Санькино ружье

На модерации Отложенный Яркий свет золотил стекло рамы, подоконник, изогнутым квадратом ложился на край стола, стену. Санька особенно любил эти минуты, когда рождался новый день, и все выше поднималось солнце за березовой рощей, просвечивая черно-белые стволы. Состояние дремоты тотчас проходило. Он смотрел на поля, с лета запаханные под пар, топырившийся по кривой до самого угора желтый камыш, озеро, тронутое ярким светом осеннего солнца, и от того ярче отдающее синью. Сегодня знакомый с детства вид не вызывал у него душевной приподнятости.

– Сыночка, кушать, – в который раз окликала мать, но он будто не слышал голоса матери, продолжая тупо смотреть вдаль и думать о своем.

Санька учился в городе в автодорожном техникуме, на выходные приезжал домой. Помогал отцу по хозяйству, вместе часто выбирались на охоту к ближайшим болотам, где гнездились утки. Зимой тропили зайцев. И не было для Саньки счастливее дней, чем в той размеренной и осмысленной жизни. Но внезапно умер отец. Говорят, беда одна не приходит. По своему малодушию Санька лишился и отцовского ружья. С потерей ружья можно было смириться, но она усиливала в душе боль основной утраты.

В тот день он поехал велосипедом на утиное озеро. Дорогу развезло, от колес отлетали ошметья грязи.

 

 

За спиной осталась речушка Удайка, с торчавшим по обоим берегам пожелтевшим камышом. В отдалении синел сосновый лес. Санька доехал до леса, дальше предстояло идти пешком. Едва вошел, как услышал гусиный гогот.

 

Доля секунды – велосипед отлетает в кусты. Расчехлено и собрано ружье. Два патрона, извлеченные  из тугих ячеек патронташа, после мягкого досыла привычно улеглись в патронники «тозовки». А глаза уже ищут среди деревьев окно на небе. Птиц не видно, и только голоса все настойчивее напоминают о приближении.

И он побежал навстречу птичьему гомону. Над верхушкой раскидистой сосны увидел летящих птиц. Гуси плыли по небу медленно, словно дирижабли, не спеша, размахивая крыльями. И так низко, что добыть их, казалось, пара пустяков.

Гулко жахнул торопливый дуплет. Гуси, не нарушив стройности рядов, продолжили свой путь. Вот ружье перезаряжено, взведены курки… «Жми! Плавно жми на крючок! Как учил отец…» – повторял как заклинание Санька. Еще одна дробовая дорожка унеслась под крыло крайнему. И вновь охватила его досада.

Не меняя курса, стая за стаей шли на сосну, громко гогоча. А под хвоей стоял с замирающим сердцем стрелок. Вот он снова приставил ложу к плечу, выцелил, нажал на спуск, потом развернулся, послал в угонку еще заряд дроби. Увидев, как птица потянула к низу, что есть мочи, побежал на край пролеска.

На чистом, он искал под каждой куртинкой. Несколько раз прошел вперед, назад, потом – по кругу. Прочесал, казалось, каждый метр и уже стал терять надежду, вдруг рядом с зарослями бурьяна заприметил пестрое пятно. Подбежал, и не поверил своим глазам. У высохшего куста татарника, распластав крылья, брюшком вверх лежал серый гусь. Санька взял его за толстую шею и не мог сдержать нахлынувшую радость.

Вдруг что-то насторожило парнишку. Обернулся и увидел в нескольких шагах, на обочине дороги, милицейский УАЗик, а рядом с машиной – Захарку, сотрудника райотдела, здоровенного мужика, с таким же пузом, заплывшими глазами на крупном, рябом лице. При ходьбе Захарка, расставив руки и покачиваясь, переваливал свое тучное тело с одного бока на другой. Туда же следовала большая голова, напоминающая форму дыни, с торчавшей на макушке фуражкой-аэродромом. Набычившись, он смотрел на Саньку.

