Женщина, которая заслужила место рядом с мудрецами Талмуда

• <abbr class="datetime">Mar. 13th, 2020 at 9:00 AM</abbr>

Если вы когда‑нибудь разыскивали в еврейском прошлом голоса, которые, как вам кажется, из него исчезли — голоса маргиналов, еретиков, тех, кому не давали слова, — то вот они, прячутся прямо на виду. Сама Библия рассказывает нам о таких нетипичных пророках, как Ифтах и Шимшон. В Талмуде сохранились голоса Элиши бен Абуя, уважаемого раввина, превратившегося в еретика, и Реш Лакиша, разбойника, превратившегося в уважаемого раввина. Короче говоря, в традиции есть место для тех, чье происхождение или характер, скажем так, далеки от идеала.

Возможно, в этой связи нет более символичной фигуры, чем Брурья — женщина, чья эрудиция, проницательность и острый ум обеспечили ей место рядом с раввинами Талмуда, но ее репутация, попав во власть позднейших комментаторов, средневековых и современных, претерпела немало жестоких причуд.

Для любого человека, обладающего мало‑мальски современным разумом, положение женщины в Талмуде представляется, мягко говоря, проблематичным. В этом великом труде упоминаются сотни мужчин, а женщин почти нет, и раввины постоянно уничижительно высказываются об их способностях и характере (даже те из них, кто женщин хвалит). Брурья — единственный персонаж женского пола, о котором говорят как о религиозном авторитете; и этот факт привлекает особое внимание.

Несколько рассказов о Брурье содержится в Талмуде и других раввинистических сочинениях того времени. Начнем с базовых фактов. Она жила в начале II века н. э. и была дочерью великого рабби Хананьи бен Терадиона, мученичество которого описано в молитве «Эле эзкар» («Вспомню этих»), которую читают каждый год на Йом Кипур. Она была замужем за рабби Меиром, выдающимся мудрецом Талмуда, другом и учеником рабби Акивы. И она обладала завидным умом. По словам более позднего мудреца рабби Йоханана, она «за один день выучивала 300 законов от 300 учителей» (Псахим, 62б). Об этом говорится в контексте упреков другому раввину, который самонадеянно вообразил, будто бы он сможет овладеть какой‑то темой за три месяца, хотя даже Брурья, при всех ее обширных познаниях, не смогла овладеть ей за три года. Это один из нескольких примеров, когда Брурья изображается не просто умной женщиной, но и умнее многих.

О том же самом еще более прямо говорится в другом отрывке, где мнение Брурьи по алахическому вопросу приводится наряду с мнением ее брата. Выслушав оба мнения, другой раввин заявляет, что «дочь [рабби Хананьи бен Терадиона] сказала лучше, чем сын», — другими словами, лучше брата, с которым она вместе росла и который, надо полагать, получил более обширное раввинистическое образование, чем она. Неудивительно, что поколения женщин брали пример с этой выдающейся героини, которая, по словам одного ученого, была предшественницей «Ентл, мальчика из ешивы» Исаака Башевиса Зингера (или Барбры Стрейзанд).

Брурья не стеснялась демонстрировать свои таланты. Особенно наглядно это видно из трех историй. В одной из них фигурирует ученик, в другой — саддукей, а в третьей — известный мудрец.

В первой Брурья видит ученика, который повторяет урок шепотом. Она ударяет его и безжалостно отчитывает за то, что он не повторяет вслух. Яркий контраст между ее грубостью и его молчаливостью.

Во второй говорится следующее:

Сказал один вероотступник Брурье, жене рабби Меира: написано: «Радуйся, бездетная, не рожавшая». Из‑за того, что не рожала, — радуйся?

Сказала ему: глупец! Спустись к концу стиха, где написано: «Потому что больше сыновей у одинокой, чем сыновей у замужней, — так сказал Всевышний».

Но вот что имеет в виду стих: что означает «бездетная, не рожавшая»? Ответ: радуйся, община Израиля, подобная бездетной женщине, которая не родила сыновей‑злодеев для ада (Брахот, 10а) .

Саддукеи, постоянные антагонисты раввинов, были известны библейским буквализмом, примером которого служит приведенный фрагмент; раввины, наоборот, подчеркивали традицию и экзегетическую широту. Их диспутам была свойственна горячая риторика, и Брурья, со своей стороны, без колебаний критикует и учение саддукея, и его характер. Защищая честь раввинистической традиции, она также демонстрирует прекрасное знание Писания и доказывает свое мастерство полемиста. (Разумеется, самой ей никогда бы не пришло в голову, что рассматриваемый стих имеет какое‑то иное значение, помимо уподобления Израиля, избавленного от одиночества, женщине, которая сначала была бесплодной, а потом стала матерью множества детей.)

Но есть и еще один отрывок, в котором фигурирует знаменитый мудрец:

Рабби Йоси Галилеянин шел по дороге. Он повстречал Брурью. Сказал ей: «Какой дорогой нам идти в Лод?» Сказала ему: «Глупец галилеянин! Разве мудрецы не сказали: “Не умножай разговоров с женщиной”? Ты должен был сказать: “Какая [дорога] в Лод?” (Эрувин, 53б).

