В РОССИИ ВСЕ ИДЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМ ПОД РУКОВОДСТВОМ МУДРЫХ ПРАВИТЕЛЕЙ

В чем мораль сочинений Б.Н. Миронова? Гадать не приходится: в России все идет своим чередом под руководством мудрых правителей. Не надо им мешать - только они способны были модернизировать Россию. Строго говоря, такие модернизаторы были и во времена, изучаемые Мироновым: в XVIII в. - Петр I и Екатерина II, в XIX в. - Николай I и Александр III. Но каковы отдаленные социокультурные последствия их деяний, если в XX в. их превзошел Сталин?

Миронов стал широко известен новому поколению российских историков и даже студентов как социальный историк. Правда, люди более искушенные недоумевали: а что, собственно, понимает Миронов под социальной историей? Вероятно, то, что не относится к истории политической. Такого поворота исторической мысли можно было ожидать. В свое время исследователям настолько надоело заниматься «классами и партиями», что они легко поверили, что Миронов представлял именно социальную историю. И на сей раз в этой мироновской социальной истории действуют лишь 2 субъекта российского исторического бытия - «умная» власть и «терпеливый» народ, модернизационному совокуплению которых мешает одна лишь «зловредная» обще­ственность. Именно последняя и подготовила революцию буквально из ничего, в том числе и путем манипуляции статистическими данными. Для этого она планомерно соз­давала концепцию системного кризиса, которая до сих пор имеет немало сторонников (с. 689). Для опровержения векового заблуждения российской историографии Миро­нов привлек громадный материал, который, однако, имеет к собственно социальной истории весьма отдаленное отношение. Известно о существовании нескольких разно­видностей лжи: малая, большая, наконец, статистика. На последнюю разновидность легче всего поддается человек, которому хочется быть обманутым. Скажем, бюрокра­тическая отчетность советских времен настолько расходилась с социальным опытом, что всерьез ее могли воспринимать только люди, остро нуждающиеся в искусственной инъекции оптимизма. Создается впечатление, что Миронов рассчитывает главным об­разом на примерно такого же читателя. Социальную историю можно понимать как ис­торию без политики. Так почему Миронов заканчивает свою книгу именно политикой? Не потому ли, что все работы этого автора преследуют политические цели?

В свое время Ю.М. Лотман писал, что самое страшное в истории народа - иллю­зия о достижении такого общественного состояния, качественное изменение которого ненужно и невозможно, ибо «прогресс» возможен лишь в его рамках. Вот тогда-то и возникает представление о «конце» истории. Рассуждать так - значит накликать очередной системный кризис, т.е. делать то, чем так искренне увлечен Миронов.

Автор «Благосостояния...» постоянно воюет с какими-то библиографически неуло­вимыми концепциями революции. Оказывается, марксистская историография исходи­ла из положения об абсолютном и относительном обнищании трудящихся при капи­тализме и упорно доказывала это на примере крестьянства. Были, правда, оградные исключения (с. 36-38), а в общем, концепция обнищания пролетариата уже во второй половине 1950-х гг. подверглась ревизии (с. 39). Если так, то кого же ниспровергает Миронов? И с какой целью? Если марксистская историография действовала в парадиг­ме экономического детерминизма (в чем я не вполне уверен), то сам он поступает точ­но так же, делая, правда, диаметрально противоположные выводы. В связи с этим хочу напомнить, что 30-40 лет назад советские историки чаще вспоминали о диалектике, нежели о чем-то другом. Впрочем, Миронов находит сторонников и других «неверных» подходов, в частности мальтузианцев. В прошлом они «всегда были непримиримыми критиками друг друга», но в последнее время изворотливые поклонники коварного Т. Мальтуса ухитрились соединить идею «экзистенциального кризиса» крестьянства с марксизмом (с. 641). Чтобы увести читателя в нужном направлении, надо уверить, что ранее он шел по ложному следу.

