Шолохов лучше Бальзака: как преподавали литературу в СССР

Эмигрантов советские власти не любили — но публиковали Бунина благодаря Нобелевской премии (да и то после разрешения жены). А вот Достоевского вообще чуть не выбросили из школьной программы. Об этих и других приключениях писателей и их героев в советской школе поговорили с доктором филологических наук, профессором Санкт-Петербургского государственного института культуры Евгением Пономаревым.

Чем глобально школьная программа и преподавание литературы в советской школе отличались от ситуации XIX века?

На рубеже XIX–XX веков и в первом десятилетии XX века шел переход от элитарного искусства к искусству массовому. В России в начале XX века было очень много безграмотных людей, и Советский Союз провел программу ликвидации безграмотности. Тоже, конечно, идеологически заточенную: читающий и пишущий человек идеологически лучше, ведь он сначала обучается читать, а потом читает ту литературу, которую партия считает важной.

Так образование, как и литература, стали доступными намного большему количеству людей. Поэтому в XX веке совершенно меняется подход к знанию школьной программы с социологической точки зрения: теперь это уже не признак элиты, а признак любого советского человека. Не знать школьную программу становится стыдно — ну только если ты совсем не из дремучей глуши. Если человек считает себя настоящим советским человеком, то он должен знать авторов, которых знает вся страна. Сказать «я не читал Маяковского» — это вообще идеологическая ошибка.

Так что восприятие литературы в первую очередь завязано и на социальных переменах, которые происходили в Советском Союзе даже интенсивнее, чем в других европейских странах. Элита была создана благодаря перемешиванию социальных слоев: кто-то был из дворянского сословия, как, например, поэт Сергей Михалков, кто-то из самых низов, кто-то из среднего класса. То есть, с одной стороны, вся советская элита создавалась заново, а с другой — все советское общество просто становилось намного более грамотным, и знание школьной программы считалось уже обязательным признаком любого человека.

Чего было больше на уроках литературы в советское время — собственно, литературы или идеологии?

Изучение литературы в советской школе — это в первую очередь обучение идеологии. Правда, у этой медали две стороны: все это еще нужно сопоставить с соцреалистической культурой и литературой. Ведь все-таки соцреализм — это, с одной стороны, искусство, а с другой — пропаганда. И чего там больше, сказать трудно.

Так вот, урок литературы в советской школе — это, конечно, с одной стороны, изучение именно литературы. В сталинскую эпоху стало модно позиционировать СССР как наследника Российской империи, и, соответственно, школьная программа сильно изменилась, стала приближенной к старой имперской программе. Начиная с 1930-х годов советская школа выстраивала учебный процесс как дореволюционный гимназический курс: намного шире, чем в 20-е, стал список для чтения, часов литературе посвящалось больше.

Но в то же время это обучение идеологии при помощи, скажем так, жизненного материала. Тексты литературных произведений, в том числе и довольно давно написанных, использовались как определенные жизненные ситуации, о которых можно было говорить с детьми. Методические статьи 1930-х годов очень четко формулируют, что обучение литературе — это сначала воспитание, «идеологическое воспитание», а уже потом преследование каких-либо академических целей.

Пролетарские писатели. На переднем плане — Максим Горький, №2 — Юрий Олеша, №7 — Исаак Бабель, №31 — Алексей Толстой, №36 — Михаил Зощенко, и другие / ГМИРЛИ имени В.И. Даля

Каких писателей изучали в первые годы советской власти?

В 1920-е годы Советский Союз позиционировал себя как только что созданное молодое государство, и история, связанная с прежними российскими авторами, в том числе классиками, считалась неинтересной. Тогда в СССР были очень мощные литературные группировки, в первую очередь РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей), утверждавшая, что классики — это прежде всего буржуазное искусство, которое нужно сдать в архив. Поэтому в условном в школьном списке преобладали, конечно, советские авторы.

Изучение литературы входило в блок общественных дисциплин вместе с историей, обществоведением. Литература в основном использовалась как иллюстрация общественной борьбы разных периодов. Если, например, в каком-то произведении есть восстание, то его изучать очень полезно (здесь уже можно вспомнить даже что-то и из классики — например, «Дубровского»), потому что оно показывает, как крестьяне боролись за свои права. Выбор авторов был намного уже: многие про восстания просто не писали.

Пролетарские писатели. На переднем плане — Максим Горький, №2 — Юрий Олеша, №7 — Исаак Бабель, №31 — Алексей Толстой, №36 — Михаил Зощенко, и другие / ГМИРЛИ имени В.И. Даля

Пролетарские писатели. На переднем плане — Максим Горький, №2 — Юрий Олеша, №7 — Исаак Бабель, №31 — Алексей Толстой, №36 — Михаил Зощенко, и другие / ГМИРЛИ имени В.И. Даля

Когда появился отдельный предмет «литература»?