– Ну, шо, голодранец, отбраконьерничал? Показывай разрешение на ружье. Хотя, что ты можешь показать, кроме дули в кармане, – Захарка скривил рот, потом заржал, довольный своим остроумием.

–Давай бердану…

Санька заупрямился, прижимая к телу ружье, но ощутив тяжелую руку милиционера, – отпустил.

– Скажешь отцу, пусть придет в отдел, протокол подписать, – уже миролюбиво произнес Захарка.

Санька хотел сказать, что отца недавно похоронили, но почему-то промолчал. Милиционер разломил «тозовку», извлек, патроны, протянул их в своей пухлой ладони. Уходя, бросил через плечо:

– Гуся забери, в охотинспекцию не сообщу.

Обида переполнила парнишку, ноги стали ватными. К горлу подкатил комок. Броситься бы на Захарку, отшлепать по сытой морде. Да где ему справиться с откормленным бугаем. Что ему Санька, одним ногтем вдавит, как окурок от сигареты, в пепельницу. И потом, перед ним не просто Захарка, а представитель власти.

… Начальник милиции выслушав, расспросил, при каких обстоятельствах сотрудник Захарченко изъял ружье, посмотрел отцовские документы, сказал: «Разберемся», потом добавил: «Если не отправили на утилизацию…»

На лице парня выступила испарина:

–Как можно? – дрожащим голосом произнес он. – Ружье штучное, память об отце… их всего-то …

–Тоже мне герой, «как можно». Разберемся. Вам сообщат … – прервал Саньку начальник и уткнулся в бумаги, давая понять, что разговор окончен.

Весной Саньку провожали в армию. Он смотрел на знакомый перрон вокзала, заполненный людьми. Крики, поцелуи, слезы, крепкие объятья… Раздался сдавленный гудок паровоза. Толпа ожила. Постаревшая мать с влажными глазами, держится за Санькину руку, боясь отпустить. Рядом с матерью – родной дядька Степан. Бывший пограничник. Изрядно захмелевший. С лица не сходит добродушная улыбка.

– Что нынче армия?.. два раза в караул и – на дембель. Вот раньше… три года отслужил, четыре месяца переслужил. А на флоте?.. – говорит он, чтобы облегчить минуту расставания.

Рядом – бренчит на гитаре, рыжий, крепко сбитый парень, вокруг него – ярко одетые девицы. Громко смеются, визжат, выкрикивают непонятные слова, по очереди тянутся к гитаристу.  Парень, не обращая на них внимания, поет, фальшиво вытягивая слова забытой песни: «А вы куда, ребята, вы куда? А хоть куда, а хоть в десант…»

Поезд тронулся. Застучали на стыках рельсов колеса. И прожитое уже стало казаться временным и как бы навсегда уходящим из Санькиной жизни. Впереди ждала неизвестность, от которой нет-нет, да и закрадывались какие-то непонятные тревожные чувства.

Прав был дядька Степан. Пролетел армейский срок одним днем. Вернулся Санька домой в форме десантника – возмужавшим, окрепшим парнем. «Качек!» –  с восхищением говорили про него деревенские худосочные парни; «Красавчик!» – тайно вздыхали пышногрудые девчата. Санька же время попусту не тратил. Устроился на работу, вступил в охотобщество, купил «вертикалку». Стал много охотиться. А вот душа к новому ружью не лежала. Каждый раз, когда брал его в руки, вспоминал отцовское. От воспоминаний щемило внутри. Несколько раз просил корешка Митю, работающего в райотделе, навести справки про свою «тулку». Митька, при встречах, говорил одно и то же: «Все концы – в воду…»

Наступили новые времена. Многое стало меняться в жизни людей. А вот к лучшему или худшему Санька и сам порой не мог разобраться. Захарку из органов уволили. Из райцентра он перебрался в родное село, мимо которого тянулась на десятки километров лесная гряда. Лучшие охотничьи угодья с косулями, кабанами, лосями перешли в частное пользование городскому бизнесмену.

