Жизнь в Российской империи глазами советских полководцев. Рассказывает И. В. Болдин.

Иногда нужные сведения находишь там, где даже не ожидаешь. В конце 80-нач.90-х гг. нам на смену рисуемой советской пропагандой темного царского прошлого стали рисовать сусальную картинку сытного румяного прошлого, где все кушали от пуза и были счастливы, пока не пришли большевики, после чего начался в России ад и апокалипсис. Особенно постарался в этом режиссер Говорухин и популярная в то время телепрограмма "Вѣди". 

Не буду писать чем эта пропаганда закончилась, но она заняла в умах моих современников и последующих поколений прочное место. Были-де гимназистки румяные и звон колоколов, а потом пришел ГУЛАГ и расстрелы. и этим активно пользуются различные бородатые власовцы, которые льют в уши населения заплесневелую пропаганду докторишки Геббельса. 

Но я не собираюсь что-то доказывать читателю. Я хочу сказать, что у наших предков были веские причины выбрать советскую власть. И тут нам помогут мемуары советских полководцев времен Великой отечественной войны. Большинство из них родились и выросли как раз правление Николая II (перед личностью которого у некоторых личностей происходит целая истерика). Многие полководцы о своем детстве и юности не пишут, начиная сразу войны. Но вот те, кто написали, оставили поистине ценные сведения о царской России без всяких прикрас. Обычно антисоветские субъекты вещают о масонах, ротшильдах, жидах и прочих заговорщиках, которых хлебом не корми, дай только погубить светлоокую Россию. Но в мемуарах советских полководцах нет этих темных личностей. Есть простые крестьянские парни из бедных крестьянских семей, которые реально сделали себя сами. Вот и почитаем, какая была на самом деле Россия "святого" Николая II и увидим, что у этих людей были веские причины перейти на сторону советской власти.

Вспоминает Иван Васильевич Болдин (1892-1965), в мемуарах "Страницы жизни" (1961). Читая воспоминаня И. В. Болдина о детстве, мне хочется спросить нынешних фанатов Николая II и царской России: А вам не хочется вернуться в райское прошлое царской России? Лично мне не хочется, потому что по семейным рассказам примерно так жили и мои прадеды. Да кто-то хрустел французскими булками и пил французское шампанское, но эта роскошь оплачивалась детским трудом миллионов русских крестьянских детей, которые работали по 12 часов в день за рубль двадцать в неделю, как работал будущий герой обороны Тулы И. В. Болдин.  

И. В. Болдин, 1941 г.

"Мой жизненный путь оказался суровым, поистине тернистым, но интересным. Иногда трудно было идти. Не раз спотыкался, падал, однако поднимался и упорно устремлялся вперед. Шагал так, что порой, как говорят в народе, воду из обувки вышибало. Но это меня не страшило. Ведь реку переплыть и то трудно.

Если страницы моих воспоминаний порой будут биографичны, прошу, дорогой читатель, не расценивать это как отсутствие у автора скромности. Ведь окидывая взглядом свой жизненный путь, я с сыновьей благодарностью думаю о родной партии, о любимой Стране Советов. Что было бы со мной, если бы не их забота? А подобных мне в нашей стране миллионы Итак, приступаю к рассказу...

Не пытайтесь искать на географической карте, изданной до революции, деревню Высокое, затерявшуюся в Инсарском уезде, Пензенской губернии. Было в ту пору в ней около девяти десятков рубленых изб с соломенной кровлей Выделялся в деревне лишь большой дом под железной крышей, принадлежавший местному богачу Федору Антясову.

