там я встретила студентку, которая нам преподавала и которая объяснила мне, какое это прекрасное место — философский факультет МГУ. Поскольку мы с ней возвращались с занятий на троллейбусе, мы проезжали по дороге к метро здание филфака, и я сразу поняла: это именно то, что мне нужно! Философия!

С первого раза я не поступила — провалилась на истории, потому что, как сейчас помню, не назвала все церкви XVII века в Москве. Это было печально. Год я работала. Какой это был год? 1991-й, что ли? Я работала тогда в маленьком ООО, которое выпускало и продавало книги. Я занималась там всем — секретарством, командовала складом, даже сама продавала эти книги.

Выглядело это так. Я стояла у метро Парк Культуры и раскладывала перед собой не абы что, а книжку философа Бердяева. Это была первая, голубенькая такая, книжка Бердяева, которая впервые вышла в СССР, или что там тогда у нас тут было? И ее отрывали с руками, был огромный интерес к сложным и неоднозначным вопросам.

Со второго раза я поступила на филфак. К этому времени я уже жила одна, денег у меня, естественно, не было, я искала себе работу. Ездила сначала пробоваться на ведущего новостей на Радио 7 на семи холмах . Меня не взяли — слишком грустным голосом прочитала новость про то, как в горах разбился самолет. Сама пробовала писать в газеты, но в конце концов совершенно случайно в мае 1996 года одна моя знакомая сказала мне, что какая-то организация ищет человека, чтобы он делал каждый день обзор прессы. Собственно, я подумала: девочка я старательная, почему нет? Пойду. Ну и это оказался Фонд эффективной политики Глеба Павловского.

Я сразу начала работать очень успешно. К шести утра мне приносили стопку газет, и к восьми-девяти я должна была сделать обзор. Я придумала свой подход. До меня люди просто вытаскивали из газет интересные цитаты, а я стала находить идеологемы, интерпретации, то есть следить за ходом мысли прессы. И это оказалось для политики более инструментально —„

цитату ты прочитал и забыл, она ни на что не влияет, а мысль живет дольше, поэтому влияет. Такой был у меня философский подход.

Работа моя в ФЭПе так или иначе оказалась связана с политикой, которую я сначала считала делом грязным, даже первые два месяца отказывалась получать зарплату. Но в целом потом я отношение свое изменила. По крайней мере, стала считать, что политика действительно оказывает сильнейшее влияние на состояние страны, изменяет мироустройство и общество. Это инструмент, которым, конечно, можно пользоваться по-разному, но он, безусловно, имеет огромную силу, в том числе необходимую для того, чтобы творить благо.

Вот меня часто спрашивают про Путина, потому что я одна из тех, кто занимался его политикой с самого начала. Глеб Павловский в свое время стал водить меня на совещания по медиапланированию в администрацию президента. Если я не ошибаюсь, это началось еще при Ельцине, когда он уже болел.

И вот я помню, пришел Путин, и он пришел с программой реформ. Я своими глазами видела, как они разрабатываются — административная, налоговая и так далее. Меня не смутило тогда, что он пришел из ФСБ. Вокруг него была совершенно либеральная команда, я знала из нее многих людей. Я считала: этого достаточно, чтобы не бояться.

В это как раз время я вместе еще с одним человеком изобрела так называемый темник — это был такой набор рекомендаций, в основном для телеканалов.

Там говорилось, как та или иная тема должна подаваться в СМИ. О чем именно говорить, как, каких приглашать экспертов. Фактически сейчас по этим лекалам все и работает, только получилось, что история с инструментом для творения добра превратилась в историю с инструментом пропаганды.

Что стряслось потом? Стрясся Норд-Ост , а до этого стрясся Курск . Вообще надо сказать, что для меня тема жизни и смерти всегда очень существенна. Может быть, потому что мама рано умерла, а потом еще и бабушка умерла на моих руках в 1994 году. Поэтому когда был Курск , именно я настояла на том, чтобы Путин поехал в Видяево. Он поехал, получил там по мозгам и с тех пор он, по-моему, больше никогда в неформальной обстановке не встречается с родственниками жертв.

Это был первый для меня звоночек, когда я поняла: что-то не так. А второй звоночек был Норд-Ост .