Отдельный предмет появился в 1930-е годы, когда произошла существенная реформа советской школы. Литература шла первой в дневнике, а типографские дневники печатали по закрепленному табелю.

Как и кто составлял школьные списки по литературе?

Предполагаю, что все указы исходили от Наркомата (а затем Министерства) просвещения, и там уже какие-то специалисты считали, нужно или не нужно программу менять. Когда я начинал изучать советский учебник по литературе, думал, что существенных изменений с течением времени будет больше. А выяснилось, что, по сути, есть три комплекта советских учебников (ну или четыре, потому что одна переработка существующего учебника была радикальной), которые и отражают резкие изменения в школьной программе.

До середины 1930-х годов учебников по литературе в советской школе не было. Были ежегодные программы, которые рассылали по школам, но они менялись не так радикально. А вот как менялись учебники — это интересный процесс. Наркомат просвещения решал, кого нужно убрать или заменить. Менялись и трактовки. Все это было связано с резкими идеологическими поворотами в СССР, и тут можно еще вспомнить Агитпроп (Агитационно-пропагандистский отдел ЦК), который отвечал за идеологию. Наверное, изначально импульс как раз исходил от Агитпропа — а дальше шел в Наркомат просвещения.

Какие писатели попадали и вновь пропадали из школьной программы по идеологическим причинам?

Главных классиков все равно нужно было проходить, это уже и был канон сам по себе. Но иногда и их выкидывали, вот Достоевский — яркий пример. В самом первом учебнике середины 1930-х он и его «Преступление и наказание» есть. Тут нужно еще оговориться, что в советское время писателей в школе изучали по-разному. Были те, у которых проходили отдельные произведения, например Достоевский, Толстой или Пушкин. Были авторы, которых довольно подробно упоминали в обзорных статьях, там им отводилось обычно два-три абзаца. А были авторы, которых проходили общим списком.

К концу 1930-х Достоевского почти перестали изучать в школе, и так вплоть до послевоенного времени. Фото И.А. Гоха, начало 1860-х

Так вот, Достоевского в середине 1930-х годов изучали подробно. Упоминали, что некоторые его произведения реакционные, но какие-то вещи у него, безусловно, считали прогрессивными. Это такая исключительно советская терминология. К концу 1930-х решили, что этого автора совершенно не нужно читать, и Достоевский перешел во второй ряд — тогда его начали трактовать исключительно как писателя реакционного.

После Великой Отечественной войны Достоевского снова пытались вернуть в школу с «Преступлением и наказанием», но окончательно вернули только в эпоху оттепели. И вот с 1950–1960-х годов Достоевского изучали уже всегда. Он был такой неудобный писатель, тем более что ни Владимир Ильич Ленин, ни какой-нибудь другой советский лидер про Достоевского ничего хорошего не сказал.

С Толстым было намного проще, потому что Ленин посвятил Толстому пять статей, одна из них называется «Лев Толстой, как зеркало русской революции», и эту статью все школьники в обязательном порядке читали. Ну и трактовка Ленина никаких сомнений не вызывала, поэтому Толстой был всегда хорошим писателем.

Но самым проблемным, как ни странно, был Горький. Интересно, что у него менялась биография в учебниках. Когда в середине 1930-х составляли учебник, Горький как раз «очень кстати» скончался — и весь его творческий путь целиком попал в учебники. Последний абзац биографии в учебнике был наполнен невероятной риторикой о том, как все фашисты ненавидели Горького, как они много раз пытались его ликвидировать, — и вот, наконец, в 1936 году крупные советские врачи были куплены мировыми фашистами и убили великого пролетарского писателя. В общем, такой яростно слезоточивый параграф. Но когда после 1956 года в учебниках поменяли формулировки, отовсюду убрали Сталина и все эти горящие абзацы, связанные со сталинской пропагандой, — тогда же пропал и этот абзац. Осталось только, что в 1936 году Горький умер.

Из неудобных писателей можно еще вспомнить Блока и Есенина, которые очень поздно попали в программу. Это был 1976 год, очень близко к конечной точке Советского Союза и советской школе в целом. Попали они только тогда, потому что оба — поэты Серебряного века, поэты-декаденты, как их вполне могли назвать советские критики, и раньше считалось, что они советскому юношеству не близки. Но они в СССР не были запрещены, потому что оба не эмигрировали. С эмигрантами все было намного проще, и вообще из писателей-эмигрантов более или менее публиковали только Бунина. Блок и Есенин все-таки оба советскую власть приняли, оба остались в СССР, но идеологически всегда были чуждыми — так их и характеризовал учебник.

В 1976 году их решили ввести в программу, и интересно читать методологические статьи о преподавании литературы в школе в связи с этим. Там как раз в этот период учителя рассуждают, каким же образом подать детям в школе Блока и Есенина, это же очень трудно, ведь дети могут не понять. Причем я уверен, что советские дети очень активно читали и Блока, и Есенина, потому что это было модно.

