Галина Климова. Стихи

В разгар студеного распада

воспоминания мои

видны, как сильная рассада

на почве детства и любви.

В том опыте землеустройства

мне не учесть межи и меры

в прямом родстве и общих свойствах:

мои – кошмары и химеры,

мой – счет зерна…

На поле плевел

круглогодично длится сев.

И – дико розов – клонит клевер

ветра на знаменный распев.

И ливней стебли, солнца жилы

уходят в корни,

не в песок,

и в путь пустившийся росток

на мой отеческий Восток

всех обнадежит:

будем живы!

На заднем плане яблоневый сад,

в траве пасется четвертушкаскрипка,

И этот с зеленцой, с горчинкой взгляд,

проросшая улыбка…

Она, она. Невеста и жена,

провинциальная советская Джульетта, –

другое имя и цена портрета,

и спевшаяся с сердцем тишина…

 

 

Заглянем в антикварный магазин,

приют для всех бездомных на Арбате

столов, комодов, кресел и картин,

супружеских покинутых кроватей.

Ты как-то заходил сюда один,

не ради любопытства господин,

искатель времени, – ты здесь чинил будильник,

чтоб не стоять средь брошенных вещей,

как отставной семейный книгочей,

но, поспешив, начать свой понедельник.

 

И вдруг – дичок, малявка лет пяти,

патлатая, к тебе вполоборота

с рисунка за стеклом… И – не уйти.

Бумага, карандаш. Отменная работа!

На заднем плане яблоневый сад,

в траве пасется четвертушкаскрипка,

И этот с зеленцой, с горчинкой взгляд,

проросшая улыбка.

 

Она. Ты никогда не знал такой, –

тебе другие рисовались лица:

А эта – на козе кавалеристдевица

обуздывала волю и покой,

а ведь сама – в ничьих руках синица.

Она, она. Невеста и жена,

провинциальная советская Джульетта, –

другое имя и цена портрета,

и спевшаяся с сердцем тишина.

 

Что ей внушат, малявке лет пяти,

искусствоведы, торгаши, разини?

Что ей не вырасти? Что некуда идти,

удешевленной трижды в магазине,

тебе доверившись вполне?

Но – кто ты мне?

Лес не шумел.

Его покоил снег

сугробами с московской барахолки,

глазок дупла,

лыжни двойной разбег

и тропок разносолы, разнотолки.

Здесь лапы колкие при всех

тянули дрессированные ёлки.

Попробуй не ответь!

Из-под смолистых век

стращали кабаны и даже волки…

Я не чуралась их. Я – не чужак.

И тёплым был рукопожатья знак,

почти взаимность в нежности дремучей.

Совсем ручные, бесприютны мы,

все – как один несчастный случай –

в еловых лапах, на краю зимы,

читая по губам: бесаме мучо!

 

 

* * *

В разгар студеного распада

воспоминания мои

видны, как сильная рассада

на почве детства и любви.

В том опыте землеустройства

мне не учесть межи и меры

в прямом родстве и общих свойствах:

мои – кошмары и химеры,

мой – счет зерна…

На поле плевел

круглогодично длится сев.

И – дико розов – клонит клевер

ветра на знаменный распев.

И ливней стебли, солнца жилы

уходят в корни,

не в песок,

и в путь пустившийся росток

на мой отеческий Восток

всех обнадежит:

будем живы!

И, буйной порослью горда,

я памятный сверяю список:

лопух, и лютик, и любисток,

и сплошь – татарника орда.

 

 

ДОМ

 

Дом, населенный пустотой,

всех зазывает на постой

для слез и для утех,

там фокус жизни испитой

и вход – как вечный понятой,

но я держу тебя: постой,

ты ближе всех!

Темнил обманчивый объем –

оконный нежилой проем –

зрачком созревшей бездны.

– Держи меня, раз мы вдвоем,

над нами звездный чернозем,

и едет крыша… Где наш дом,

мой золотой, мой бедный?

Пусти на снос пустые сны,

в их стенах невидаль весны

и нежить очага.

На волосок от седины,

нам бы времянку тишины

на все четыре стороны,

где не распустит перья пустельга.

 

 

* * *

Приснятся стихи –

большие,

с оленей рогатых,

с равнинным дыханьем напитанных тундрой ноздрей,

со страхом звериным, уместным в зорких агатах,

в пейзажных агатах охотничьих октябрей.