Попробую внести ясность в историографическую подоплеку проблемы. Из совре­менных российских «мальтузианцев» могу назвать лишь одного - екатеринбургского историка С.А. Нефедова. Он исходит из идеи аграрного перенаселения и «оскудения центра» России, которая поддерживалась как дореволюционными, так и советскими исследователями. Этот автор успешно занимается проблемой аграрных предпосылок и хозяйственных последствий революции в России. В своей аргументации он стыкуется с покойным В.П. Даниловым, писавшим, что аграрная революция в России фактически началась в 1902 г. Из западных «мальтузианцев» наиболее известен Дж. Голдстоун - сторонник так называемого четвертого поколения теорий революции, заявивших о себе по преимуществу в перенаселенном «третьем мире». Об этом авторе Миронов даже не упоминает. Внешне с «четвертым поколением» теорий революции стыкуется «Красная смута» В.П. Булдакова, но этот автор исходит не из аграрной предопределенности революционаризма, а идеи системного кризиса империи, начинающегося с «головы». Ну а марксистов-мальтузианцев вообще не видно. Существуют, правда, неомарксисты (в литературе, а не у Миронова), променявшие формационную теорию Маркса на кондратьевскую череду технологических укладов (это открывает новые возможности научного шарлатанства), но их автор не замечает.

Впрочем, по Миронову, оказывается, существует и более изощренная «структурно-демографическая» теория революции, суть которой в том, что рост населения вызы­вает кризис государства не прямо, а косвенно - путем воздействия на общественные институты. Оказывается, революция может быть вызвана «недостатком ресурсов для элиты, а не для народа» - нехорошо, когда образованных людей слишком много. Ни у одного из отечественных историков революции столь вульгарного дискурса я не встре­чал. Похоже, данную «теорию» конструирует сам Миронов, выборочно используя идеи В. Парето и Р. Михельса (с. 644-654, 691). Суть их представлений о переворотах - в одряхлении бюрократии и «перепроизводстве» новой элиты (а вовсе не в демографи­ческом перенаселении деревни). На мой взгляд, мысли отмеченных авторов заслужи­вают более достойного использования применительно к истории России. Вообще-то формальная ученость в косных управленческих системах вещь бесполезная, если не излишняя. Бюрократизирующиеся патерналистские системы действительно могут породить бессмысленный круговорот элит (В. Парето). Миронов, однако, пишет об активно модернизирующейся, а вовсе не о бюрократизирующейся России.

Возникает вопрос: как и почему образованных людей вообще могло стать «слиш­ком много» в период модернизации, если инновационные процессы требуют прилива творческих сил? Оказывается, даже из такой логически неловкой ситуации можно по­пробовать выкрутиться. Согласно Миронову, в дореволюционной России случилось «перепроизводство» людей умственного труда «относительно ресурсов» - «население России за 1863-1913 гг. возросло в 2.3 раза, а число работников квалифицированного умственного труда в сфере образования, медицины, культуры и науки - более чем в 8-10 раз» (с. 646-647). При этом сам Миронов парадоксальным образом признает, что «нет оснований говорить об избытке квалифицированных кадров в сфере образования» (с. 649). Как понимать эти и подобные им противоречия его книги?

На мой взгляд, вышеприведенные данные можно трактовать как растущий раз­рыв между европеизированной культурой верхов и традиционной культурой низов. А это - одно из слагаемых революции, о чем уже неоднократно писали российские и западные авторы. Однако Миронов использует статистику с прямо противоположной целью. В свое время марксистская историография внушала, что «либеральная буржуа­зия», усилившись экономически, вплотную подобралась к власти, Миронов поступает иначе, утверждая, что самодержавию мешала непомерно расплодившаяся своекорыстная интеллигенция. На подобных установках базировались в свое время авторы «Вех», на них же основываются и современные «заговорщические» домыслы о революции. Но как тогда понимать данные переписи 1939 г., согласно которым удельный вес лиц с высшим образованием сравнительно с 1917 г. вырос в 2.4 раза, а применительно к переписи 1897 г. - в 5.3 раза (с. 545)? Как очередное перепроизводство интеллигенции, от избытка которой не удалось избавиться даже в 1937-1938 гг.? Похоже, Миронов даже и не подозревает, сколько подобных логических несуразностей возникает при внимательном знакомстве с его книгой.

Согласно Миронову, лучше всего объясняет происхождение русских революций начала XX в. теория модернизации (с. 674). Между прочим, от теории модерниза­ции давно отказались все серьезные - и западные, и российские - историки из-за ее ограниченного европоцентризма. Трудно сказать, как относится к этому факту сто­ронник эволюционного западного прогресса Миронов, но о революциях на Западе он даже не упоминает - их вроде бы не было, как не должно было быть в России. Если так, то получается, что российские «революции начала XX в. были обусловле­ны не столько социально-экономическими, сколько политическими факторами, в том числе блестящей РR-активностью противников монархии», в них виновата исклю­чительно интеллигенция, действовавшая за спиной народа, хитроумно вовлеченного в революцию (с. 674).

