«Современный консерватизм — это мощная глобальная идеология»

Феномен «глобального консерватизма» получил новое прочтение

Международная коллаборация ученых, собранная Университетом Инсбрука, более пяти лет изучала современных консерваторов в разных странах, беря глубинные интервью и анализируя их взгляды. Одним из итогов стало понимание транснационального характера даже самых почвеннически ориентированных движений. Об этом и о многом другом рассказал в беседе один из участников исследовательского проекта — философ и религиовед Дмитрий Узланер, научный сотрудник Московской высшей школы социальных и экономических наук. — Что делает правую повестку сегодня настолько актуальной, что кто-то ради нее готов идти на штурм Капитолия, а кто-то выстраивает идентичность — свою и страны — вокруг условных «традиционных ценностей»? — Это многомерный процесс, я могу затронуть лишь одну из его граней — ту, что связана с проблематикой так называемых культурных войн. Культурными войнами называют тот конфликт, который развернулся в США вокруг последствий культурной революции 1960-х годов. Эта революция поставила под сомнение многие прежние определенности — о гендерных ролях, о роли религии в обществе, о допустимом и недопустимом поведении. До некоторой степени мы по-прежнему переживаем эхо этой революции — на наших глазах пересматриваются принципы, которые тысячелетиями доминировали в человеческой культуре, например принцип патриархальности, принцип доминирования (белого) мужчины.

Происходит плюрализация морали, плюрализация образов жизни. Признание получают все новые, ранее маргинализированные идентичности. Вокруг этих процессов возникают две группы — те, кто приветствует эти революционные преобразования (прогрессисты), и те, кто им сопротивляется (консерваторы). А учитывая масштабность происходящих преобразований — не удивительно, что страсти кипят нешуточные: получают распространение самые нелепые, самые абсурдные и иррациональные теории заговора, демонизирующие оппонентов. Собственно, сам термин «война», который принят для описания этих конфликтов, выбран не случайно — он отражает накал противостояния.

Скажем, в моих беседах с американскими консерваторами то и дело всплывал образ «холодной гражданской войны»: мол, раньше была холодная война с Советским Союзом, и мы с либералами как-то ладили перед лицом общего врага, а потом СССР сгинул, и мы перешли в режим непримиримой конфронтации друг с другом. — В этой конфронтации намечается перевес одной из сторон? — Проигравшими в противостоянии все чаще мыслят себя протестанты. Американские традиционалисты проводят аналогии между собой и диссидентами в тоталитарной политической системе — что, кстати, стимулирует их интерес к опыту советских диссидентов (в качестве примера могу назвать бестселлеры американского консервативного журналиста Рода Дрейера). Они чуть ли не готовятся уходить в леса.

Трамп во многом был надеждой на противодействие этим пугающим переменам. А его уход воспринимается как путь к неминуемой катастрофе: теперь-то уж либералы точно возьмут свое с удвоенной силой. Эти панические настроения характерны и для консерваторов в России. Тут у них больше возможностей, поэтому они предпринимают невероятные усилия для того, чтобы эта прогрессистская повестка была задавлена в России на корню (к сожалению, вместе с людьми, ее олицетворяющими). — Это противодействие имеет характер реакции? — У американского экономиста Альберта Хиршмана есть очень хорошая книга «Риторика реакции», над переводом которой на русский язык я работал. Он говорит там, ссылаясь на концепцию Томаса Хемфри Маршалла, о поступательном поэтапном процессе расширения свобод.

Первая волна — это требование гражданских прав и свобод (слова, совести и т.д.); вторая волна — предоставление политических прав и свобод, в частности, всеобщего избирательного права; третья — экономических и всего, что связано с социальными гарантиями (медицина, образование и т.д.). Каждая такая волна наталкивалась на свой «волнорез» — реакцию, то есть на людей, которые пытались препятствовать прогрессу. Развивая эту логику, позволю себе сказать, что сегодня мы живем в период наката «четвертой волны» расширения свобод: права и свободы распространяются на тех, кого до этого или не замечали, или же кто был человеком второго сорта. Если бы эта волна не встречала противодействия, человечество не было бы самим собой. При этом Хиршман пытался систематизировать основные аргументы, которые используют реакционеры всех времен и народов в своем противодействии драматическим переменам. Мне кажется, они до сих пор неплохо обрисовывают круг реакционных суждений.

