Алексей Тарасов / «Мама, спасибо большое за передачу»

О детском плаче, который вы непременно услышите, если прислушаетесь

Осужденные подростки на прогулке. Фото: Олег Булдаков  / ТАСС

На 55–56-й параллелях, где стоят, например, Москва и Красноярск, а также много других больших и малых городов, где русские равнины, где хлеба и могилы под снегом и бьет сейчас равномерно боковой ветер порывами слева — чистое здоровое дыхание спящей родины — иногда слышен детский плач. Ребенок плачет безутешно. Откуда, для кого, чего ради? И подолгу, бывает. Все никак не утихнет — видимо, никого рядом. Некому успокоить. И этот плач не заглушить, от этого не отвернуться — как от тихо выбежавшего из-за угла и оскалившегося волкодава.

Я не знаю, что это. Знаю лишь, что в той Сибири, где восток соединяется с севером, звуки могут доноситься очень издалека. В морозном разреженном воздухе пролетающий в десятках верст самолет или самосвал на зимнике гудят так, будто ты в кабине. И электрический свет мигает, шепчет. Дело не столько в морозах или ветрах, сколько в отличительных признаках гладей — водяных, снежных, ледяных. И местного воздуха. И не только зимой, весной, а особенно осенью он особо проницаем. О том, что в нем чище и дальше слышно, писали еще в позапрошлом веке сибирские областники.

А еще знаю, что здесь, в Сибири, так пытают. В лагерных ЕПКТ (единых помещениях камерного типа) и ШИЗО (штрафных изоляторах), помимо испытанных способов вроде придушивания, шокера, подвешивания за руки или за ноги и использования в качестве боксерской груши, заливания в нос воды, окунания головой в парашу, в ведро с половой тряпкой, есть метод еще верней. И без следов на теле.

Включить запись детского плача. И на многие часы. Если что, потом заново. Но, как правило, доходит с первого раза.

Это удивительная химия обращения самого зазубренного и железистого железа в шелк, в ничто.

Об этой пытке рассказывают, например, некоторые заключенные и бывшие з/к Красноярска, «Новая» много писала о порядках в том конгломерате колоний, что расположен в зоне отчуждения Красноярского алюминиевого завода.

Ну так и в Москве же плач слышно! Не знаю — вероятно, сибирский особенный воздух теперь пришел и в нее. Так бывает — заволок же летом 19-го года дым азиатских таежных пожаров европейскую Россию. Так бывает, что не только воздух, но и порядки возвращаются из дальней России в имперскую столицу. Об этом хорошо у классиков — например, у Щедрина о господах ташкентцах.

А может, никакая это не запись, а плач натуральный, происходящий здесь и сейчас. Перед вами письмо одного из малолеток, сидящего в СИЗО-1 Красноярска. Девятиклассник Никита Уваров, взятый под стражу в его 14 лет, — по тюрьмам с начала июня прошлого года.

ДОКУМЕНТ ЭПОХИ

Письмо 14-летнего Никиты Уварова — маме из изолятора
 

Мама спасибо тебе большое за передачу Люблю тебя. Каких либо ещё продуктов мне пока не надо. Сегодня буду тебе письмо писать. Ты сильно не волнуйся из-за меня. Можешь больше отдыхать, и много деняг на еду комне не надо тратить.

Деньгами можешь помочь бабушке с дедушкой или на благотворительность пожертвовать. Ладно, мама, целую тебя сильно и скучаю. До встречи.

(орфография сохранена)

Это дело канских подростков-анархистов («Новая газета» первой о нем написала и следит за его ходом, в ближайшее время будут очередные подробности). Детям вменяют — все, как у больших — организацию террористического сообщества и участие в нем. Как в деле «Сети» (признанной государством террористической и запрещенной в РФ) или поначалу в деле БАРСа. Следствие полагает, что анархисты готовили взрывы минувшим летом в канских отделениях МВД и ФСБ, для чего читали специальные статьи, смотрели видеоролики и даже кинули в заброшенном здании на пустыре в стену бутылку с зажигательной смесью. Которая вообще-то не является ни взрывным устройством, ни взрывчатым веществом. Как и чтение чего-либо не есть преступление. А мальчики всех времен и народов одинаковы. Ищут красоты, справедливости и остроты момента. И это не преступление.

…Между нами, было б странно, если б над этими просторами плач не летел. Есть над чем всплакнуть. Даже хором взрыдать.

Может, это плач, блуждающий тут с начала 30-х годов прошлого столетия? Крестьянских, кулацких детей времен коллективизации и голодомора, детей «пятой колонны» из начала 40-х (немецких, калмыцких и т.д.), детей спецпоселенцев, которых не расстреливали, по тюрьмам-лагерям не мурыжили, просто выбрасывали в тайгу, в зиму, в чистое поле без топоров и лопат, на северные безлюдные берега?

И это с того времени в прошивке, в подкорке у сладко спящей сейчас родины — что этих детей нельзя спасать? Иначе и сам ты, и твои дети поедут в Сибирь? Что детей кулацких на порог не пускать, еды не давать, пусть траву жрут, пусть из кормушек у свиней, когда мы отвернемся. Пусть кору грызут. Это кора нашего сегодняшнего головного мозга. Все наше сегодня — из того плача.

Он в реальности наша скрепа, цемент и фундамент, труба и гимн. Ты пьешь и жрешь этот плач, все здесь из него выработано.

Невыносимость детского плача устроена самой эволюцией. Это рефлекторный подрыв изнутри, так человек задуман, это ведь не в мозг даже проникает, а в позвоночник шарашит: иди, найди ребенка и успокой. Детский плач подразумевает того, кто его услышит, иначе не может быть, вот для чего нужны взрослые люди.

А мы слышим и никуда не подрываемся. Читаем письмо Никиты Уварова и живем дальше. Это в генах — найти и спасти. А нельзя, откуда-то знаем мы.

Судя по фольклору, если отмести кикимор (те издают звуки, неотличимые от детского плача), плач сопровождается скорым исчезновением детей, женщин (уходят искать источник плача), плач предшествует природным и социальным катастрофам.

На 55-й и 56-й параллелях, и чуть северней, и чуть южней сейчас стоят, бегут, чешутся люди. И кошки при них стоят с отнятыми и утопленными давно котятами. И суки с розданными щенками стоят — старые глаза слезятся. И паршивые буренки тупо смотрят туда, где были телята: где мои дети. Кто их съел, где мы были.