Лукашенко

Дмитрий Ольшанский

Батька Лукашенко в эти августовские дни - это человек-метафора.

Он - это сам двадцатый век.

И этот двадцатый век - седой, хмурый, с трактором и автоматом, - стоит один против огромной толпы из двадцать первого века, толпы еврооптимистов, смм-менеджеров и авторов телеграм-каналов.

- Сдавайся! - кричат они. - Сдавайся, дед, прошло твое время. Твой автомат не стреляет, твой трактор - ржавый, а мы зато смотри какие модные и веселые. Вали отсюда по-хорошему, дед, с этой своей скучной картошкой. Тебе же весь цивилизованный мир говорит - сдайся уже, маразматик.

А он не сдается.

Стоит и нехорошо смотрит.

Ну, кто на меня?

И в этот момент уже вроде бы гарантированного победителя охватывает странное сомнение.

И будущее - такое сильное, свободное, счастливое, - вдруг понимает, что оно, пожалуй, не будет подходить близко к прошлому. Не будет слишком настаивать, а то мало ли что.

А двадцатый век где стоял, там и стоит.

Толпа смм-менеджеров, коучей персонального роста, бизнес-евангелистов и редакторок в белых кроссовках медленно пятится, она отступает, делая вид, что у нее просто другие планы на вечер, только и всего, - а двадцатый век где стоял, там и стоит.

- С ума сошел!

- Все равно скоро помрешь!

- Мы придем еще!

И они правы.

Время идет, и когда-нибудь так и будет.

Но жизнь устроена так, что она иногда продолжается вопреки времени, она продолжается, когда обязана оборваться, - и этот упрямый век, этот упрямый седой человек держится на последней черте и отказывается подчиняться.