Фея Хлебных Крошек, 21 глава

Глава двадцать первая,

из которой можно узнать, каковы самые разумные способы приятно проводить время, имея сто тысяч гиней, а может быть, и больше

Ах, рассказы Феи Хлебных Крошек обладали такой огромной привлекательностью, что вам никогда не наскучило бы их слушать! Однако я с некоторой тревогой заметил, что ее слова, жесты, движения утратили ту шаловливую и подчас потешную резвость, какая так часто восхищала меня в бытность мою школьником. Впрочем, супруга моя не сделалась ни серьезной, ни суровой, и мягкая степенность ее речей нимало не уменьшила их любезной прелести, однако беседы наши приобрели направление несколько более торжественное и возвышенное, чем в достопамятные дни ловли сердцевидок и кораблекрушения возле британских берегов. Я предположил, что она либо отдает этой сдержанностью дань нашему брачному празднеству, либо полагает, что пора размышлений, в которую я вступил после моего совершеннолетия, обязывает ее сообщить новую форму своим мудрым наставлениям. Я подумал, что, пожалуй, наше нравственное существование в самом деле разделяется надвое, и, становясь мужчиной, ребенок переходит от радостных обольщений детства к суровым убеждениям зрелости, а подумав так, спросил себя, можно ли сказать, что обучение мое окончено.

Я в этом сомневался, ибо полагал, что превратности моей юности были недостаточно многочисленными и разнообразными и не позволили мне узнать жизнь со всех сторон и во всех ее проявлениях. Я сожалел о том, что не испытал ни довольно бедствий, ни довольно преуспеяния, чтобы чувствовать себя совершенно уверенно в любом жизненном положении. Я знал, что отныне мой главный долг на земле – составить счастье Феи Хлебных Крошек. Не знал я другого: что именно я могу сделать для того, чтобы составить счастье Феи Хлебных Крошек, однако сердце мое разбилось бы от сознания, что она несчастлива.

Словно угадывая мои мысли, Фея Хлебных Крошек отвлекла меня от них звонким смехом, и ее живые блестящие глаза, в которых стояли слезы, взглянули на меня с таким восхитительным выражением нежности, сострадания и любви, что я не смог отказать себе в удовольствии схватить ее прелестную ручку и запечатлеть на ней поцелуй.

В то же мгновение из-за двери послышалось тихое ворчание, весьма красноречивое и весьма мелодичное.

– Ну наконец-то! – сказала Фея Хлебных Крошек, с непостижной прытью бросаясь к двери. – Мне кажется, я узнаю этот благозвучный голос; я убеждена, что к нам пожаловал элегантный мастер Блетт, первый конюший нашего друга сэра Джепа Мазлберна.

Это в самом деле был мастер Блетт, иначе говоря, опрятнейший и любезнейший в мире черный пудель,[1] чья шерсть завивалась в широкие кольца, словно ее только что обработали щипцы модного парикмахера, а лапы были облачены в желтые сафьяновые башмаки с золочеными шнурками и в перчатки из буйволовой кожи а-ля Криспен.[2]

Это был мастер Блетт собственной персоной, с бесконечным изяществом обмахивавшийся своей украшенной султаном шляпой.

Поскольку мастер Блетт явился с поручением к моей жене и пролаял свою небольшую речь на том собачьем наречии острова Мэн, которое я со вчерашнего дня еще не успел изучить в совершенстве, я не стал вникать в его слова особенно глубоко. Впрочем, по правде говоря, сделать это мне было бы крайне затруднительно, ибо говорил он с небольшим акцентом, а главное, с такой поразительной быстротой, что поспеть за ним не удалось бы ни одному стенографу.

Закончив свою речь, мастер Блетт, до того стоявший подбоченившись – впрочем, с большим достоинством, – протянул правую лапу вперед и отдал Фее Хлебных Крошек бумажник, форма, цвет, размеры и все прочие приметы которого были мне хорошо знакомы, – бумажник бальи с острова Мэн, который я защищал с такой яростью и за который едва не заплатил такой дорогой ценой.

Затем мастер Блетт отвесил Фее Хлебных Крошек глубокий поклон, степенно простился со мной и стал отступать к двери, не поворачиваясь, однако, к нам спиной, как и подобает псу-дипломату, сведущему в серьезных делах и знакомому с посольским церемониалом.