Олени сбиваются в крупное крепкое стадо,

под самый кромешный – по тропам своим – окоем,

и сквозь сон, как сквозь тундру – будущую Элладу,

мне в ухо тугое трубят с Парнаса: подъем!

 

 

* * *

В глазах темно, хоть день уже подросток

и солнце горячится неспроста, –

здесь земляничные места:

поляна, просека, пчелиный перекресток,

трава в краснухе.

В скороспелом сне

кемарят ягоды спина к спине.

Какой у них здоровый цвет лица

и кровяные красные тельца!

Под боком гусениц опасная игра

и боевая батарея слизней.

Варить варенье – сладкая пора,

накупим сахару на много разных жизней,

мешок, а лучше два, – грузи в прицеп.

И сразу слаще станет свет в окошке.

Варенье лечит.

Запиши рецепт:

для взрослых в час по чайной ложке.

 

 

* * *

Белый свет –

умри-замри –

тьме не уступает.

Время тает изнутри,

вечностью питает.

 

Где месторожденье дня,

дом и город света?

– Время тает, но меня

не меняет это.

 

 

***

Помнишь охоту в райском саду, 

ловчего сокола, белую галку? 

Помнишь ловушку, наживу, рыбалку, 

брачные игры форели в пруду?

 

Спящий ангел сторожил наши снасти, 

а трубящий шёл с трубой на врага.

 

И я, хранительница очага, 

что-то плела о счастье 

из листьев, 

лепила 

из белой глины 

первого на белом свете мальчика 

под солнцем ещё бездетной равнины.

 

Плела и пела:

баю-бай, пусть тебе приснится рай.

 

Он смеялся. 

Что его так забавило?

Я плакала, 

не в силах на счастье свое наглядеться.

 

До Авеля это было, до Авеля.

Ни я, ни Адам не знали: что такое детство.

 

 

***

Весь невозвратный выводок глаголов, 

рванувших борзо из-под руки,

без отпусков и дармовых отгулов

учил дышать во всю длину строки,

пока луна тянула на лимон

в косноязычной круговерти:

нет у любви – ласкательных имён,

нет уменьшительных – у смерти.

 

Известно, как секрет военный,

не тронувший детей и тронувшихся баб: 

нет уменьшительно-ласкательной вселенной,

где б жизнь держала слово 

как масштаб.

 

 

Река Серёжа из Нижегородской области

 

Река Серёжа – кроткая река,

на мокром месте путь её до Волги,

досрочного призыва облака 

доносят:

матушка добра издалека,

недаром вётлы солоны и волглы.

 

Река Серёжа – стрёмная река.

В ней стрежень – стержень,

первая строка,

и, засмотревшись в зорких вод зерцало,

всю правду про себя вдоль русла расписала.

 

Река Серёжа – правая река,

и по весне, волнением легка, 

до златоустья разлилась, 

до красноречья.

 

Зато зимой, как в рот воды набрав,

молчит, молчит (известный нрав) 

и ждёт – 

откликнется ли ей чехонь по-человечьи.

 

 

***

Откроешь стихи без названия –

как новый трёхзвёздный отель 

где-то в медвежьем углу мироздания. 

Вид из окна: метель 

бесчеловечная, 

без знаков препинания,

плюётся по-людски, 

рифмуется, смеётся –

чур, чур меня! – 

по междустрочью вьётся

от страха и непонимания.

 

Стихи замётаны, заметены –

формат один:

бумажный воздух, божий карантин,

всё – на дыбы от хвори, от испуга,

но сладко пахнет белый керосин…

 

Включись, 

мы – свет вдвоём, 

то вспыхнем, то замрём,

не постояльцы, не жильцы,

не друг без друга.

 

 

***

Прошлой жизни свободная версия

в ритмизованной прозе сердец,

и стихов слуховое отверстие,

и любви плотоядный птенец –

всё вместит 

и всё сочетавает

приземлённая в буднях душа.

Не вместим только первый шаг

неземного существованья,

только колкий житейский вздох

вдруг накрывшей печали.

И ни звёзды, ни росы вослед не упали,

но предстал в целом свете – Бог.

 

 

* * *

Лежим голова к голове,

но — разные полушария.

Не спится.

Один соловей

такие закатывал арии,

такой разговор по душам,

по косточкам и падежам

о жизни в родном бестиарии.

 

Как страшная сказка на ночь,

колоратурный шок!

Прицыкни, прицокни еще,

но не шути, рассыпая смешок,

что мы разошлись напрочь.