Тогда советские учителя решили упирать на патриотизм и первого, и второго. У Блока специально отобрали те произведения, которые разрешают говорить про патриотизм, ну а у Есенина — русская природа и вот это все. Патриотично все само по себе, даже отбирать ничего не нужно было. Эта самая любовь к родине, которая в тот момент стала одним из главных идеологических постулатов, помогла обоих ввести в школьную программу.

Почему в СССР публиковали Бунина?

Ответ простой: потому что он нобелевский лауреат. Сразу после войны с Буниным начались переговоры о том, что его хотят публиковать. Он эти переговоры вел не долго и сразу отправил телеграмму, где требовал не издавать свои произведения. Но после смерти в 1953 году намного более лояльной оказалась его вдова, которая разрешила все что угодно публиковать в СССР и архив весь разрешила отправить, потому что считала, что Бунин должен принадлежать России, а в эмиграции он никому не нужен.

Соответственно, с одной стороны, с середины 1950-х были послабления в СССР, а с другой — разрешение лояльной жены. Бунина стали публиковать, и очень активно. Тех эмигрантов, которые вернулись, тоже вскоре разрешили публиковать — Куприна, например. А те, кто не возвращался, — о них могли даже и не знать вовсе. Набоков тут, конечно, показательная фигура, о которой в Советском Союзе узнали только в перестройку. Я как раз тогда в старшей школе учился, и Набокова только включили в школьную программу.

На каких литературных героев принято было равняться?

В 1930-е годы профессор Ленинградского университета Григорий Гуковский, чуть ли не основной советский литературовед, сформулировал новую теорию мировой литературы, которая очень подходила под идеологические стандарты. Теория называлась «стадиальная типология» и рассматривала хронологическое развитие общественно-политических формаций (феодализм, классицизм, социализм) в рамках искусства и литературы. То есть Гуковский несколькими интересными манипуляциями наложил феодализм на классицизм, и получилось очень интересное литературоведение… Когда Гуковский создавал эту теорию, он в статье писал:

«Когда я говорю, что Шолохов выше Бальзака, я не говорю, что Шолохов талантливее Бальзака, измерять талантливость сложно, а имею в виду, что Шолохов выше по объективным причинам — ведь соцреалистическая литература значительно выше реализма XIX века».

Поэтому и самые правильные персонажи, с которых нужно было брать пример, были из соцреалистической литературы. С одной стороны, тут был Павел Корчагин, который в 1930-е годы был создан в качестве образца и таким подавался советским школьникам. Затем после войны с ним соперничал Олег Кошевой — так же, как другие молодогвардейцы. Алексей Мересьев тоже, конечно, потому что это не просто настоящий советский человек, а человек, преодолевающий трудности.

А какие герои были однозначно отрицательными?

Самый очевидный ответ — фашисты! Абсолютные злодеи, которые противостояли молодогвардейцам. Особенно это было видно в литературе о войне, потому что там никаких хороших человеческих качеств у противника нет, и это тоже последствие соцреалистического канона. Герой должен быть в Советском Союзе настоящим и ничего негероического он себе позволить не может, а враг, соответственно, должен быть врагом на 100%.

Какая вам попадалась самая абсурдная инструкция в методичках?

Были периоды, когда казалось, что все и так решено, а труды по методике все равно должны были выходить. Тем более что существуют институты, в которых сидят теоретики, и они должны что-то писать. Получались в некотором роде методики ни о чем, когда прописывался уже совсем очевидный бред. «Интонация вверх», «интонация вниз» при чтении поэзии Некрасова — вот такие инструкции как раз в этот период и появлялись.

У меня есть еще любимый смешной сюжет — это интерпретация стихотворения Блока «На железной дороге». В нем понятны отсылки на Толстого, вообще это стихотворение из цикла «Родина», куда включены в целом историософские произведения Блока. Оно в 1976 году вошло в школьную программу и последний советский учебник трактовал его так:

«В этом стихотворении передан трагизм юности, не находящей пути в жизнь. Пустынные глаза вагонов мертвят молодость девушки, жадной надеждой вглядывающейся в пролетающий мимо глаз поезд. Ее молодость оказалась бесполезной, мечты — пустыми, потому что жизнь не дала ей счастья. И тем более многозначительной оказывается рядом с девушкой фигура жандарма — символ неизменной силы самодержавия».

Абсурд! Ведь понятно, почему жандарм стоит с мертвым телом — потому что ведется следствие. Самое смешное, что девушка в интерпретации критика получается живая, она вот этими самыми мертвыми глазами вглядывается в окна мимо проходящих вагонов. Эту трактовку стихотворения не убирали до самого 1991 года, и никто из специалистов по Блоку не смог мне сказать, кто таким образом прочитал стихотворение «На железной дороге».