– Отлично-отлично-отлично, – сказала Фея Хлебных Крошек с пленяющей меня веселостью, откинувшись на спинку кресла. – По крайней мере, той ночью, ты, как видишь, страдал недаром!

– Клянусь вам, Фея Хлебных Крошек, я не понимаю ни единого слова из того, что вы говорите!.. – отвечал я.

– Ты прав, дитя мое, – согласилась она, – прости мне мою рассеянность. Я тебе сейчас все объясню. Прискорбный случай, приключившийся с тобой, напомнил мне, что остров Мэн с незапамятных времен принадлежал одной из ветвей моего рода и что вследствие такого досадного преимущества, как долголетие, я вправе претендовать на наследство; впрочем, я мало дорожила этой землей из-за угрюмого и злобного нрава ее обитателей; однако обстоятельства заставили меня переменить решение, и, так как я была уверена, что успею воспрепятствовать твоей казни, я употребила оставшееся время на то, чтобы послать своего поверенного к бальи и предъявить грамоты, удостоверяющие мои права. Они оказались столь несомнительные, что почтенный сэр Джен без малейшего колебания отдал мне свой годовой доход, а именно сто тысяч фунтов стерлингов в надежнейших бумагах, – уточнила она, перебирая векселя и банковские билеты, – те самые сто тысяч гиней, которые ты спас из когтей бандитов.

И Фея Хлебных Крошек залилась еще более заразительным смехом, чем прежде.

Я закрыл лицо руками и некоторое время сидел молча.

– Сто тысяч гиней, Фея Хлебных Крошек! – проговорил я наконец. – Сто тысяч гиней дохода! О, если бы вы владели этим богатством, когда выкупали мою жизнь у подножия эшафота, я бы не принял вашего предложения! Такая богатая наследница, как вы, не может быть женой простого рабочего, не имеющего ни средств, ни надежд.

Фея Хлебных Крошек бросила на меня печальный взгляд и принялась кусать себе губы.

– Ты сказал это не для того, чтобы меня обидеть, Мишель, – проговорила она взволнованно, – мне горько слышать твой упрек, но я постараюсь его забыть. Нет-нет, великодушный юноша, который трижды отдал мне все свои сбережения и пожертвовал всем, вплоть до своей свободы, лишь бы заставить меня принять эти благодеяния, не способен подумать, будто, согласившись стать ему всем обязанной, я погрешила против правил деликатности. Я не заслужила этого обвинения. Меж тем если он погнушается принять от меня жертву в сотню раз меньшую, чем та, какую сам приносил мне, вверяя в мои руки последние остатки своего состояния, это будет равносильно такому обвинению. Вдобавок эти деньги принадлежат тебе по праву, ибо мне ни за что не пришло бы в голову предъявить свои права на владения бесполезные и забытые, если бы не чудесное происшествие, которое сделало тебя законным обладателем этого бумажника. Наконец, тебе следует знать, – сказала она уже совсем уверенно, – что твое собственное состояние ничуть не меньше, а может быть, даже и больше, чем мое. Причем я имею в виду вовсе не состояние твоего отца и дяди, хотя, судя по доходящим до меня известиям, предприятия их уже давно процветают, а заведения приносят великолепный доход.

– Значит, оба они живы! – воскликнул я со слезами радости на глазах. – Слава Богу!

– Слава Богу теперь и во веки веков! – отвечала Фея Хлебных Крошек. – Они живы, и, если все пойдет так, как я задумала, ты очень скоро их увидишь. Пока же ничто не может тебе помешать жить в достатке, ибо они наказали мне, лишь только я разыщу тебя, предоставить тебе все необходимые средства, но мало этого: одна лишь только прибыль от того золота, которое ты так милосердно вверил мне, уже превзошла, если я не ошибаюсь, все надежды, какие ты когда-либо мог питать. Не вдаваясь в подробности, скажу тебе лишь одно: я вложила твои деньги в торговлю, и каждое плавание того большого корабля, на котором ты намеревался отплыть вчера и который раз в неделю будет бросать якорь в Гриноке, приносит сто тысяч гиней дохода. Таким образом, в несколько дней ты станешь богаче меня, ибо самой мне незачем вкладывать деньги в подобные предприятия, ведь обладание лишним золотом нисколько меня не прельщает.

