"Йом Зикарон"

Лиза Юдин

"Йом Зикарон" - это День Памяти не только погибших в войнах и военных операциях, но и День Памяти погибших в терактах.
...Автобус уже двинулся от «таханы мерказит», но шофер увидел бегущих детей, остановился и открыл двери…
Спасибо водителю.
Это были мои дети. Если бы он не остановился, они поехали бы на следующем. А следующий был тот самый, что не доехал 31 августа 2004-го…
Шестнадцать лет прошло. А все, как вчера…
31 августа, 1 сентября.
Всю мою жизнь эти дни перетекали из одного в другой.
31 августа – торжественная линейка, посвященная началу учебного года. Белые передники, огромные белые банты и астры. Неимоверное количество астр всех цветов и оттенков.
1 сентября – строгие коричневые платья, черные передники и все те же астры.
Пахнущие свежей краской классы. Новенькие, еще чистые, тетради и учебники. Целый, еще без вырванных листов, дневник. Унылый и серый, не испещренный красными учительскими чернилами. Загоревшие и вытянувшиеся за лето одноклассники. Отдохнувшие и улыбающиеся учителя.
Так было всю жизнь. В школе. В институте. В воспоминаниях. До 2004-го года.
31 августа 2004-го эта стройная цепочка была разрушена. Уничтожена напрочь. И теперь в эти дни я вспоминаю школу мельком, да и то не всегда…
Я вижу совсем другое: два покореженных автобуса. Куски человеческих тел. Оторванную голову террориста…
Жара невыносимая…
Рядом со мной работают ребята-операторы Первого израильского телеканала. Работают по три человека. Один снимает, два на подхвате. Камера покачнулась и пошла в сторону, парень падает в обморок, второй тут же подхватывает камеру, третий оттаскивает товарища в тень. И так по кругу.
Я в обморок не падаю, хотя лучше было бы упасть – на пару минут отключиться, ничего не видеть, ничего не слышать.
Возле «шестерки» на сверкающем на солнце битом стекле разбросаны бело-розовые пятна. Тушки кур. Кто-то ехал с базара. Ярко-красная мякоть раздавленных арбузов смешивается с человеческой кровью… Фрукты, овощи, зелень…
Страшный натюрморт. Он накрепко застрял в памяти. Я глушу его, загоняю глубоко вовнутрь, и надо сказать, удачно. Срабатывает инстинкт самосохранения. Вот только 31 августа и 1-го сентября никакие глушилки не помогают. Я возвращаюсь в 2004-ый.
Я, как тогда, шестнадцать лет назад, чувствую запах раскаленного металла, горящей человеческой плоти, крови. Этот запах стоит в горле. Его нельзя перебить ничем: ни мятными жвачками, ни ментоловыми сигаретами…
1 сентября вместо астр – венки. Сплошная вереница похорон. Саваны и маленькие ящики, покрытые черным полотном с «магендавидом». Почему ящики? Там куски, в саван их положить невозможно.

Читайте, не отворачивайтесь.
Все смешивается в одну непрерывную цепь, все слезы в один непрерывный поток. И на фоне нескончаемой черноты совершенно белая голова мужа Тани Коротченко… Почему-то память удержала именно его…
Обмороки. Крики.
Чугунная голова и деревянные ноги.
Авиэль Аташ (4 года)
Дениз Хадад (40 лет)
Эмануэль Йосеф (28 лет)
Текала Тироайнет (33 года)
Тамара Дибрашвили (70 лет)
Шушана Амос (64 года)
Карин Малха (23 года)
Татьяна Коротченко (49 лет)
Мария Соколова (58 лет)
Розита Лайман (45 лет)
Виталий Бродский (52 года)
Лариса Гуманенко (48 лет)
Элиягу Озен (58 лет)
Наргиза Островски (54 года)
Роман Соколовский (53 года)
Раиса Форер (55 лет)
Светлая всем память...
Я вижу Сашу – водителя «шестерки», огромного усатого человека, разжавшего руками заклинившую дверь автобуса. С ним трудно разговаривать, он не слышит – разорваны барабанные перепонки.
Яков – водитель «двенадцатки». Если бы он вовремя не сориентировался и не остановил свой автобус, жертв было бы гораздо больше.
«Сорока». Ожоговое, детское, хирургия, нейрохирургия, ортопедия, реанимация (нас туда не пустили). Повязки, гипс, обожженные тела, невидящие глаза…
Мальчишка лет 7-8 в детском отделении протягивает нам на ладошке горсть металлических шариков:
- Это доктор достал из меня.
А потом по семьям погибших. Там сидят «шиву».
Дочь Розиты Лайман…
Сын и мама Ларисы Гуманенко…
Сын Раисы Форер…
И опять совершенно белая голова мужа Тани Коротченко…
Мы что-то говорим, нам что-то отвечают, показывают фотографии…
В маленьком ресторанчике на заправке пьем водку. Молча. Водка не помогает. Не прочищает голову, не убирает запах, не растворяет ком в горле…
Зачем я это пишу, спустя шестнадцать лет?
Я писала это все годы и буду писать всегда. Чтобы помнили…
Я возвращаюсь в 2004-ый. 4 сентября в Ашкелоне проходил общеизраильский митинг против произвола полиции. Митинг открывал председатель комитета в защиту прав и демократии господин Индикт. Начал он с того, что предложил всем присутствующим почтить память погибших в Беслане минутой молчания. Почтили. И никто: ни он, ни другие выступающие не вспомнили, что в сорока километрах от Ашкелона, в Беэр-Шеве еще сидят «шиву» по погибшим в двойном теракте. Беслан – это да, а «свои» – дело привычное…
Я не хочу, чтобы было так. Я хочу, чтобы сначала были «свои», а потом все остальные.
Я не хочу, чтобы «свои» было дело привычное.
Я хочу, чтобы помнили и в первую очередь – «своих».