В частном хозяйстве нашлась работа и бывшему милиционеру – с высоким окладом, щедрыми премиальными и новеньким УАЗом с карабином.

– Отошла коту масленица… теперь они у меня попляшут, – обмывая новую должность, похвалялся Захарка в баре. Подмасленные глаза его от счастья жить закатывались, теперь уже не под острый козырек милицейской фуражки, а камуфляжной бейсболки. Самодовольная ухмылка перекашивала небритое рябое лицо.

В тот вечер Санька был в баре. Слышал, о чем говорил егерь, ловил на себе его косые взгляды. Но промолчал. Выпил рюмку водки и пошел домой.

В ноябре, в лесу за Быковней, браконьеры завалили лося. Освежевали, оставив на месте требуху, шкуру, а голову лопатника перенесли на обочину дороги, чтобы видели проезжающие.

Новости, пересуды в деревнях не держатся за семью печатями. Один что-то услышал, другой домыслил, третий прибавил, и полетела молва по сельским подворьям со скоростью птицы. Но в случае с убитыми лосем вымысла не было.

Захарка  побывал в лесу, внимательно осмотрел все вокруг, и решил, что это дело рук Саньки Самсонова. Видели, мол, его с ружьем. Хотя сомнения у егеря были: «Стал бы он стрелять в лосей, будучи один?.. А может, с дружками спаровался…» На это указывали многочисленные следы браконьеров, протекторы машин. Возникшие сомнения егерь отбросил, дабы не забивать свою большую голову.

Санька спал, когда в окно постучали. Мать сунула босые ноги в чуни, накинула на плечи выцветший халат, молча, заглянула в комнату, и зашаркала ногами по полу. Сквозь дрему Санька услышал голос:

– Дома?

– Ой, в форме… а я и не признала сразу, – женщина всплеснула руками, лицо ее растеклось доброй улыбкой, – дома, Митя, проходи. Случилось что?..

– Ничего особого, обычная проверка, – уже войдя в комнату, безразлично ответил участковый Митя.

– Сынок, – слабым голосом произнесла мать, но Санька уже выходил из комнаты, натягивая на ходу рубашку.

– Каким это ветром?

– Попутным, – улыбнувшись, ответив уклончиво старлей.

– Ружье принеси, надобно посмотреть, – сказал он, держа за спинку стул и примеряясь, куда бы удобнее его поставить, потом сел. Вот уже привычным движением участковый расчехлил ружье, взял в руки ложу и стал внимательно ее осматривать. Потом повернул чехол со стволом и ложу Саньке, коротко бросил: « Убери в сейф».

– Это и все, – удивился тот.

– Как видишь…

Не знал тогда Санька, что приход участкового был не случайным.

– Самсона работа, – вопил на всю контору старший егерь Захарка, – у меня свидетели есть, видели его в тот день с ружьем. Подождем, что скажет участковый. Эх, бля, не смог я его взять…

– Не смог, потому и сотку баксов профукал, ушла премия, – ехидно заметил напарник Захарки.

– Чья бы корова мычала, – огрызнулся тот. – Петрович, ты вдумайся, – горячился Захарка, обращаясь к охотоведу, – нет, чтобы свои следы замести, так они голову лося выставили на всеобщее обозрение. Это же нам вызов, черная метка…

Охотовед, сидя за столом, отрешенно уставился на настенный календарь с глухарями, о чем-то думал.

– Тише… – заговорил он начальственным тоном: – У нас как до дела, то одни вещь доки: копыта, рога, шкуры… в угодьях за яйца надо хватать бреков! Или неясно!.. – охотовед перешел на крик, кожа на его лице стала багровой.

