«Славик-дурачок — так его в приходе звали»

Никто не может точно сказать, когда дурачок Славик прибился к храму отца Евгения. К нему давно привыкли и не обращали внимания. Шикнуть разве могли или отругать за что-то: «Опять ты, Славик…» А когда его не стало, оказалось, с ним ушла часть души того прихода. Осталась кровоточащая рана и зияющая пустота.

Тихо, Славик!

Многие местные благочестивые православные христиане так и называли его между собой — дурачок. Было Славику лет 30–40. Сложно сказать. А вел он себя совсем как ребенок.

Помню, как впервые его увидела лет семнадцать назад. Была литургия. Он вошел в храм, когда служба уже началась. Старательно сложил пальцы в «щепотку», посмотрел — правильно ли? Так делают именно дети. Так же старательно перекрестился. Подошел к каждой иконе, поклонился, будто здороваясь. Потом радостно всем разулыбался, покивал бабушкам, кого-то подергал за рукав, что-то спросил… Присел на корточки перед чьим-то ребенком, к ним тут же подлетела другая ребятня, началась возня…

— Ш-ш-ш, — зашикали прихожане. — Славик, замолчи! Служба же!

Он смутился, отошел в сторонку и сосредоточенно начал рассматривать отца Евгения, который как раз вышел из алтаря на амвон. Слушал молитвы, крестился и кланялся. Так усердно, как Славик, в храме не кланялся никто. Кроме, наверное, детей, которые подражали взрослым.

Потом он пододвинулся поближе к хору и с раскрытым от восхищения ртом начал слушать все эти «Господи, помилуй» и «Благослови, душе моя, Господа». И стал подпевать. Громко, радостно.

— Ш-ш-ш, — зашикали опять на него. — Славик!!!

Он опять смутился и виновато посеменил на другую сторону храма.

На него шикали в очереди на исповедь, когда он громко просил у всех прощения непонятно за что. Но все же просят перед исповедью. На него шикал отец Евгений, когда Славик слишком громко начал называть свои грехи: «Маме грубил…» Дети захихикали — большой же дядька, а маме грубит. Шикали, когда он радостно начал всех поздравлять со святым Причастием:

— Ну, Славик, потише!

А он глупо улыбался и смущался, смущался и улыбался… 

Он был весь «евангельский»

Помню, как слушал Славик Евангелие.

До этого он так же улыбался чему-то своей детской улыбкой, глазел по сторонам, что-то кому-то говорил, его так же одергивали.

— От Луки Святаго Евангелия чтение, — торжественно провозгласил отец Евгений.

Дьякон в тот день заболел и батюшка читал сам.

И Славик вдруг преобразился. Исчезла глупая улыбка. Детский взгляд стал вдруг взрослым, серьезным и осмысленным. Сам он весь как-то подобрался, подтянулся. И лицо его освятилось. Именно — освЯтилось.

Он был весь ТАМ. Это было видно. Другие были здесь — в храме, на службе. А он ТАМ — со Христом. Бросил все, как апостолы, и пошел за Ним.

И не Славик это был, а Вячеслав.

Батюшка закончил читать, и Славик опять стал Славиком. С глупой улыбкой, детской суетой и виноватым, извиняющимся взглядом.

Но все равно он всегда был весь «евангельский». У какой-то бабушки с грохотом упала ее клюка, и Славик тут же подбежал и поднял. На них недовольно покосились, опять зашикали — и на бабку, и на клюку, и на суетливого Славика. А кто-то просто не обратил внимания — так глубока была их молитва. И никакой шумной старухе с палкой не под силу их от нее отвлечь.

Он вызвался раздать просфоры после Причастия. Единственный из прихожан помог помыть пол после службы. Перенес в трапезную продукты с канона.

— Славик, не вертись под ногами! — рыкнула на него бухгалтер Верочка, которая мчалась к отцу Евгению по своим важным бухгалтерским делам. — Почему посторонние в административном здании?!

Славику от Верочки доставалось всегда и за все. Но от нее всем доставалось. Женщина она горячая и громогласная, хотя отходчивая. Мне иногда кажется, что она считает себя настоятельницей. И самозабвенно блюдет порядок на приходе. Не только финансовый.

Ей все было важно и нужно знать. Почему у местного повара Аллочки Ивановны пироги круглые, а не овальные: «Так ведь эстетичнее, мы что, зря тебе деньги платим». Почему завхоз Петр Тарасович чинит дверь, а не окно. Окно важнее. Почему бабушки кладут свои сумки и пакеты на подоконник, а не на пол. «И вообще — устроили здесь вокзал». Почему хор поет просто, а не витиевато — так же духовнее. Почему отец Евгений съел суп и отказался от котлет. Ослабеет же. Батюшка предпочитает с ней не спорить. Только если что-то принципиальное. 

В тот день Славик начал убирать церковный двор. Он часто это делал. И ему тут же досталось от Верочки за то, что он метет его не вдоль, а поперек. Потом — за то, что помог какой-то старушке донести ее сумки до ближайшего подъезда:

— Там нужно в купель воды натаскать, а ты прохлаждаешься…

Славик виновато улыбался и шел таскать. И никому в голову не приходило, что Славик что-то не должен делать. Да и ему самому — тоже. Да и делал он все радостно, хотя и не всегда умело… 

Мать его изнасиловали

Делал он все и дома, где они жили вдвоем с матерью Еленой.