Поначалу я не обратил внимания на мудрые слова, увенчавшие эту удивительную речь; известие об огромном и неожиданном богатстве, стать обладателем которого я не мечтал даже и во сне, оказало на мой ум действие завораживающее и ошеломляющее. Тщетно пытался я свыкнуться со своим новым положением; вспоминая прежние представления о собственном будущем, я не умел связать их с той будущностью, какая открылась мне теперь, не мог вообразить, какие занятия, согласные с моей натурой и характером, смогу я себе приискать. В конце концов я стал размышлять вслух.

– По правде говоря, – лепетал я слова столь же путаные, сколь и мои мысли, – подобные происшествия непременно должны переменить наше положение в обществе. За вас, Фея Хлебных Крошек, я радуюсь, ибо вы призваны играть роль, достойную вашего происхождения и вашей мудрости, за себя же тревожусь и с изумлением размышляю о том великолепии, до которого меня внезапно возвысило Провидение. Вам-то, усвоившей в юности привычку к богатству и почестям, и пристало научить меня, как следует нам поступить с нашими сокровищами, дабы показать всему миру, что мы достойны владеть ими.

– Вопрос твой не такой уж простой, но я попытаюсь ответить на него, раз ты этого хочешь, – отвечала Фея Хлебных Крошек, насколько я мог заметить – ибо я едва смел поднять на нее глаза, – с довольно грустной улыбкой. – В самом деле, есть несколько способов распорядиться большим состоянием, причем, не стану скрывать, способов вредных куда больше, чем полезных. Люди, как правило, видят в нежданной милости фортуны повод насладиться праздностью, предаться покойным радостям, какие сулит роскошь, выставить богатство напоказ толпе, которая уважает его, ибо полагает, будто удовольствия, им даруемые, превыше всех даров природы. Если такая жизнь тебе подходит, ты волен ее избрать. Завтра у тебя появятся великолепные дворцы, изысканная обстановка, сияющие позолотой экипажи и гордые кони, готовые доставить тебя в любой уголок твоих обширных владений; художники наперебой будут посвящать тебе свои творения, поэты станут сочинять стихи в твою честь, вельможи своим любезным обхождением внушат тебе, что ты им ровня, друзей же у тебя объявится бессчетное множество. Наконец, ты впервые узнаешь прелести жизни изнеженной и совершенно праздной, узнаешь довольство, какое доставляет человеку уверенность в том, что он может ничего не делать.

– Ничего не делать, Фея Хлебных Крошек! О нет, не в этой уверенности черпает душа истинное удовлетворение! Господь не для того дал мне сильные и ловкие в работе руки, чтобы я позволил им прозябать в подлом бездействии. Что станется со мною, если однажды Господу будет угодно лишить меня тех милостей, какими он осыпает меня сегодня, а я забуду свое ремесло и сладостную привычку каждый день заниматься трудом, который меня укрепляет, радует, иногда делает мне честь и никогда не наскучивает? Я сделаюсь предметом презрения для честных людей и жалости для мудрецов! Мне в сотню раз спокойнее отказаться от надежды стать богачом, тем более что это не составит особого труда. Ведь надежда эта посетила меня совсем недавно!

– И прекрасно, дорогой Мишель! – радостно воскликнула Фея Хлебных Крошек, захлопав в ладоши. – Учти к тому же, что перемены в твоем образе жизни ввели бы в заблуждение лишь тебя одного, если бы ты был так глуп, чтобы упасть в подобное ослепление. Сколько бы ты ни прятался в роскоши, словно шелковичный червь в коконе или гусеница в позолоченной куколке, те, кто были знакомы с тобою прежде узнают тебя в новом обличье, и зависть, вызванная твоим внезапным возвышением, не замедлит превратиться в тайную ненависть, которая будет скрываться в сердцах самых усердных льстецов за ложными изъявлениями приязни. «Кому принадлежит, – спросят одни, – эта роскошная карета с колесами, окованными серебром и вздымающими такие высокие столбы пыли?…» «Как, – ответят другие, презрительно пожав плечами, – разве вы еще не знаете? Это один из трех или четырех сотен экипажей – по экипажу на каждый день, – в которых плотник Мишель разъезжает со старой зубастой карлицей, смешной уродиной – той самой, что целую сотню лет просила милостыню на паперти гранвильской церкви. Подходящая парочка, чтобы давить бедных горожан; недаром говорится, что самым непомерным тщеславием отличаются люди низкого происхождения!» Иными словами, ты променяешь скромную репутацию почтенного рабочего на репутацию богатого глупца; а хуже этого только прослыть человеком без сердца. Но если в сладострастниках и лентяях богатство лишь обнажает низость и беспомощность, человеку умному оно помогает представить в самом ярком свете его способности, а гению – его права на славу. Вклад человека в жизнь общества не ограничивается трудом его рук. Своим богатством и умением он влияет на богатство и процветание нации. Он принимает участие в создании законов и управлении государством. Он вершит правосудие в трибуналах или держит бразды правления в королевских советах, а наивернейшим средством для получения любой должности во всех странах служит золото. Если ты беден, твои умения и познания позволяют тебе одержать лишь считанные победы, которые останутся неведомы миру и никогда не прославят твоего имени; если же ты богат, нет такого поприща, которое не было бы открыто для тебя и на котором ты не смог бы снискать еще при жизни популярности среди современников, а после смерти – славного места в истории. Ионафас вот-вот погубит себя собственной гнусной скупостью, и его банк лишится хозяина. Председатель суда уже десять лет как потерял рассудок из-за глупости и гордыни, и лишь только его поймают на очередном извращении закона, стоящем жизни немалому числу честных граждан, так тотчас уволят. Многие депутатские места еще не заняты, многие министерские посты вот-вот освободятся. Выбирай.