В тот же день Санька столкнулся с егерем у старого Коопторга. Как собака «обнюхал» тот его на предмет известно ли что-нибудь про случай с отстрелянным лосем, на вопросы услышал одно: «Нет».

Вечером у Санькиного дома затарахтел мотоцикл, ехал Фома, не слезающий со своей «тачки» и зимой. От всех деревенских мужиков отличался он особым даром. Первый был осведомлен во всех новостях: кто выгнал первачок, кто заколол кабана, а кто приехал с охоты с добычей. И был уже тут как тут. Знал, чарку нальют и угостят: так заведено.

Увидев Саньку, Фома заглушил мотоцикл, прислонил его к створке ворот:

– Здорово, – протянул руку, а сам шарил глазами по двору, будто что-то выискивая, – Сань, я шо до тебя… как насчет ружья, берешь?

Фома из-за грыжи охоту забросил и продавал ружье. «Санька как услышит про курковую «тулку», глаза закатывает. Мелочиться не станет, заберет…» – говорил он своему куму.

Не дождавшись ответа, Фома поделился:

– Слышь, Захарка по пьяни проболтался. В лесу, где завалили сохатого, нашли кусок деревяшки от ружья. Прикладом что ли добивали?..

«Так вот чего Митька приходил, искал на ложе место скола. И Захарка… ну не идиот ли, неужели думает, что это моих рук дело…» – усмехнулся про себя Санька.

Через месяц произошло событие, о котором заговорили не только в районе, но и городе. Браконьеры средь белого дня расстреляли трех лосей. Люди слышали выстрелы, позвонили куда надо. Дежуривший в тот день Захарка, обнаружив свежий след квадрацикла, а поодаль от него бурую тушу лосихи, не медля, бросился вдогонку.

Санька возвращался из города, ехал не по трассе, а проселком, через лес. Вечерело. Шел мокрый дождь со снегом. Дорога раскисла. Страшную картину увидел он у яра: перевернутый УАЗик, а возле него – Захарка, не подающий признаков жизни. Пытался дозвониться до скорой, МЧС, но связи в лесу не было. Дальнейшее он помнил смутно: как затаскивал в машину верзилу егеря, как вез в больницу, а тот бредил, повторяя одно: «Не бросай меня», и как боялся, что не довезет…

На другой день, с утра в конторе охотхозяйства царило напряжение. «Что случись, сколько начальства над нами…» – матерился охотовед, с темными кругами под глазами от недосыпа. Его слова прервал очередной звонок: «За что я вам деньги плачу, дармоеды…» – слышалось в мобильнике. Охотовед, вытянувшийся по стойке «смирно», заикаясь, докладывал: «Примем все меры, не сумневайтесь, не повторится…» – но в сказанных словах если кто и сомневался, то в первую очередь сам охотовед.

Миновала зима. Уже растаял снег, ветер разносил запах сырой земли, прелых листьев. Санька чинил забор, когда у дома остановилась белая легковушка. Дверца открылась, показался Захарка. В правой руке держал он костыль и чехол с ружьем.

Дошкандылял и, не здороваясь, протянул свою ношу:

– Достань.

А когда тот отстегнул пряжку и извлек из чехла ложу, добавил, опустив большую, как дыня, голову:

– Ни о чем не спрашивай меня, Саня. Правды все равно не узнаешь. Возни будет много, но восстановить в правах можно…

Санька переменился в лице, не мог вымолвить слово, все еще не веря тому, что произошло. Рябой и невзрачный верзила Захарка, похудевший и бледный, уже не казался ему страшным и нелюдимым.

Тут же собрал ружье, дабы убедиться все ли на месте, и не сон ли это. Смотрел на отцовскую «тулку», нежно оглаживал шершавыми пальцами замочные доски, фигурную вязь на ложе, взводил курки.

Слезы текли по Санькиным щекам. Смахивая их ладонью, он искренне радовался этим слезам. Может быть, первый раз в своей жизни.