Из трех коротких диалогов последний — самый многослойный. Этот фрагмент, как отмечалось рядом проницательных комментаторов (я особенно благодарен Тове Хартман и Рахель Адлер), проникнут глубокой иронией. Наставляя раввина, как разговаривать с женщиной, Брурья одновременно ставит под сомнение легитимность требования вообще не разговаривать с женщиной — поскольку ее слова, оказывается, имеют большую ценность, чем его, — и доказывает свое превосходство в остроумии. Кроме того, она не оставляет рабби Йоси возможности для ответа, ведь что бы он ни сказал, это лишь усилит нанесенное ему оскорбление. Наконец, по крайней мере в этом случае, общие познания Брурьи тоже превосходят эрудицию рабби Йоси, ведь это он спрашивает у нее, куда идти. Таким образом, она становится его наставником и в учении, и в жизни.

Но в самых известных историях Брурья наставляет не просто какого‑то мудреца, а собственного мужа, великого рабби Меира. В знаменитом рассказе обычно язвительная Брурья усмиряет гнев своего великого мужа:

Рассказывается о хулиганах [насильниках, преступниках], которые жили в одном районе с рабби Меиром и весьма ему досаждали. Попросил рабби Меир для них милости у небес [в молитве] — чтобы они умерли. [Тогда смерть искупит их грехи и они не потеряют Грядущий мир.] Сказала ему Брурья, его жена: почему ты решил так сделать? Если из‑за того, что написано [Теилим, 104:5]: «Да пропадут грехи с земли», — и ты полагаешь, что для этого надо, чтобы пропали грешники, — так разве написано «грешники»? «Грехи» написано! И еще, спустись к концу стиха [посмотри на конец стиха], написано: «И не будет злодеев». Если стих, говоря о грехах, имеет в виду грешников, то поскольку пропадут грешники, очевидно, что не будет злодеев. Тогда зачем об этом написано? Но вот что надо сделать: попроси для них [этих преступников] милости у Небес, чтобы помогли им раскаяться [исправиться], — и тогда не будет злодеев. Попросил рабби Меир милости для них — и они исправились .

Здесь Брурья использует грамматический нюанс — ключевое слово на иврите читается как «хатаим» («грехи»), не путать с «хот’им» («грешники»), — чтобы сделать богословский вывод. И хотя и грамматика, и богословие оспаривались, финал рассказа подтверждает ее интуицию. Более того, и сердцем, и разумом Брурья одарена здесь не в меньшей степени, чем ее муж, а может быть и в большей.

Исследователи отмечали, что мы редко видим Брурью в ролях, которые Талмуд обычно ассоциирует с женщинами: женщины воспитывают детей, готовят еду или покупают продукты на рынке. Наоборот, чаще всего она говорит и действует почти как если бы она сама была одним из раввинов. Единственное исключение, эпизод, в котором она выступает как мать и жена, наверное, самый запоминающийся из всех:

[Вот] другое истолкование стиха «Кто найдет жену добродетельную?» (Мишлей, 31:10): случилось однажды, что рабби Меир сидел и учил в бейт мидраше в субботу, и двое его сыновей умерли. Что сделала их мать? Она уложила обоих на постель и накрыла простыней. После исхода субботы рабби Меир пришел домой из бейт мидраша. Сказал он ей: «Где двое моих сыновей?» Сказала она: «Они пошли в бейт мидраш». Сказал он: «Я смотрел в бейт мидраше и не видел их». Она подала ему кубок для авдалы [церемонии окончания субботы], и он произнес авдалу. Вновь сказал он: «Где двое моих сыновей?» Сказала она ему: «Они пошли в другое место и скоро придут». Она поставила перед ним еду, и он поел и произнес благословение после еды.

После того как он произнес благословение, сказала она: «Господин, у меня есть вопрос к тебе». Сказал он: «Задавай свой вопрос». Сказала она: «Господин, некоторое время назад ко мне пришел человек и дал мне нечто на хранение. А теперь он пришел и просит забрать это обратно. Должны мы отдать это ему или нет?» Сказал он ей: «Дочь, всякий, кому доверяют вещь, должен вернуть ее хозяину». Сказала она ему: «Господин, я не стала бы отдавать ему это без твоего ведома».

Что она сделала? Она взяла его за руку и повела его в комнату. Она привела его к постели и сняла простынь, которой они были накрыты. Когда он увидел их мертвых, лежащих на постели, он заплакал и сказал: «Сыновья мои, сыновья мои!» И тогда сказала она рабби Меиру: «Господин, разве ты не сказал мне, что я должна вернуть доверенное хозяину?» Сказал он: «Г‑сподь дал, и Г‑сподь взял. Да будет имя Г‑сподне благословенно!» (Иов, 1:21).

Рабби Ханина сказал: «Так она утешила его, и разум его успокоился» (Мидраш Мишлей, 31:10).