В храме ее видели один только раз — на ее собственном отпевании. А отца вообще ни разу.

Потом уже, когда и Славика не стало, отец Евгений рассказал нам их историю. Знал ли раньше, или потом уже с ним кто-то поделился — не говорил. Но я так поняла, навещал он их дома.

Славик был у матери единственным ребенком. А кто отец — ни он, ни она не знали. Так тоже бывает. Родился он после изнасилования.

Была тогда Елена симпатичной молодой девушкой, работала в сельском магазине.

Возвращалась поздно домой, и двое пьяных поймали ее в подворотне. Ни раньше, ни потом она их не видела. Залетные. И от кого из них забеременела — не знала.

Жила Елена со старой бабкой Марией. Где ее родители — я лично не знаю. Почему решилась рожать, тоже неизвестно. Но после этого потрясения жизнь ее изменилась. Работать в магазине больше не могла. Жили на бабкину пенсию, да уборкой Елена иногда подрабатывала. Потом бабка Мария умерла.

Славик тоже родился чудным. Пока был маленьким, не так было заметно. А потом стало ясно — ребенок особый.

Был он добрым, как щенок. Смотрел на мать преданно и ласково, услужить старался. И виновато улыбался все время. Как будто прощения просил за то, что вот так родился и все ей испортил. И жил будто бы виновато — не должно быть его, но вот так получилось. Вину эту свою загладить пытался. Сознательно или случайно — непонятно.

И на других смотрел так же преданно. Помогал всячески. Как будто и перед ними был виноват, должен теперь всем. Но вдруг кто «погладит», приласкает. Славика жалели, но иногда отгоняли, шикали, потому что глупый, нелепый, навязчивый. Но помощью его пользовались вовсю. Привыкли.

Многое умел Славик. Убраться, приготовить что-то простенькое, в магазин сбегать. Мужскую работу всякую. Жизнь научила. А, может, дар какой Божий был у него.

Но для матери он всегда как будто был чужим. Нет, она его не обижала, но и не ласкала. Просто жили рядом. И была между ними пустая, черная дыра. Провалилась душа Елены в эту дыру в тот день, когда насиловали ее два пьяных, озверевших от похоти парня, и так там и осталась. А тело снаружи — холодное и безжизненное.

Пытался Славик согреть мать своей любовью, заботой, да так и не смог. А может, и смог. Это только Господь знает. Молился он за нее много в храме. Имя ее в записочках писал — корявым «детским» почерком.

Умерла Елена на руках у Славика. Вроде и не болела особо. Угасла просто. Прибежал он к отцу Евгению, тот и отпел ее бесплатно и похоронил за свой счет. Славика при храме поселил — была у него комнатка. Да только ушел тот вслед за матерью. Тихо и быстро. Как будто незачем ему больше жить. Не перед кем вину свою заглаживать. Сделал то, что должен был, и ушел.

Он там, где нужен

Хоронили Славика тоже приходом. На кладбище положили рядом с матерью. Я тогда была в Москве, так что не видела. Но слышала, что народу было много. И даже бухгалтер Верочка, вечно гонявшая Славика, стояла у гроба и плакала:

— Эх, Славка, Славка. Как же я буду без тебя…

Потом уже рассказывал мне отец Евгений, как вдруг изменилось в гробу лицо Славика. Он так же улыбался. Да-да — улыбался. Но уже не виновато, а счастливо. Как будто приласкал его, наконец, Кто-то, обнял, «спасибо» сказал. И никому он теперь не мешает. Он ТАМ, где его ждали и где он нужен. Просто так.

— В какой-то момент я глянул на него и увидел не лицо, а лик — тихий, спокойный и светлый, — говорил отец Евгений.

— Он знал то, чего еще пока не знаем мы. Он был с Богом. Так, наверное, выглядят святые.

А я слушала и вспоминала, как изменился Славик, когда читали Евангелие. Не дурачок… Апостол!

Еще отец Евгений рассказывал, что легко ему было отпевать Славика. Грустно, но легко. Как будто Кто-то стоял рядом и помогал. А потом взял его чистую детскую душу и полетел с ней прямо на Небо.

— А вот проповедь очень тяжело было говорить, — признавался батюшка. — Сказать, что подарок Божий? Но мать-то изнасиловали! Так не должно случаться! Сказать, что не должен был рождаться? Но как? Человек же Божий был. Такой Божий, каких мало. И не должно было его быть и должно… Так и стоял я, глазами хлопал, бубнил чего-то. И слезы текли. Ох, сложно все. Но Господь знает…

…Вот так не стало Славика на том очень любимом мной приходе. И только тогда стало понятно, как он там нужен. Никто уже не войдет, как он, не улыбнется счастливо всем своей детской улыбкой, не подергает за руку. Не начнет играть с детьми. Не станет подпевать хору, чисто, радостно. Не подхватит чьи-то сумки, не начнет мести двор и таскать воду… Не подбежит первым к бабушке и не подаст ей ее клюку. И сидят старушки на лавочках, смахивают скупые слезы, вспоминают. Никто их так не жалел, как Славик…

Кто-то, конечно, все это сделает. Но только Славик мог сделать это с такой любовью. С любовью, к которой так все привыкли. И не замечали, не ценили. Только шикали. Ушла эта любовь, и осталась рана. И пустота.

— А вот Славик был, — вздыхает то и дело кто-нибудь. — Дурачок наш… Вот это был человек! Человек Божий! Как же его не хватает…