 

Лежим голова к голове —

еловая и садовая.

А в клетке грудной — молчок! — соловей,

как в небе звезды соловые.

 

 

ЛАСТОЧКА

 

Ты зовешь меня ласточкой,

только — ты,

в этом доме не птичьей совсем лепоты,

в этом мире, что склеить не хватит слюны,

я не сплю напролет —

от стены до стены.

 

Мне б хватнуть ветра-воздуха,

вольных звезд,

шильце спереди, сзади —

вильцем хвост,

черный,

в фирменном смокинге

напрокат,

чтоб шнырять да присвистывать

невпопад.

 

Мутный омут на Клязьме —

пить, пить, пить,

чтоб себя растопить,

крыльев не утопить.

 

Помолчим на дорожку:

раз, два, три…

Мне б живого воздуха, —

хоть умри.

 

 

* * *

Словарь ветров, зачитанный до дыр,

как нашумевший мировой бестселлер,

затрепан сквозняком с той стороны, где север,

где сиверко, застрельщик дерзких игр,

дал крупной солью залп,

и пресный водоем

во вкус вошел, взыграл…

И мы — вдвоем,

но ветреней, чем книжные страницы,

и паруса, и форточки, и птицы.

 

Ты — мой борей.

И я — твоя бора,

твоя раба.

И мы в прямом эфире,

в потоке света дважды два = четыре,

как в общежитии добра.

Мы — два неутихающих врага,

попутчики, язычники по вере,

мы — две стихии — воем в атмосфере:

держитесь вместе, люди, звери,

не зла любовь, прорвемся на юга!

 

 

* * *

Любовь слепа.

Разлука прозорлива.

Но кто поверит в ее видения?

 

Луч робких встреч

и расставанья тени

на дне неутолимого залива памяти,

как драгоценный клад

известного кораблекрушения.

 

Еще одна вселенная погасла,

словно взгляд

младенца безымянного

до таинства крещения.

 

 

СОЛОВЬИНАЯ ГОРА

 

На Соловьиной горе, что возвышается 

над руинами Эфеса, сохранился дом, 

где до Успения жила Богоматерь.

 

Кто умирал на Соловьиной горе

под пологом певчего леса

при соловьях,

клокочущих на заре,

прирученных ручьями на дикой жаре

и чадами граждан Эфеса?

Плачьте, родные!

Но не скорбите.

Времени хватит и сил

звезды растить и просеивать в сите

всем, кто теперь на небесной орбите…

 

Их Сын Человеческий не воскресил.

 

Не воскресил Он и ту, что на паперть

вынесла нищим белую скатерть,

хлеба, маслин и вина,

ту, чья слеза отовсюду видна.

 

Живы ль еще на Соловьиной горе

птицы и гады, и калики перехожие,

кто умирал на вершине и в янтаре,

во сне, на лету и на своем одре,

как Мария,

Пресветлая Матерь Божия?

 

 

К БУНИНУ В ГРАСЕ

 

Изношено небо до черных дыр,

горько дозрели до черных ягод оливы.

Чтоб вернуться к себе счастливым,

ступай, как дождь, по адресу:

Грас, Бельведер

 

Ищи-свищи эту будто бы виллу

на рогах, на куличках —

пропащий день!

Не там ли вымахала через силу

русской ели колючая тень?

Игольчатый воздух на кромке лета,

и разговоры все о конце света

или конце слова…

который из них скорей?

 

Ни антоновских яблок, ни темных аллей.

Пусто в парке принцессы Полины.

По-кошачьи кричали павлины,

и молчал соловей —

не из глины.

 

 

***

Я не из дома,

я из сада и его сени.

Там выход за ограду – в воскресенье.

А я – любви запретный плод –

в пучине материнских вод 

стучусь ножонками в живот,

желаю выйти…

 

Меняю цепь метаморфоз на цепь событий. 

 

Из родового сна и лона 

(мой выход – соло!),

из сердобольного полона

рвусь в детский сад веселый,

в тот круглый рай, в раек, в ларек,

торчащий горла поперек,

где прямо с общего стола,

разрезав пополам на блюде –

всё на продажу! – тащат люди

Большие яблоки Добра и Зла.

 

Как близнецы, их половины,

их семена и сердцевины,

но с разным вкусом и устоями.

Был рай – отчизна,

стал – чужбина.

Как неразрывна пуповина

с поэтами, младенцами, героями…

 

 

***