На сей раз я пристально взглянул на Фею Хлебных Крошек и убедился, что она так же пристально смотрит на меня. Мгновением раньше обстоятельство это смутило бы меня, теперь же оно лишь придало мне храбрости и утвердило меня в решении, которое я принял, пока она говорила, ибо все мои сомнения рассеялись.

– Мой выбор сделан, – отвечал я, – и я сожалею лишь о том, что не сделал его немедленно: я остаюсь плотником.

Она сдержала радость, но не сумела полностью скрыть ее от меня. Я продолжал:

– Выслушайте меня, Фея Хлебных Крошек, и простите за то, что я впервые в жизни осмелюсь не согласиться с вами. Образование мое не позволяет мне исправлять все те должности, какие вы мне предлагаете, а благодаря урокам, полученным от моих родных и от вас, я, благодарение Богу, слишком разумен, чтобы класть на одну чашу весов судьбу страны, а на другую – мою собственную гордыню. Я говорю так не из ложной скромности.

Напротив, я полагаю, что никогда еще не проникался к самому себе таким уважением, как размышляя о тех предметах, каких касаемся мы в этом разговоре, и если правда, что ко всем нашим суждениям примешивается тщеславие, возможно, оно оказало влияние и на мой отказ. Я искренне уверен, что, как и любой другой, мог бы принести своими трудами пользу общему делу, если бы цивилизация была тем, чем желал бы ее видеть я, – делом веры, законом любви и милосердия, привычкой к взаимной и всеобщей благожелательности; но служить той цивилизации, какая с течением времени образовалась у нас, я не могу и не хочу: у меня нет для этого ни способностей, ни расположения. Я уважаю права наций, я без рассуждений покоряюсь принятым законам; я преисполнен почтения к возвышенным умам, которые убеждены, будто что-то смыслят в этих законах, и к великодушным и преданным гражданам, которые благородно посвящают свою жизнь их толкованию и защите, но ни на что большее я не способен. Мнение, которое мы составляем себе о важности нашего мимолетного предназначения, без сомнения, лестно для нашего самолюбия. Особенно же утешительно оно для нас постольку, поскольку мы сознаем наше ничтожество, так что я не вижу ничего дурного в том, чтобы мы стремились к совершенству. Однако сам я не ищу его на земле, ибо вижу в земных усовершенствованиях лишь пустую суету, которая кончается смертью как у отдельных людей, так и у целых народов. Дело живых – жить и надеяться, ибо жизнь не созидает ничего более долговечного и непреложного, чем могила.[3] Если ручной труд менее блистателен и величествен, нежели труд мысли, в чем я согласен с вами, он, на мой взгляд, более разумен и полезен, и я искренне убежден, что всякий человек, который посадил дерево, засеял пашню или построил прочный, светлый, просторный и уютный дом, оказал роду людскому услугу куда более ценную, нежели экономисты, философы и политики со своими утопиями – неудобоисполнимыми творениями зрелых мужей, впавших в детство. Вот почему я, с вашего позволения, непременно останусь плотником, хотя вообще готов покориться вашей воле. Но я спрашивал вас, Фея Хлебных Крошек, не о том, каким образом бессмысленное употребление богатства может навлечь на того, кем оно завладело и кто мнит себя его владельцем, насмешки и позор. Я спрашивал и не о том, каким образом в обществе, рождающем во мне жалость и едва ли не презрение, ловкачи ухитряются поставить богатство на службу безумной любви к власти и известности, которую вы в шутку именуете славой. Я спрашивал о том, каким образом богатство может сделать человека счастливым, если, конечно, оно на это способно, в чем я начинаю сомневаться.