Возникает вопрос: что сам Миронов знает о революции? Если просмотреть ссылки и обширную библиографию в конце книги, то окажется, что ровным счетом ничего. Впрочем, упрекать его в этом было бы не вполне справедливо. О революции у нас иной раз пишут «эмпирики», которые ничего не ведают ни о каких теориях, и «теоретики», которые ничего не знают о ее реалиях.

И те, и другие обычно очень обижаются, когда их упрекают в недостатке профессионализма.

Автор, в заглавии книги которого фигурируют революции, «забыл» даже своих ближайших коллег, известных блестящими исследованиями революций. По­чему? Они мешают. Зачем, к примеру, Миронову книга Б.И. Колоницкого о массо­вом сознании революционной эпохи, если ее содержание полностью расходится с теорией заговора? Забыл Миронов и Б.В. Ананьича, хотя в библиографическом приложении фигурирует его собственная статья, направленная против него. Зато другого своего научного соседа СВ. Куликова Миронов упоминает постоянно - тот занимается прославлением высокоученой царской бюрократии и самого императора, которым помешали воплотить в жизнь модернизационные реформы невежественные интеллигенты. Как бы то ни было, Миронов иной раз действует явно в пику своим коллегам, ссылаясь вместо их признанных работ на авторефераты кандидатских диссертаций.

Миронов потратил немалые усилия, чтобы доказать, что имущественное неравен­ство в царской России ничуть не увеличивалось. Доходы 10% самых богатых людей превышали доходы 10% самых бедных «всего» в 5.8 раза (с. 657). В традиционном обществе столь вопиющая разница в доходах воспринимается как «норма». Другое дело - быстро развивающееся (модернизирующееся) общество. Его члены начинают активно следить за теми, кто отхватывает наиболее жирные куски от пирога «про­гресса» - отсюда и «классовая» борьба. Но куда существеннее другое: поскольку жизненные блага люди с традиционной психологией оценивают как нечто дарован­ное свыше, то всякий сбой «прогресса» они воспринимают как действия всевозмож­ных злоумышленников. И никакие реформы в политической области этой установки не изменят.

Однако, по мнению Миронова, «политическое развитие страны после Великих реформ было не менее успешным, чем экономическое», в 1906 г. страна стала консти­туционной монархией, появилась масса добровольных обществ (с. 663). Более того, «именно большие и неоспоримые успехи российского социума обусловили возникно­вение в стране сильного гражданского общества, способного бросить вызов старой элите и государству» (с. 664, 691). Оказывается, царь сумел бы удовлетворить интересы рабочих и крестьян, но невозможно было угодить «либерально-радикальной об­щественности», стремившейся руководить модернизационным процессом, «который почти непрерывно происходил в России» (с. 664). Февральская революция «произошла при финансовой поддержке не столько Германии, сколько русской буржуазии». От за­мысла заговора до его реализации прошло полтора года. При этом автор ссылается на более чем сомнительные изыскания Куликова, сочинившего сказку о конспиративной деятельности «военной организации», созданной октябристами, левыми кадетами и прогрессистами в недрах Центрального военно-промышленного комитета (с. 665).

Собственно революциям отводится ничтожное место. Проводится мысль, что «революции начала XX в. были обусловлены не столько социально-экономическими, сколько политическими факторами, в том числе блестящей РR-активностью против­ников монархии» (с. 892). Допустим, так и было. Но неужели этого достаточно, чтобы сбросить трехсотлетнюю монархию, которая только и делала, что планомерно занима­лась модернизацией России? Конечно, противникам императора могла «помочь» ми­ровая война, чудовищно обострившая все социальные проблемы. Но об этом Миронов почти не вспоминает.

Какие же, по мнению Миронова, проблемы стояли перед пореформенной Россией? Первая из них - «кому управлять страной». Здесь он ссылается на А.И. Солженицына, писавшего о «долгом взаимном ожесточении образованного общества и власти». Но, в отличие от Солженицына, Миронов возлагает вину не на императора, а на «неразум­ную» оппозицию. В свою очередь в Октябрьском перевороте, разумеется, «финанси­ровавшемся в значительной степени иностранными деньгами», были заинтересованы западные союзники России, не желавшие делиться с ней плодами близкой победы (с. 667). При этом Миронов ссылается на Н.В. Старикова и А.С Сенявского. Одно название книги первого указывает на то, что перед нами обычный «пиарщик», парази­тирующий на людском невежестве; о конкретно-исследовательских заслугах второго автора применительно к изучению революции мне не известно.

