Листья Переца Маркиша

12 августа 1952 года был расстрелян и поэт и писатель Перец Маркиш.

Habent sua fata libelli. Книги имеют свою судьбу.

С того дня, как эта фраза впервые прозвучала в ничем другим не замечательном античном стихотворении, ее процитировали тысячи раз. Пушкин начинает ею заметки о своей «Полтаве», Ахматова кончает историю о своих «Четках». С одной стороны, она выглядит общим местом, с другой, содержит гораздо больший диапазон смыслов, чем можно предположить. Мне она пришла на ум, когда на днях я увидел на столе у знакомого книгу, изданную 50 лет назад, «Избранное» Переца Маркиша. Я ее помнил по тем дням, и тогда же она связалась с другой, оставившей в моей судьбе особенный след. Я тогда познакомился с Ахматовой, и она подарила мне сборник своих стихотворений, вышедший впервые со времени Постановления ЦК Партии — объявления ее гражданской смерти. В общей сложности никаких ее книг не выходило полтора десятилетия. Это издание было составленным без какого бы то ни было смысла и обкорнанным донельзя — или, как сама она сказала о стихах: Сплетней изувечены,/ Биты кистенем,/ Мечены, мечены/ Каторжным клеймом. Но все-таки они были стихи Ахматовой. Которую в школе нам подавали как прямое исчадие ада, туда же справедливо и низвергнутое.

Книжка была карманного формата, в темно-красной «под кожу» обложке, с именем автора золотыми буквами. Так издавали важные партийные документы и классиков марксизма. По каковой причине в кругу близких знакомых ее немедленно окрестили «Манифестом» — имея в виду «Манифест коммунистической партии». Ахматова сделала дарственную надпись, исправила опечатку. И — мне в голову не могло прийти, что такое возможно, — на страницу со стихотворением «Песня мира», которое ее принудили сочинить, шантажируя заключенным сыном, наклеила написанное от руки другое. В книжке было 125 страниц, по стихотворению на каждой. 35 последних отведены под переводы, так что и любой из них притягивал внимание. «Осень» Переца Маркиша стояла третьей от конца. Стихотворение непобедимого очарования.

Впоследствии я переводил с Ахматовой нескольких поэтов. Она это ремесло не любила, охотно соглашалась на какую-то долю участия в ее работе: на редактуру, помощь, предлагаемые исправления. Я это к тому, что в блистательном списке переводчиков Маркиша есть имя Марии Петровых, первоклассного мастера и близкой приятельницы Ахматовой. Возможно, в «Осени» есть след ее советов. Так или иначе, это маленький шедевр — и через него видно, какой был поэт Маркиш на идише, какой прелести был его дар.

Разумеется, это стихотворение есть и в «Избранном». Вышедшем в свет через пять лет после его расстрела в числе других членов Еврейского антифашистского комитета. Книги имеют свою судьбу и могут рассказать не только то, что в них написано. Например, составители этой — вдова и Арон Вергелис. Она с сыновьями тогда только-только вернулась из казахстанской ссылки. Он, как сообщает его биография, «был одним из немногих еврейских литераторов СССР, не арестованных в ходе антисемитской   кампании 1948–1953 гг.».

Это характеристика куда более сильная, чем может показаться на первый взгляд. Тогда не могло быть нейтрально «не арестованных» еврейских литераторов. Это не атомные физики, без которых не получится бомбы. Тогда не арестованный еврейский литератор демонстрировал, что в стране нет ни антисемитизма, ни, стало быть, кампании. Получить этот статус нельзя было просто доказательством лояльности — все были лояльны, — доказать требовалось твою нужность. Нужность тем, кто арестовывал. Вергелис был из нужных. Вдова знала один долг, одну цель, задачу — сделать все необходимое для памяти мужа: в первую очередь, издать такую книжку. Вергелис наилучшим образом подходил для того, чтобы подобное дело побыстрее продвинуть. А у него был свой интерес: погасить, насколько возможно, темные слухи, ходившие о нем, и приобрести через имя Маркиша одно-другое очко на будущее. Поскольку хода назад ему не было: его ждало кресло главного редактора выставочного журнала на идише «Советская отчизна», место в верхушке Антисионистского конгресса, трибуна одного из главных поносителей Государства Израиль.

Такая история, сугубо книжная. Но из книг, изданных в XX столетии — и, подозреваю, в нашем тоже, — то и дело выскакивают чертики. Стихотворение «Осень» датировано 1948 годом, это год ареста. Маркишу 53, не нужно было обладать его тонкостью, чтобы понимать, что дело идет к концу. В январе убили Михоэлса, Маркиш написал на его смерть стихотворение редкой силы и редкой откровенности — назвав все вещи их именами. Теперь ему тоже не было хода назад. «Осень» об этом — хотя в ней нет загнанности, мрачности, угнетенности. Готовность — да, согласие с высшей волей — да.

Вначале поэт следует за палым листом, он словно бы его двойник. Там листья не шуршат в таинственной тревоге,/ А скрючившись легли и дремлют на ветру/ Но вот один со сна поплелся по дороге,/ Как золотая мышь искать свою нору. Однако эта покорность слишком пассивна. Тем более что слух поэта привлечен живым звуком, жужжаньем. Пчела спешит пешком по рыхлому песочку/ Тяжелым обручем пчелиный сжат живот,/ И так она ползет чрез пень и через кочку,/Пока на голову в смятеньи не встает… Пчела, сборщица цветочной сладости. Звенящая как лирная струна. Символ поэзии. И крылышки свои вдруг задирает криво,/ Как зонтик сломанный они тогда торчат. Как зонтик — а еще как самолет и летчик в одном лице: сбитый в полете, разбившийся о землю. Как тот же Маркиш, еще совсем молодой, в бою первой мировой войны раненный немецкой пулей. И смерть уже слышна в жужжаньи торопливом… Пчелиный звон продолжается. Но как и в предсмертном пении поэта в нем появляется прощальная торопливость. На осень тишина переезжает в сад. Тишина — поэтическое безмолвие. Смерть певца.

В статье о своем друге-поэте Бродский заметил, что у поэзии с политикой общего только слог «по». Сказано несколько ожидаемо, но при этом симпатично, забавно. А только на поверку слогов оказывается больше, много больше.