– Сначала надо узнать, что ты понимаешь под счастьем, – возразила Фея Хлебных Крошек.

– Право, добрый мой друг, мне не довелось много размышлять об этом предмете, – весело отвечал я, – но я почти уверен, что мое счастье заключается не в золотых слитках и банковских билетах. Счастье – это занимать первое место в сердце того, кого ты любишь. Счастье – это иметь возможность, лишь только представится случай, творить добро. Счастье – это сознавать, что тебе не в чем себя упрекнуть. Счастье – это с радостным сердцем укладываться вечером в чистую и уютную постель, испытывая удовлетворение от работы уже сделанной и размышляя о способах в будущем сделать ее еще лучше. Счастье – это, воскрешая в памяти сладостные воспоминания о годах чистых и беззаботных, гулять по берегу прозрачного ручейка или по кромке луга, расцвеченного земляникой и ромашками, в лучах нежаркого солнца, под дуновением легкого южного ветра, несущего с собою благоуханные ароматы, и останавливаться около прелестной сиреневой беседки, под сенью которой Фея Хлебных Крошек приготовила тебе кружку свежего молока без пенок, корзинку спелых фруктов с бархатистой кожицей и рюмочку доброго вина. Как по-вашему, сколько таких счастий содержится в сотне тысяч гиней?

– Больше, чем ты думаешь, – сказала Фея Хлебных Крошек, – но послушай-ка: ты ведь, я полагаю, еще не забыл своих школьных товарищей?

– Можете ли вы в этом сомневаться, Фея Хлебных Крошек?! Я не забыл ни одного из своих чувств и, уж конечно, не забыл школьную дружбу.

– Жак Пельве, – продолжала она, – был не так мудр, как ты. Из кюре он захотел сделаться епископом, а клеветники, раздраженные его честолюбивыми притязаниями, отняли у него и тот пост, какой он занимал. Несчастье произвело на Жака то действие, какое производит оно обычно на прекрасные души, – сделало его лучше. Наученный своим горьким опытом, Жак поселился в удаленной деревне, куда до сих пор еще не проник свет образования, и бесплатно учит там вере и грамоте детей бедняков; заведение его скоро снискало такую добрую славу, что ныне он с радостью устроил бы нечто подобное и в соседних деревнях, но друг твой Жак сам беден и не способен осуществить те милосердные деяния, мечты о которых его снедают. Не думаешь ли ты, что хорошо было бы послать тысячу гиней Жаку Пельве, дабы он употребил их на осуществление своих достохвальных планов, от которых, я в этом убеждена, не отвратит его теперь никакая перемена состояния? Ведь невзгоды действуют на сердце человеческое, как некоторые бури на плоды земли. Они ускоряют созревание.

– Тысяча гиней – это слишком мало, – сказал я Фее Хлебных Крошек. – Но мы еще не раз к этому вернемся.

– Дидье Орри, как тебе известно, женился на богатой невесте; однако судьба играет с человеком странные шутки. Тесть втянул Дидье в рискованные спекуляции, которые разорили их обоих. У твоего друга остался лишь скромный домишко и полупустая рига, которую вдобавок в прошлом году сожгла молния. С двумя детьми на руках он пошел просить помощи у тебя, а следом шла его жена, беременная и больная. Узнав о твоем отъезде, несчастные опустились на порог и заплакали: отец и мать – потому что ты был их единственной надеждой, а дети – потому что видели, как плачут отец и мать. Все они умерли бы от нищеты и отчаяния, если бы Жак Пельве, проходивший мимо, не приютил их; но Жак и сам так беден, что ему пришлось лишать себя многих необходимых вещей ради того, чтобы прокормить Дидье и его семью. Мы могли бы вернуть Дидье Орри пропавшее состояние, но это обойдется нам недешево, ибо он долго жил в достатке и привык к прелестям такой жизни, а привычка – вторая натура. На это потребуется восемь тысяч гиней.