Вот в этой деревне я и родился в конце прошлого века. Наша семья, как, впрочем, и соседские семьи, была малоземельной. В то же время вокруг Высокого вольготно раскинулись угодья помещика Столыпина. Этот племянник известного царского министра, жестокого вешателя, в нравах своих недалеко ушел от дядюшки. Помню, как-то наша овца и пара кур забрели на столыпинские земли. В наказание управляющий имением велел моему отцу уплатить штраф или отработать в его хозяйстве. Денег не было, пришлось отцу отрабатывать, а вместе с ним и я пошел. В ту пору мне едва минуло девять

Отец, громадный, с длинной бородой, суров был, а порой и жесток. Улыбкой радовал редко. Да и щедростью не отличался. Правда, однажды он нас удивил. Пришел как-то из большой деревни Шувары после удачного базара и на диво всей семье вынул из мешка новенькие сапоги, протянул мне:

— Бери, Иван, гляди, как блестят. Да смотри не забывай, что мы народ — для лаптей рожденный.

Сапоги были большие, на вырост. Надевал я их только летом, в праздники, да и то когда в церковь шел. А находилась церковь в деревне Ногаево, в четырех километрах от Высокого. Как и все односельчане, из дому выходил босиком, перекинув сапоги через плечо Лишь в Ногаево вытирал начисто ноги, надевал отцовский подарок и в церкви уже стоял обутым. Но только служба кончится, выйду на воздух, сниму сапоги, за ушки свяжу их, переброшу через плечо и снова домой босиком. Поэтому и много позже, когда я был уже взрослым парнем и вот-вот ждал призыва на военную службу, сапоги лежали в сундуке все еще как новые.

Наша деревня на всю округу «славилась» своей темнотой. Недаром про нас говорили: «В Высоком неграмотных больше, чем населения». В этой горькой шутке заключалась и моя трагедия. Бывало, только скажешь, что хочу учиться, отец в ответ:

— Ишь чего задумал! В поле ученые ни к чему. Без них, крюцоцников, обойдемся (так в деревне называли грамотеев, выговаривая «ц» вместо «ч»).

Работать приходилось от зари до зари. Не по летам рано огрубели мои руки. Казалось, вложи в пальцы карандаш — не удержат.

И все же велика была тяга к знаниям. Не раз говорил об этом матери. Она меня понимала, поддерживала, но помочь ничем не могла. Только ласково так посмотрит, потреплет волосы и скажет:

— Погоди, сынок, не век будем жить в темноте. 

Но вот как-то пришла мать домой, а улыбка, румянец на ее лице так и играют. «С чего бы это?» — удивляюсь я. А она говорит:

— Ну, Ванюша, радость пришла к нам

— Какая?— спрашиваю.

— Школу открывают в Высоком.

Это и впрямь было приятное известие. От счастья хотелось кинуться матери на шею, крепко расцеловать ее. Но вспомнил об отце, и радость тотчас померкла.

— Не пустит тятя в школу,— говорю, а сам с мольбой гляжу в материнские глаза.

— Знаю, сынок. У отца нашего нрав крутой. Но ничего... Поговорю с ним.

И удивительное дело, отец поддался уговорам матери.

— Ладно, Иван, иди поучись маленько. Да смотри, от земли не отрывайся. Есть захочешь, книгу кусать не станешь. Не съедобна она. Мы народ простой. До учености нам дела нет.

Что дальше говорил отец, меня уже не интересовало. Главное, он разрешил пойти в школу.

И вот на одиннадцатом году жизни я переступил порог деревенской трехклассной. школы. Перед глазами точно раскрывался новый мир. Я занимался с охотой, и учительница не раз хвалила меня за прилежание.

Но учеба моя оказалась кратковременной. Походил в школу всего две зимы, а стал собираться в третий класс, отец вдруг с этакой хитрецой спрашивает:

— Написать какое прошение можешь?

— Могу.

— Ну а коль надобно что прочитать?

— Прочитаю.

— А если, к примеру, у тебя заведется много денег, посчитать их сумеешь?

— А вы дайте, я и посчитаю,— говорю, а сам думаю: «К чему это он вдруг такие вопросы задает и куда, собственно, клонит?»