Здесь обычно язвительная Брурья использует свою ученость, чтобы донести глубокую богословскую мысль: что наши жизни не принадлежат нам, или нашим родителям, или любящим нас — они принадлежат Творцу всего, который даровал их нам. Жить в соответствии с этой мыслью гораздо сложнее, чем просто повторять ее, особенно в минуты острой боли. Брурья поднимается до самых высот раввинистической мудрости, соединяя притчу, Писание и нежность с обманчиво простой заповедью.

Мы видим еще, как остро она осознает потребности рабби Меира. Ведь когда он узнает правду, он не сможет прочитать авдалу или даже есть, и поэтому она дает ему возможность сделать и то и другое, прежде чем сообщает ему ужасные новости. И хотя по обычаю тех времен она называет его «господином», а он ее — «дочерью», нам очевидно, кто тут на самом деле господин.

Как и в отношении других раввинистических персонажей той эпохи, невозможно в точности определить историчность рассказов о Брурье; они фигурируют во множестве текстов, написанных через сотни лет после ее жизни. Покойный ученый Давид Гудблат утверждал, что Брурья представляет собой сплав различных традиций о множестве различных женщин. Но есть одна история о Брурье, которая появляется намного позже и заставляет всех задуматься.

Чтобы понять ее, нужно сначала познакомиться с необычным и привлекающим внимание сюжетом из трактата «Авода зара». Здесь рабби Меир по настоянию жены отправляется в Рим, чтобы вызволить ее сестру из публичного дома. Ему удается добиться цели благодаря волшебству. После чего, говорится в тексте, «он встал и бежал в Вавилонию — некоторые говорят, что из‑за этого дела, а другие — из‑за случая с Брурьей».

Что касается первой возможности — т. е. «из‑за этого дела» — понятно, что деятельность Меира в Риме могла навлечь на него неприятности с властями, которые и заставили его бежать в страну, которая не входила в границы Римской империи. Но есть и второй вариант — жутковатый намек в конце на «случай с Брурьей», который не зафиксирован не в Талмуде, ни в других источниках того времени.

Через много сотен лет Раши (1040‑1105) в комментарии к Талмуду объяснял этот загадочный случай следующей тревожной историей:

Однажды Брурья насмеялась над высказыванием мудрецов [Кидушин, 80б], что «женщины ветрены». [Рабби Меир] сказал ей: «Еще при жизни ты убедишься в [истинности] этих слов». Он велел одному из своих учеников склонить ее к неверности. Он [ученик] много дней искушал ее, пока она не согласилась. Когда ей стало известно обо всем, она удавилась, потому что рабби Меир бежал от бесчестья.

Одни позднейшие раввинистические авторитеты опровергают эту историю; другие ей доверяют. Большинство современных исследователей сомневаются в ее древности. Конечно, говорят они, она отражает, по меньшей мере, глубокую амбивалентность в отношении к женщине‑ученому, чьи одаренность и характер были равны раввинам, которые считаются нормативными источниками еврейского закона. Можно также отметить, что этот анекдот в довольно неприглядном свете выставляет рабби Меира — знаменитого мудреца и одного из важнейших персонажей Мишны.

Наверное, нам никогда не удастся разгадать эту загадку, но из анекдотов о Брурье и других женщинах в Талмуде мы можем сделать, по крайней мере, один вывод: а именно, что женщины в талмудическую эпоху гораздо лучше знали еврейские тексты и источники, чем принято считать, и на это указывает исследовательница Юдит Хауптман. Необходимость вести дом в соответствии со сложными законами кашрута и ритуальной чистоты, сведения, почерпнутые из «профессиональных» разговоров мужей, давали многим женщинам довольно глубокие познания в области еврейского закона и традиции. На этом фоне Брурью выделяет не только необычный ум, но и готовность высказываться на эти темы публично — а также готовность раввинов фиксировать ее слова. Так бывало с очень немногими женщинами, и почти ни одна не получила такую известность, как Брурья.

Учитывая ее склонность препираться с собеседниками‑раввинами, да еще побеждать их в споре, ясно, что она была не очень приятной для них, даже угрожающей фигурой. И то, что ее голос тем не менее сохранился, — это дань признания широте ее дарования, а также, возможно, ее давней славе. Когда римляне завернули ее отца, мученика Хананью бен Терадиона, в свиток Торы и бросили в костер, один из учеников спросил его, что он видит в последние минуты. И тот дал удивительный ответ: «Пергамент горит, а буквы возносятся к небесам».

Может быть, Хананья знал, что его дочь сможет поймать эти буквы и сохранить их, тем самым подав пример женщинам многих поколений учиться, спорить и искать свой голос.

Иллюстрация: Настенная роспись Хьюго Баллина в синагоге на бульваре Уилшир в Лос‑Анджелесе, изображающая рабби Акиву (за решеткой), рабби Ханину (завернут в свиток), рабби Меира (сидит) и Брурью (стоит над Меиром)
Wilshire Boulevard Temple

Дэвид Уолп. Перевод с английского Любови Черниной

26

2