– Вы не включили в счет, добрый мой друг, вознаграждение за перенесенные им страдания. Отошлем ему десять тысяч.

– А знаешь, что случилось с Набо? Бедняга имел несчастье получить большое наследство, а как он им распорядился, ты угадаешь без труда; все проиграл. Самое скверное, что скоротечное богатство дало ему кредит, и в тот день, когда Набо заметил, что кошелек его пуст, долг его исчислялся суммой куда большей, чем та, какую составляло наследство. Кредиторы добились ареста должника, и я уверена, что он умрет в тюрьме, если ты его оттуда не вызволишь. Однако я не стала бы тебе этого советовать – ибо помогать ему деньгами, заработанными ценою тяжких испытаний, значило бы стать сообщником его постыдных безумств, – если бы не знала наверное, что это последнее испытание окончательно его исправило. Уже в первый месяц своего заключения он признал, что лишения – благотворная школа, а порок – дурная привычка. Больше он ему предаваться не станет. Ему пришли на память те науки, которыми он пренебрегал во время учебы, и он вновь взялся за них с тем любовным усердием, которое позволяет идти вперед с удвоенной скоростью. Любой шаг на этом новом поприще приносит ему удовольствие куда более сильное, чем то, какое приносили светские забавы, характеру же его, по-прежнему беспокойному и подозрительному, совершенствование ума пошло лишь на пользу. Самое бесценное, хотя и не единственное, преимущество труда заключается в том, что он отвлекает душу от обуревающих ее страстей, нимало не охлаждая ее пыла, но направляя неистовые порывы юношеского ума и чувства к той единственной цели, какая их достойна. У меня есть основания думать, что однажды Набо сделает тебе честь своими поступками, но чтобы расплатиться с его кредиторами, надобно отдать огромную сумму. Провидение рассчитывает невзгоды, ниспосылаемые людям. Люди же доставляют их сами себе без счета. Я слышала, что долг Набо равняется примерно четырнадцати тысячам гиней.

– Дадим ему пятнадцать тысяч: на тысячу он сможет начать жизнь заново. Если он исправился, этого ему хватит, а если нет – тем более.

– Твоим товарищам каботажникам вначале сопутствовала удача, но они имели неосторожность заплыть слишком далеко, и Средиземное море забрало у них все, что даровал Атлантический океан. Прекрасный корабль «Мандрагора» с грузом, купленным в результате всех выгодных сделок, был захвачен пиратами-берберами, а экипаж томится в плену в Алжире. Выкупить моряков можно, отдав не меньше двенадцати тысяч гиней.

– Это слишком малая цена за честных и славных ребят, которые были согласны уменьшить свои скромные доходы, дабы поддержать меня в беде и разделить со мною свои надежды. Двенадцать тысяч гиней алжирцам – чтобы они отпустили на волю каботажников, и еще двенадцать тысяч – каботажникам, чтобы они могли снова пуститься в плавание! Но к чему, скажите на милость, Фея Хлебных Крошек, это перечисление, в котором я имел бы нужду, лишь если бы не понял вашу мысль? Раздавайте, раздавайте деньги, Фея Хлебных Крошек, помогайте нашим друзьям, попавшим в беду; и, поскольку нашего состояния, каким бы огромным оно ни было, не хватит на то, чтобы помочь всем страждущим, приумножайте его, чтобы снова раздать; умножайте наши сокровища, чтобы умножить наши благодеяния; никакие суммы никогда не окажутся лишними, ибо мы ничего не будем оставлять себе, и эти огромные богатства, хранителями которых Провидение сделало нас, дабы мы распространяли его среди наших сограждан, не отнимут у нас покоя, независимости и безвестности, утратить которые я боялся. Только таким образом – спасибо вам за то, что вы меня этому научили, – богатство может сделать человека счастливым; только распоряжаясь им таким образом, я никогда не пожалею о том, что разбогател.

– Я сделаю все, как ты сказал, – отвечала Фея Хлебных Крошек, – однако, – прибавила она немного натянуто, – у меня тоже есть немало друзей, которых я обязана поддерживать и которым я не смогу помогать, если ты меня на это не уполномочишь: ведь я завишу от своего супруга. Не следует ли мне представить тебе, как моему верховному владыке и повелителю, их список?