— Ишь чего захотел: дайте! Нет, ты, брат, сам заработай. Свои деньги я и без твоей помощи посчитаю. Для этого много мудрости не нужно, были бы десять пальцев на руках. — Отец пристально посмотрел на меня глазами-угольями, а затем, точно приговор, произнес:

— Ну вот что, Иван, хватит попусту время тратить. В доме нужны рабочие руки. Считай, после меня ты второй мужик в семье. Грамоте малость научился, пора и за ум браться, работать надо.

На этом и кончилась моя учеба. Загрустил я, но пуще прежнего впрягся в работу. А отец, глядя на меня, приговаривал:

— Тебе, брат, теперь за двоих надо работать.

В скудном отцовском хозяйстве трудился до осени. А потом уходил на заработки к Столыпину. Помещик сезонных батраков не кормил. Бывало, возьмешь с собой краюху хлеба — вот тебе и пища на весь день.

Каждую субботу приносил отцу недельный заработок— рубль двадцать копеек. Как-то взял отец мою получку в свои большие ладони, позвенел монетами и говорит:

— Смотри, сколько места пустого. Говоришь, грамотен, а поди-ка реши задачу, какую дам. Два года в школу ходил? Два года у помещика не работал? А теперь посчитай, сколько денег потерял я из-за твоей учености. Сейчас бы их и в двух горстях не удержал.

Я не возражал отцу. Да и попробуй возрази. Только еще больше озлобишь его.

Оживление в однообразную, серую жизнь семьи вносил лишь брат отца дядя Иван, изредка навещавший нас. С его приходом, казалось, и лучина вечерами начинала светлее гореть. В противоположность отцу дядя обладал добрым сердцем, привлекал своей общительностью. Он не был грамотным, но всем интересовался и много знал, ибо природа наградила его незаурядным умом, а жизнь заставила поездить по свету.

Пришел как-то дядя Иван, поздоровался со всеми, справился о житье-бытье, а затем уселся за стол. Тут, у кипящего самовара, и завязалась у них с отцом длинная беседа, которая так заинтересовала меня, что до сих пор осталась в памяти. Может, она в какой-то степени и заставила меня по-иному, более осмысленно оценивать жизнь, острее реагировать на факты несправедливости, встречавшиеся в деревне на каждом шагу.

— Помнишь, Василий, пятый год?— спросил дядя.— Так вот, недавно был я на станции Хованщина и прослышал новость. Говорят, волнуется народ пуще прежнего. Собирается у помещиков имения отбирать, а у капиталистов — заводы и фабрики.

— Как же так,— удивился отец,— неужто свет изнанкой перевернется? Ну а как же Ванька мой? О себе уж я не толкую. Ванька-то чем жить будет? Своим хозяйством не проживешь, батрачить надо. А если помещиков не будет, у кого же батрачить?

— Спрашиваешь, где Ванька работать будет? У себя, на своей земле.

— Что-то не пойму я тебя. На своей земле! Да нешто ты не знаешь, что своей земли у нас с гулькин нос. На ней не прокормишься.

— А Иван землю у Столыпина возьмет. Люди все равны. Вот и надо, чтобы у всех было всего поровну. А для этого требуется помещичью землю отнять и раздать ее крестьянам, нуждающимся.

Большой разговор шел в тот морозный февральский день. Мне чудилось, будто стены нашей избушки раздвигаются. Кругом стало светлее. И жизнь точно прояснилась, стали виднее, понятнее извечные крестьянские обиды и чаяния. Даже отец словно преобразился. То, что прежде считалось неоспоримым, навеки устоявшимся, сейчас в его сознании рушилось, переосмысливалось.

— Страшные речи говоришь, Иван, — возражал отец. — Ты мне душу взбудоражил. Великое дело затеяно, да разве сбыться ему? У царя и господ сила...

Братья распрощались. Отец остался наедине с новыми мыслями. Мучительные раздумья заставили его ворочаться в бессоннице не одну ночь. Да и мне они не давали покоя".