Когда мы пришли на совещание в администрацию и нас полностью отодвинули, сказали: До свидания, в ваших услугах мы сегодня не нуждаемся . Пришли силовики и фээсбэшники, сами там стали что-то обсуждать. Вся ситуация пошла в сторону какой-то вот такой вот закрытости, и для меня это вышло за пределы моего понимания.

Вскоре после этого я, можно сказать, добровольно ушла из Кремля. Через некоторое время меня нашел Борис Немцов, который сказал: Марина, приходите к нам в Союз правых сил, у нас избирательная кампания . И я приняла это предложение. С Борей я была знакома с 1998 года, мы ему сделали первый в России классный сайт политика, был большой шум-гам по этому поводу. Так что мы сотрудничали до тех пор, пока у меня не произошел конфликт с Чубайсом, который требовал, чтобы мы не критиковали Путина, а я считала, что уже есть за что критиковать, поэтому в конце концов ушла.

Потом я успела поработать с Ходорковским, пару недель летала с ним по регионам. Помню, в пятницу мы с ним простились, а он полетел на встречу в Новосибирск. А утром в субботу мне позвонили и спросили, не с ним ли я в самолете. В следующий раз мы увиделись уже в суде, такая вот история.

Марина Литвинович. Фото: Светлана Виданова / Новая газета

Была еще история с Бесланом. Я познакомилась с подробностями этой трагедии в 2005 году, когда съездила в Беслан и пообщалась с людьми, оставшимися после нашествия прессы в тишине, наедине со своей бедой. Что я могла сделать для них как политтехнолог и пиарщик?„

Я подумала, что могу быть в Москве для них как бы пресс-секретарем, чтобы усиливать их сообщения.

Могу снова собрать группу московских журналистов и отвезти их туда, чтобы показать реальное положение вещей. Могу собрать материалы, которые показали бы, что все, что нам официально говорили о случившемся, — все это неправда, все не сходится.

В итоге я своими собственными ручками создала сайт Правда Беслана , сама кодила html, сама писала и выкладывала тексты. Мы нашли всех фотографов в Беслане, у которых была съемка о трагедии, все это выложили. Со временем появились документы. Мы с Леной Милашиной из Новой газеты занимались поиском адвокатов для потерпевших. В Москве в Сокольниках мы проводили собственный следственный эксперимент — инсценировали официальную версию о том, что все 23 боевика с оружием и боеприпасами приехали в Беслан на одной машине ГАЗ. Так вот, мы нашли такой же ГАЗ, 20 с чем-то солдат с оружием, всех туда запихали и увидели, что это невозможно. Ну и так далее.

„

В итоге сейчас собрана огромная база всех материалов, которые на сегодня существуют о Беслане. А я стала в большей степени правозащитницей, чем политтехнологом.

Почему все так складывалось в моей жизни? Наверное, потому, что я умная и честная. Не своровала ни копейки и все время работала. Это я, конечно, сейчас так говорю. На самом деле меня с детства мучила ужасно низкая самооценка, и многие вещи я в жизни просто пропускала, потому что считала себя недостойной чего-либо. Так что, может быть, и неудивительно, что я не пропустила такую вещь, как тюрьма.

В первый раз я попала в колонию в Краснокаменске, как ни странно. Там уже не было к тому моменту Ходорковского, это был 2011 год. Оказалась там совершенно случайно — была в гостях у моего знакомого, который тогда занимал в Краснокаменске большую должность. Мы просто с моим другом ехали путешествовать в Китай и, что называется, заглянули по пути. Развлечений там в Краснокаменске немного. Можно поехать посмотреть на огромную дырку в земле, из которой добывают уран. Можно забраться на сопку и посмотреть с нее на Краснокаменск. А третье развлечение — колония.

Я тогда преподавала в РГГУ интернет-журналистику, поэтому представилась журналисткой. Ну и к тому же я была гостем высокопоставленного человека. Так что нам устроили такую экскурсию, и я получила от нее сильное впечатление.

„

Я увидела, как из людей делают загнанных зверьков. Колючие глаза, опущенные в землю. И тут как-то все сошлось. Я поняла вдруг, что я не просто философ и политик.

