Преемник. Иная власть или как выбирали Путина.

 Отрывок непринуждённых разговоров о приходе Путина к власти из книги Глеба Павловского и Ивана Крастева «Экспериментальная родина» .

Руководитель Фонда эффективной политики, имиджмейкер Глеб Павловский в предвыборном штабе Путина ожидает обнародования предварительных итогов выборов Президента России, 2000 г.© Дмитрий Духанин 

В ближайшее время в издательстве «Европа» появится книга разговоров Глеба Павловского и болгарского политолога Ивана Крастева «Экспериментальная родина». Книга посвящена биографическому и политическому пути Павловского. Кольта впервые публикует два фрагмента из книги: отрывок из предисловия к ней Ивана Крастева и большой кусок из третьей главы «Преемник. Иная власть», посвященный приходу Путина к власти.

Иван Крастев. История Глеба
(отрывок из предисловия)

В 2003 году президент России Владимир Путин пригласил к себе группу влиятельных либеральных журналистов, в их числе редактора радиостанции «Эхо Москвы» Алексея Венедиктова. Пил с ними чай и водку. Венедиктова в том разговоре поразило его четкое отличение «врагов» от «предателей». «Враги прямо перед вами, — сказал Путин, — вы боретесь с ними, но настало перемирие — и конфликт закончен. А предатель должен быть уничтожен, раздавлен».

Когда в 2012 году я предложил Глебу Павловскому, самому известному тогда российскому политтехнологу, неоднократно объявленному «серым кардиналом» Кремля, начать разговор, который может привести к книге, я прекрасно понимал, что такая книга вызовет обсуждение одного из самых нелюбимых людей в России, которого и во власти, и в оппозиции считали предателем. Либералы ненавидели его за вклад в строительство путинской России. Путин не мог забыть, что в роковой для него 2011 год Павловский яростно утверждал, что президент Медведев должен иметь право на второй срок, что возвращение Путина в Кремль опасно для России. Но меня в его версии истории, в понимании природы и целей нынешнего российского режима влекла именно тема предательства. Я хотел понять: имел ли Павловский намерение помочь Путину не предавать себя или просто заключил ошибочное пари и проиграл?

Я чувствовал, что положение Павловского как бывшего путиниста поможет понять сегодняшнюю Россию. В этом смысле книга — не разговор с российским оппозиционером и не книга-сенсация, где обиженный придворный разоблачает тайны Кремля. Это мысли русского интеллигента, переживающего Россию как личную биографию. Человека, который испытывает ответственность за удушение либеральной интеллигенции в России.

Павловский кажется героем из романов Достоевского. Умный, таинственный, гламурный, саморазрушительный и циничный. В его личности поражает пылкое убеждение, будто он несет личную ответственность за судьбы мира. Рассказывая о последних днях Советского Союза, он как-то признался мне: «В 1991 году я был так поглощен личной драмой, переживал конец страсти... Уверен, если бы не это, я нашел бы способ не допустить краха СССР». Звучит речью безумца! Неужели Глеб вправду верил, что мог спасти коммунистическую империю? Возможно, и нет, но эту фразу произнес человек, состоящий в слишком тесных связях с историей. Тот, кто знает, что историю делают не обезличенные процессы, а выбор конкретных людей. Кто поставил свой опыт, личный и общественный, в центр понимания политики.

Обдумывая эту книгу, я не планировал проверять, говорит ли Павловский правду о том или ином эпизоде (моя цель — не журналистское расследование и не фундаментальное историческое исследование). Меня интересовало, как Глеб пытается разобраться в своей жизни и в сегодняшнем мире. Я не боялся, что он солжет или приукрасит что-то: ведь я помню высказывание Бродского, что «подлинная история нашего сознания начинается с первой лжи».

Уже в начале нашего 40-часового разговора я понял, что в истории Глеба меня интригуют не решения, которые он принимал, а отчаянная попытка собрать воедино частицы своей жизни, прочитав их как историю современной России. В каком-то смысле все мы блуждаем в поиске целостности, и наша жизнь — коллекция кратких сюжетов, которую мы пытаемся выдать за роман. Однако история, которую вы найдете в этой книге, заслуживает того, чтобы быть прочитанной.

Преемник. Иная власть
(отрывок из главы)

Иван Крастев: Когда впервые ты услышал имя Путина?

Глеб Павловский: Впервые это имя я услышал давно, еще в 1991-м, но пропустил тогда мимо ушей. Игрунов, вернувшись с прибалтийского съезда неформалов, рассказывал про встреченных там интересных людей. Один был представитель Собчака, некто Путин. Он грустно сидел в уголке, Игрунов поговорил с ним и сказал: вот кто мог бы стать президентом вместо Горбачева! Недавно он напомнил тот наш разговор, и, пролистав блокноты, я действительно нашел запись с ошибкой: «президент Пудин?».

Более памятна встреча летом 1998 года. В Кремле обсуждали, кем укрепить правительство Кириенко. Путина только что сделали заместителем главы администрации президента, лишь через пару недель он станет руководителем ФСБ. Я твердил свою вечную мантру — нужна реорганизация власти, для чего президенту следует ввести чрезвычайное положение. В те годы унизительной слабости я напирал на силу как панацею в любом вопросе. Но Путин вдруг возразил: «Чрезвычайное положение может вводить только своя власть либо страшная». Эта мысль была неожиданна, и я ее запомнил, хотя до того мало обращал внимание на его реплики. Впрочем, обсуждения кончились ничем, и в августе 1998-го был дефолт.

Крастев: А когда возникает проблема преемника? Почему — Путин?