Первый тезис — тезис об опасности: мол, новая волна разрушит все хорошее, что есть. Второй тезис связан с неизбежным извращением изначальной идеи — реакционер настаивает, что благими намерениями его оппонентов вымощена дорога в ад. А третий тезис взывает к тщетности всего происходящего, и его можно пересказать, используя афоризм Черномырдина: «Хотели как лучше, получилось как всегда», мол, всякие перемены — это пустая трата сил. Нас все время пугают некими ужасами, которые несет с собой эта прогрессистская повестка. И этими ужасами можно оправдать любые притеснения и любое насилие, которому, например в России, подвергаются люди, скажем так, не вписывающиеся в реакционные представления о правильности. — То есть мощный ренессанс консервативно-реакционных настроений у нас в стране — это отголоски общей бури? — Да, и это самое интересное. С конца 1980-х годов американские культурные войны и участвующие в них силы глобализируются — они вовлекают в свою динамику все новые и новые страны и регионы. В какой-то степени можно считать, что такого рода конфликты пришли на смену идеологическому противостоянию холодной войны.

Вряд ли можно утверждать, что конфронтация между традиционалистами и прогрессистами из-за семьи, абортов или прав ЛГБТ сопоставима по масштабам и интенсивности с конфронтацией холодной войны. Однако это, несомненно, один из нескольких ключевых современных конфликтов. В России конфликт консерваторов и прогрессистов подается как конфликт национально ориентированных почвенников с транснациональными космополитами, иностранными агентами. Но на самом деле ситуация куда сложнее.

Современный консерватизм — это мощная транснациональная глобальная идеология, представленная хорошо организованными акторами, действующими по всему миру, в том числе и в России. Можно привести множество примеров, когда, например, консервативная Патриаршая комиссия по вопросам семьи, защиты материнства и детства РПЦ (до последнего времени ее возглавлял протоиерей Дмитрий Смирнов) активно сотрудничала с Всемирным конгрессом семей, транснациональной организацией со штаб-квартирой в США, занимающейся продвижением традиционных ценностей по всему миру. Журналисты некоторое время назад писали об активном взаимодействии российских депутатов с американскими христианскими правыми.

Российский консерватизм очень активно подпитывается извне — заимствуются идеи, риторика, многие политические и юридические ноу-хау. Другое дело, что все это маскируется ссылками на наши традиции и ценности. Конфликт по линии «традиционализм — прогрессизм» — это не конфликт по линии «наше — не наше».

Российское общество сталкивается со всеми теми же вызовами, с которыми до этого столкнулось американское общество, эти внутрироссийские вызовы рождают две реакции — прогрессистскую и традиционалистскую, которые, в свою очередь, вплетаются — порой неразрывно — в глобальную транснациональную динамику. — А как же наши новейшие идеи, что спасение традиционной семьи — из России, Петр и Феврония и т.д.? — Идеология «традиционных семейных ценностей» уходит корнями в Америку второй половины ХХ века и возникает именно в контексте культурных войн США. Это идеология американских христианских правых — Джерри Фолуэлла и других.

Ее российский извод — не более чем русификация глобального бренда. Традиционная семья — это идеализированная модель американской нуклеарной семьи 1950-х годов: работающий отец, мать-домохозяйка, воспитанные красиво одетые детки, христианская мораль, церковь по воскресеньям. Вся повестка традиционных ценностей — семья как союз мужчины и женщины, борьба с ЛГБТ, борьба с феминизмом, про-лайф, христианская биоэтика и т.д. — это все заимствованные, то есть привнесенные извне, элементы. И происходило это с конца 1980-х годов. В целом можно отметить, что православная традиция не очень-то и сочетается с семейными ценностями. Все же это монашеская, аскетическая традиция. Высший идеал — это человек, отринувший все мирское, в том числе и семейную жизнь. Вы не найдете ни одного православного святого, который стал святым благодаря тому, что был примерным семьянином,— это будут или аскеты, или мученики, или еще кто-то. Мы видим втискивание монашеской традиции в прокрустово ложе идеологии семейных ценностей. Зато в протестантизме, а тем более у мормонов, семья — это один из важнейших столпов честной и достойной жизни. Лютеранский идеал праведности — образцовый отец семейства, образцовый гражданин, образцовый прихожанин, образцовый работник.