Меня в действительности интересует вот эта вот сложная тема — философия наказания. Вот этот момент, когда государство берет на себя право наказывать. Он действительно интересен тем, какое в самом деле воздействие это оказывает на человека и одновременно на само по себе государство.

https://www.youtube.com/watch?v=gBPSR-6-nEg

Замкнутый мир с совершенно другим устройством стал для меня своего рода моделью, слепком общества. Я стала много читать и понимать про тюрьму. Например, про вот этот парадокс: русская тюрьма ведь усугубляет все плохое, что есть в человеке. Говорить о том, что она что-то в нем исправляет, понятно, вообще невозможно, лучше об этом помолчать. Но вот это вот развитие, укрепление, утверждение всего плохого — это прямо наиболее точное описание сути института тюрьмы в России.

Я много бывала в тюрьмах. Только в прошлом году как член Общественной наблюдательной комиссии Москвы я была в СИЗО 151 раз, притом что месяц болела коронавирусом и не ходила никуда в феврале, в самом начале эпидемии. Я, кстати, посчитала для себя время собственной жизни в тюрьме. Получилось, что я просидела там уже два месяца, если считать круглыми сутками, без сна, по 24 часа.

Что это за время? Обычно обходишь камеру за камерой, встречаешься с людьми. Это лучше всего — получается больше встреч. Если их к тебе вызывают, за один приезд успеваешь поговорить с десятью, максимум 15 заключенными. Конечно, тут много еще значит и опыт — умеешь ли ты увидеть больше, чем люди тебе говорят. Только тогда ты действительно можешь помочь тем, кто в этом нуждается, кто не получает то, что должен, но имеет право получить. Медицинскую помощь. Адвоката. Письмо. Над кем-то издеваются. Кого-то избили. Кто-то просто одинок, не может найти одежду, средства личной гигиены, еду.

Передача воды заключенным. Фото Марины Литвинович

„

Очень распространенным в Москве стало явление, когда следователь обменивает звонок родственникам на признание вины или на право доступа к изъятым, но защищенным электронным устройствам с информацией.

Во всех этих случаях людям нужна помощь, поддержка, я ее стараюсь оказать.

Меняет ли эта помощь философию русской тюрьмы? Тюрьма ведь сейчас в России на самом деле перемалывает людей безо всякой на то причины. Это как будто механизм, который когда-то запущен, но никто уже не помнит, кем и для чего. Это какая-то инерция, которая держится непонятно на чем. На династиях тюремщиков? На том, что Советский Союз и ГУЛАГ на самом деле еще полностью от нас не ушли?

Есть ведь вещи совершенно необъяснимые. Вот я обратила внимание на такую, скажем, вещь.

„

Когда ведут людей из автозака на суд, буквально пять метров до входа в здание суда, конвой всегда наклоняет ему голову, чтобы он согнулся, скрючился, шел не в полный рост. Зачем? Руки у человека и так уже в наручниках, никуда он не денется. Зачем?!

На основании каких документов? Что это за процедура? Никакой надобности в этом нет. Есть только вот эта ясная демонстрация отношений государства и человека.

Система не видит, не признает человека в полный рост. Чтобы человек разогнулся, должна измениться вся концепция общества и концепция наказания за общественно опасные преступления. Должен появиться какой-то новый смысл, который будет всем нам понятен, в том числе тюремщикам и следственным органам. Потому что сейчас они и сами его не знают. Они расслабились, плохо работают, ленятся, они очень непрофессиональны, а от этого очень жестоки и корыстны.

В результате обвиняют и наказывают людей, которые ничего страшного не совершили, и стоит это обвинение слишком дорого — причем в буквальном смысле. Наказать человека, который, скажем, украл условные 70 тысяч рублей, стране России стоит сейчас, по моим подсчетам, никак не меньше миллиона, при этом пострадавшая сторона ни при каких условиях эти свои украденные 70 тысяч обратно не получит. При этом огромное количество преступлений совершается именно благодаря этой системе — от бедности, от неустроенности, невозможности жить честно и достойно.

Бороться до последнего за честность и достоинство — это вот моя личная задача, смысл того, что я сейчас делаю. Я буду бороться всеми силами, чтобы остаться в ОНК. Это смешно, но я цепляюсь за возможность вернуться в тюрьму, из которой ищу возможность вытащить других людей. Верните Марину в СИЗО — вот мой сегодняшний лозунг. Многие, даже близкие люди, меня спрашивают: На хрен тебе это нужно? Ответ такой: в этом есть смысл. Сила же не только в правде. Она — еще и в смысле, просто правда часто дает толчок его искать .