Следующей причиной революции Миронов называет аграрный вопрос. При этом оказывается, что «неразумные» аграрные вожделения крестьянства «поощрялись важнейшими политическими партиями и отчасти - самой властью», поддерживавшей «иждивенческие настроения и патерналистские надежды земледельцев великороссий­ских губерний» (с. 668). Как видно, автор полагает, что этого делать не стоило. Но как совместить идею «шоковой терапии» с эволюционизмом?

Что касается «рабочего вопроса», то, согласно Миронову, пролетарии вели себя непорядочно - хотели слишком многого. Между тем правительство давно встало на «разумный и прагматичный путь». Конечно, и правительство не всегда точно следова­ло мироновским рецептам. Так, в национальном вопросе «ради сохранения единства государства следовало сделать больше уступок», ибо «модернизация империи натолк­нулась на национализм и сама по себе способствовала его росту» (с. 669). Звучит наив­но, этой проблематики автор не знает.

В ряду причин революции Миронов называет «социально-экономическое неравен­ство», но сводит проблему к осознанию его крестьянами, что якобы произвело на них «травматическое воздействие» вследствие «повышения грамотности, информирован­ности, расширения кругозора». Сыграли свою роль и миграции, и введение всесослов­ной воинской повинности, и «знакомство с городом», и революционная пропаганда (с. 669). Получается, что «городской» прогресс деревне был ни к чему, от него России одни беды. Как ни парадоксально, на следующей странице, упоминая о культурном расколе общества как о причине революции, Миронов утверждает, что «введение обя­зательного начального обучения, уравнение всех граждан в правах, снятие ограничений на передвижение в конечном счете вели к преодолению культурного раскола» (с. 670). С этим нельзя не согласиться. Следовало бы только добавить, что ни одна из указанных мер до 1917 г. осуществлена не была.

Как ни странно, в числе причин революции Миронов упоминает и «низкий уро­вень жизни». При этом чтобы не впасть в противоречие, он заявляет, что хотя уровень жизни большинства населения «в абсолютном смысле повышался, потребности и за­просы росли еще быстрее, что и служило фактором растущего недовольства широких масс населения в пореформенное время» (с. 670). Но так бывает всегда; реформатор обязан это учитывать. В общем, непонятливый народ достался российским венценос­ным модернизаторам! По мнению Миронова, «военные поражения» следует выделить в особый фактор революции. И, разумеется, он прав, заявляя, что «несколько крупных поражений в двух войнах подряд в течение лишь 13 лет (1904-1917 гг.), сильно удари­ли по престижу не только государства, правящей элиты, но и самого монарха» (с. 674). Но ведь модернизация проводилась именно для усиления военной мощи России, а ни­как ни для ее ослабления!

У меня создается впечатление, чхо Миронов живет в каком-то Зазеркалье. По всей книге рассыпаны «перлы», вызывающие недоумение. Особенно изумляет утвержде­ние, что водка играла в крестьянской жизни роль своеобразного «вентилятора», благо­получно выдувающего «излишние» доходы сельских тружеников (с. 565). Разумеется, Миронов не упоминает о том, насколько алкоголизация населения беспокоила общест­венность, зато не забывает о радости бюрократов в связи с ростом доходов от акцизов (с. 644). Напомню, что 1917 г. ознаменовался чередой пьяных погромов - таков был результат политики спаивания населения и столь же бездумно сменившего ее курса на «отрезвление». Миронов попросту не желает замечать реальных проблем дореволюци­онной России.

Я решительно не понимаю, зачем в специальной работе о «благосостоянии» надо было вообще вспоминать о революции, о которой ровным счетом ничего не знаешь? Составлял бы себе Миронов антропометрические таблицы, графики, схемы, не думая о малознакомых предметах - приводимая статистика выглядела бы намного убедитель­ней. Если же известно, что Миронов крайне озабочен (как и многие другие авторы в наше время) отрицанием всякой революционности, то любая приводимая им цифирь будет наводить на мысль о подлоге.