Тот факт, что консерваторы повсюду ссылаются на национальную традицию, не должен застилать нам глаза, следует помнить о ее транснациональных истоках. И даже при выборе пары святых для иллюстрации нашей приверженности семейным ценностям смогли найти только названных вами Петра и Февронию — замечу, бездетную пару с очень трудной историей взаимоотношений. Отсюда недоумение многих социологов и историков, которые пытаются найти в нашей истории или в нашем настоящем «традиционные семейные ценности»: они не там ищут. — Тогда надо признать, что мы сильны в заимствованиях: марксизм — тоже не наша идея, а прижился надолго. Теперь вот традиционные семейные ценности в качестве знамени. — В России часто либералы смотрят на США как на светоч свободы и демократии, но сегодня наблюдается примечательный обратный процесс: американские консерваторы смотрят на Россию как на маяк консервативной надежды (и даже во имя этого обращаются в православие).

Я лично видел американского аспиранта из Оксфорда, который уверял, что Россия единственная страна, где он хотел бы растить детей: ведь там они не будут соприкасаться с геями! А вообще национальная идентичность во многом определяется глобальным контекстом — в чем суть конфликта и кому мы себя противопоставляем. В советское время мы, будучи авангардной силой прогрессивного человечества, противостояли Западу с его реакционными мракобесными силами (в том числе религии), сейчас ситуация поменялась: уже Запад для нас — новый Советский Союз, разрушающий семейные ценности и ставящий эксперименты над человеком, а мы страна с крепкими традициями… Это ведь ситуация-перевертыш, хотя мало кто так смотрит на вещи. Преемственности в нашей риторике, по сути дела, нет, что говорит о случайности выбранной идеологии. Конечно, любое заимствование как-то меняется, когда оказывается в России: марксизм становится ленинизмом и т.д. Семейные ценности, проникнув к нам, тоже прошли эволюцию, и теперь мы имеем дело со сложным гибридом, где транснациональное сочетается с советским и постсоветским, а все это вместе почему-то выдается за исконно национальное. Парадокс. — Многие оппозиционно настроенные граждане от кризиса к кризису не теряют надежды, что вот, мол, когда в стране станет хуже жить, люди, наконец-то, поймут, что все эти традиционные ценности глупость, и захотят экономических прав и свобод, перемен и т.д.

То есть приверженность реакционной политике предстает как какая-то блажь, которую можно позволить себе только на сытый желудок. Справедливо ли это? — Американский опыт показывает, что нет. Еще в 2000-х журналист Томас Франк написал бестселлер «Что происходит с Канзасом? Как консерваторы выиграли сердце Америки». Там он обратил внимание на следующее любопытное обстоятельство: люди в Канзасе голосуют за республиканскую партию, которая проводит экономическую политику, делающую их беднее, лишающую их социальных гарантий и т.д. Но республиканцы выступают против абортов, поэтому их выбирают. Почему люди готовы закрыть глаза на собственное незавидное экономическое положение, лишь бы сказать свое слово в работе акушеров-гинекологов? Это очень сложный вопрос, и он опять-таки не внутрироссийский, а глобальный. Так происходит, что тема экономического перераспределения отходит на задний план перед ценностной проблематикой.

Люди не бухгалтеры, бесконечно подсчитывающие свои доходы и расходы. Люди живут большими нарративами, рассказывающими им о том, кто они есть — например, борцы за моральные ценности против наступающих сил аморализма. — Мы все время говорили с вами о сходстве ситуаций в России и за океаном. Но сходство не может быть абсолютным: как преломляется консервативная реакция у нас и за рубежом, в чем особенности? — Противоречия обостряются, пространство для компромисса сжимается — это понятно. Но в зависимости от характера политической культуры той или иной страны конфликты прогрессистов и реакционеров приобретают разные формы. В США конфликт реализуется в традиционной для этой страны форме «культурных войн», когда одна часть гражданского общества ведет бои (всеми доступными средствами) с другой. В России гражданское общество слабо, поэтому роль «усилителя», выразителя тех или иных мнений берет на себя государство, выпуская определенные законы, принимая решения и т.д. Сейчас рулят консерваторы, которые в ситуации обострения обрушивают всю мощь аппарата государственного насилия на своих идеологических оппонентов. В этом смысле ситуация в России опасней. Выражаясь актуальной медицинской метафорой, вирус у всех общий, а течение болезни немного отличается в силу анамнеза, возраста и наследственных недугов.