– О, разумеется, нет! – возразил я с величайшей почтительностью и даже покраснел от смущения. – Все, что принадлежит нам, моя дорогая супруга, принадлежит вам одной, и вы вправе распоряжаться этим добром так, как вам заблагорассудится. Плотнику довольно иметь в кармане горстку монет по полшиллинга, которые он сможет раздать беднякам в порту, да гинею, на которую он раз в неделю сможет покупать себе у старого Макдональда томик греческого классика в издании Фаули или Балфура,[4] – имея эти деньги, он будет счастливее всех королей земли. Ощути я когда-либо нужду владеть большей суммой, я почувствовал бы себя самым несчастным бедняком.

– В таком случае все мои желания сбылись! – воскликнула Фея Хлебных Крошек. – Я смогу облагодетельствовать всех бедняков, подававших мне милостыню в те долгие годы, что я провела в нищете на французских берегах! Увы, подают деньги только бедные люди, ибо нужда учит их жалости. А позволишь ли ты мне подарить каждой из моих девяноста девяти сестер, которые, когда я живу в своем гринокском домике, обычно навещают меня раз в год, на следующий день после праздника святого Михаила, – позволишь ли ты мне подарить каждой из них по шестьдесят гиней в память о тех деньгах, что некогда позволили мне жить в достатке и радости? Этот дар придется им очень кстати, и я знаю наверное, что они приищут ему достойное употребление, ибо все они равно умны и милы.

– Я позволю вам все, что вы захотите, Фея Хлебных Крошек, и даже нахожу свой дар чересчур скромным для свадебного подарка; но скажите, отчего же вы никогда не говорили мне ни слова о вашем многочисленном семействе?

– Оттого, что в прежние времена я была так поглощена заботами о твоем будущем, что не имела сил думать о чем-либо ином, – отвечала Фея Хлебных Крошек.

Разговор наш понемногу затих, но продолжал доставлять мне неизъяснимое блаженство. Я испытывал то довольство сердца, ту чистую и священную радость мысли, то смутное, но глубокое удовлетворение, которое ощущаешь, не умея его определить, и благодаря которому человек сознает, что ему хорошо, хотя и не знает отчего. Я забыл внешний мир, да и себя самого, как вдруг почувствовал, что Фея Хлебных Крошек взяла мою руку и, плача от волнения, прижала ее к своим губам.

– Теперь ты знаешь, что такое счастье? – спросила она.

– Да, да, знаю! Счастье – это жить подле Феи Хлебных Крошек и быть любимым ею.

Я хотел поцеловать Фею Хлебных Крошек, побыть рядом с нею еще мгновение, но тщетно: она скрылась за дверью своей спальни, дверь же эта была так ловко вделана в стену, что мне ее отыскать не удалось. Сработана она была превосходно.

Немного поразмыслив, я, прежде чем отдаться сну, решил узнать, как относится к моему новому положению Билкис. Фея Хлебных Крошек не только позволила мне изредка поглядывать на портрет Билкис, но даже положительно приказала мне это делать. Итак, я поспешил раскрыть медальон.

Билкис спала.

<hr align="left" size="1" width="33%"/>

[1] Появление черного пуделя – пародийная отсылка к «Фаусту» Гёте, где в облике этого животного Фаусту впервые является Мефистофель; в такой же пародийной форме «фаустианские» мотивы обыгрываются в новелле «Любовь и чародейство» (1832), где герой вызывает дьявола, а приходит к нему (по совершенно земным причинам) девушка Маргарита, влюбленная в его друга.

[2] Перчатки а-ля Криспен – перчатки с раструбами, вошедшие в моду в XVII веке.

[3] Нодье подробно разъясняет эту парадоксально-безрадостную мысль в статье «О совершенствовании рода человеческого»: «В этом мире есть лишь две абсолютные истины: жизнь начинается с колыбели и кончается могилой. Человек, которого древние называли макрокосмом, или малым миром, проходит за свой краткий земной путь те же этапы, что и большой мир. Он рождается, растет, живет, стареет, постоянно приближается к будущему, которое, однако, остается вечно недосягаемым, и умирает, не добившись ничего из того, о чем мечтал. Такова история отдельного человека, такова история народов» (Нодье Ш. Читайте старые книги. М., 1989. Т.2. С. 74).

[4] Фаули и Балфур – шотландские издатели XVHI в., специализировавшиеся на выпуске книг античных авторов.