«Подходишь к окну, а там никого – красота. Лучшее время в жизни»

– Николай Максимович, Москва, в которой вы учились, и нынешняя Москва, если мы говорим о москвичах, а не об архитектуре или транспорте – это тот же самый город?

– Нет. Москва, как Лондон, как Париж, как Токио, как Нью-Йорк – это мегаполисы, которые меняются в первую очередь, потому что меняются какие-то технические возможности, меняются взаимоотношения людей. И потом, как правило, коренных жителей этих городов – не существует, их очень маленький процент. Они пытаются себя спасти, но им это не удается.

Вот когда говорят «питерская интеллигенция», да, питерской интеллигенции далеко до настоящей московской интеллигенции, просто ее вывели, ее уничтожили. Номенклатурность еще поменялась очень сильно.

Ведь я вырос в очень номенклатурной школе, чуть старше меня училась внучка генсека Андропова, чуть позже меня училась внучка генсека Горбачева. Это была школа номер один в Советском Союзе, каждый служащий у нас был «сотрудником» или осведомителем. У нас не было простых педагогов, у нас не было простых людей, я не беру балетных, хотя половина из них тоже служила на систему. Мы были привилегированные дети, начиналось все с нас, а потом – на все школы в Советском Союзе.

Сейчас, наблюдая детей номенклатурных, вижу: они сильно отличаются от тех, они совсем другие, они на «понтах», все на нюансах, на айфонах, машинах и бог знает еще на чем. Есть, конечно, и простые дети, которые там учатся, – но их очень мало, в Московском училище практически нет «нормальных» детей, туда не попасть «нормальным» детям.

Расскажу вам смешной случай. Дочка нынешнего ректора Московского училища, Анечка Леонова, она моя крестная дочь, я ее крестил, когда еще никто не знал, что ее мама станет ректором, что я стану ректором, был 1995 год, Аня заканчивала школу. И у нас в Питере выпустилась одна девочка, сейчас она прима-балерина Большого театра, и что-то они возмущались, почему опять ленинградку взяли, дают им роли (ну потому что мы лучше учим). И я говорю: «Понимаешь, у нее еще родители непростые, вы не очень возмущайтесь, потому что опасно так язык распускать», она говорит: «Непростые? А что же она тогда училась в Питере?» – и я так захохотал, потому что это был так искренно сказано.

Много чего изменилось в Москве, сам город изменился. Я так хорошо помню Пушкинскую площадь, когда открылся «Макдональдс» и мы ездили постоянно туда, это был самый шик. Кто-то один сбегал с уроков, занимал очередь, а мы во время обеда, потому что мы целый день учимся и у нас час обед, мы приезжали на 31 троллейбусе, он тогда очень быстро ходил, пробок не было, раз – и всем классом туда. И вот я «вырос» на этой площади, я помню перемену страны благодаря этому «Макдональдсу» и этой площади. А сейчас, когда проезжаю там, это все уже не то, конечно.

– Вы меня удивили, когда говорили о карантине, что вам нравилась эта ситуация с карантином, когда все закрыто, никто никуда не ходит. Объясните, пожалуйста.

– Во время этого карантина я попал в Москву моего детства, потому что раньше на Фрунзенской набережной, где я вырос, у нас не ходили так троллейбусы, он один раз в час шел, у нас практически не ездили машины, у нас там не было людей. Мы могли гулять нормально. В Нескучном саду было тихо, никаких увеселений, корабли не ходили… И вдруг я попадаю в Москву моего детства. Закрыт Нескучный сад, а я живу окнами на него, у меня вообще было ощущение, что скоро дельфины поплывут, потому что Москва-река стала чистой, нет людей, нет этой толпы, которая идет и идет по набережной, нет этих жутких свадеб с постоянными «На теплоходе музыка играет…».

И вдруг, как в детстве, я выходил гулять с книжкой, садился на скамеечку и тихо читал, смотрел на Нескучный сад. Подходишь к окну, а там никого – красота. Лучшее время в жизни.

– Интересно, а вот вы, как человек сцены, вы можете выступать на сцене, если нет зрителей? Это то же самое, если есть зрители, или если есть просто камеры, которые передают изображение?

– Вы понимаете, в моем случае была одна прекрасная вещь – я близорукий. Из-за того, что я не хотел видеть своих «доброжелательных» коллег в кулисах, а меня, как вы знаете, «любили» с детства, потому что я очень быстро взлетел, уши я вообще всегда «закрывал», а чтобы их не видеть, я не носил линзы. Я вообще зрительный зал не вижу.

Конечно, я очень хорошо чувствовал «дыхание зала», у меня великолепный слух, я знал, где какой клакер сидит, и так далее. Конечно, «дыхание зала» – это очень важно, но я обожаю в театре тишину, когда тебе удается своим исполнением сделать так, что никто даже «не дышит», потому что все вовлечены в действо. Вот без этого я не понимаю, как существовать.

Больше всего я радовался на карантине, что я не артист, что мне не надо сохранять себя в форме, я не переживаю, что время идет, а никакого толка нет.

– А что значит «никакого толка нет»?

– Простой на полгода – это очень сильно сказалось. Я сейчас был на спектаклях и в Большом театре, и в Мариинском, и на всяких концертах, в ужасающем виде все, спектакли смотреть нельзя.

– Но вы давно это говорите…

– Просто дело в том, что ужасающий был уровень, а сейчас еще люди тотально не в форме. Понимаете – это завод, его останавливать нельзя, он круглосуточный, то же самое музыкальные театры – это останавливать нельзя. Каждый раз, когда мы возвращаемся из отпуска, мы месяц входим в форму, очень мало кто может быстро это сделать.

Но тогда, в те годы, когда руководители были с головой, они что-то понимали в профессии, репертуар составлялся так, чтобы вы гармонично вошли в форму. Потому что это человеческий организм и есть вещи, которые делать нельзя, точно так же, как нельзя поесть соленые огурцы и выпить кефир – будет нехорошо.

К сожалению, выход из этого карантина был сделан чудовищно. Было огромное количество заболевших, потому что даже распределить репетиции по залам, чтобы люди не пересекались – очень просто, но у тебя должен быть мозг, для того, чтобы соображать. И второе, сообразно поставить репертуар. Потому что сразу жахнуть, как Большом театре были даны «Спящие красавицы»…

Во-первых, это безумно населенный спектакль, дали сразу шесть составов, а шесть составов – это весь коллектив работал без остановки, в тесной связи друг с другом. И естественно полегло очень много народу, скончался один педагог, скончался концертмейстер, но это все скрывается. Плюс еще – это не приносит пользы для танцующих. В Мариинке уже идет вторая волна, люди начали по второму кругу болеть.

Поэтому есть вещи, которые нужны для производства, такие как покрытие пола, как акустика и так далее, точно так же, – но касается это человеческого организма. И если ты этого не понимаешь, то никакой пользы не будет, и главное – качества не будет.