Павловский: Слово «преемник» искажает цель происходившего тогда. Разумеется, Ельцину в конце концов был нужен преемник, но преемник чего и внутри чего? Преемник, перенимающий его власть. С 1996 года и до конца его президентства мы в Кремле говорили не о «преемнике», а об укреплении власти. Власть, власть и еще раз власть! «Преемник» был синонимом этого понятия, заместившего нам идею государства и картину страны. Как после Ельцина воссоздать сильную и разумную власть? Вот что было в центре проекта 2000 года и на что годами работала администрация президента.

Сдвиг от образа страны к образу власти уже носился в атмосфере. Например, группа Гусинского, не позволив Чубайсу после выборов 1996 года сохранить штабную машину, создала свое PR-агентство. И как, думаешь, они его назвали? «Технология власти»! Меритократы «Моста» знали, что это название популярного антисталинского памфлета, что само это словосочетание в 1990-е было иносказанием сталинизма. Но прежние табу отпадают, и дебаты сводятся к одному вопросу — как технично создать неуязвимую власть и как ее удержать? Считают, что нерушимость страны обеспечит только нерушимая власть президента. В этом уравнении — корень многих будущих зол.

Одновременно мы искали «клей» для прокремлевской коалиции на будущих выборах. Сам тогда будучи реваншистом, я видел ее коалицией реванша проигравших. Имея в виду группы, наиболее пострадавшие от реформ 1990-х и разрушения советских институтов, — врачей и учителей (бюджетников), армию, ФСБ, ученых, пенсионеров, домохозяек. Проигравшим надо было дать верный шанс государственного реванша, а не просто смазливого кандидата. Но что имелось в виду под «властью»? Конечно же, не слабые государственные институты, существовавшие на бумаге. Власть, о которой мы говорили, мыслилась как новый режим, осуществляемый в рамках прежней конституции.

Крастев: Для меня это очень важно. Потому что преемник — это не следующий после Ельцина президент, это совершенно иная власть.

Павловский: Разумеется! Только иная власть могла решить проблему, не решенную Ельциным, — отделить его личность от государства Российская Федерация, государства, и в 1999 году все еще нелегитимного для большинства населения. Иначе с уходом создателя и создание испарится, как пал либеральный Союз с уходом Михаила Горбачева. Мы твердо знали, что заместить Ельцина не может просто какой-то другой человек. Должна прийти другая по стилю политика и завершить постсоветский период.

По моей просьбе Александр Ослон, президент фонда «Общественное мнение» (ФОМ), изобретательно зондировал структуру спроса на власть. Он предпочитал говорить о цели доминирования, отчего бюллетени ФОМа получили имя «Доминанты». Замысел проекта был в том, чтобы, микшируя средства управления, публичной политики и масс-медиа, создать в ушах избирателей территорию бесспорной гегемонии власти как виртуальный плацдарм будущего режима. К концу 1990-х цель создания новой власти стала настолько общей и консенсусной, что уже не обсуждалась.

Крастев: Это была и позиция «семьи», и позиция Бориса Березовского?

Павловский: Пожалуй, да. Но тогдашний Кремль не был агентством защиты интересов ельцинской «семьи». Будь поосторожнее с понятиями, рожденными войной русских пропагандистских машин. Администрация президента была рыхлым клубом интеллигентских, бюрократических и лоббистских группировок. Включая медиасреду с ее пристрастиями и интересами. Даже в дни, когда НТВ поджаривало президентский рейтинг Бориса Немцова, на совещаниях бывал Зверев, тогда доверенный человек Гусинского. Еще не было правила вычеркивать любого, кто «воюет против президента». Его введет Александр Волошин в 1999 году. В дни смертной рубки избирательной кампании родилось правило: «чужим» — никаких интервью, их не звать на «наши» телеканалы. Со временем из этого невинного правила вырастет телецензура «управляемой демократии».

И проект «Преемник», кстати, не был тайным. Удивительно, но команда администрации действовала не прячась, а СМИ ничего не различали в упор. Теперь часто пишут, будто «всем было ясно», что Ельцин уйдет, что он стар и немощен, — ничего подобного! Пресса и элиты до конца верили в догму, что Ельцин вцепился в Кремль и пойдет на любой способ остаться у власти. Воспоминание о 1996-м, когда президент-инфарктник, погибая, отплясывал на избирательных подмостках, казалось, подтверждало эту версию. Формула «Ельцин цепляется за власть» с 1996 года стала догмой. И однажды я увидел в этой иллюзии ценный ресурс маскировки «преемника». Пока ум противника затуманен фантазиями о твоих планах, его слепота — твой потенциал. Якобы «цепляющийся за власть» Ельцин может ошеломить тем, что сам от власти откажется!

Крастев: Я читал, будто именно ты предложил идею, чтобы Ельцин ушел до конца срока своего мандата.

Павловский: Я и теперь ее считаю своей, в моих рабочих блокнотах она появилась в 1998 году. Но мысль была на поверхности и могла прийти в голову кому угодно. Мы были в отчаянном положении и, перебирая конституционные резервы президентства, искали технические приемы. Вечной тревогой кремлевского проекта была нехватка государственной силы у центральной власти, ее инструментальный дефицит. Мы постоянно вели поиск «неучтенки». К несчастью, главное мы сожгли на прошлых выборах. В 1996 году многое строилось на убеждении антиельцинского электората, что Ельцин никуда не уйдет. Но второй раз в эту реку не войти, игра вскрыта. И хотя все были убеждены, что президент не оставит Кремль, их уверенность теперь работала против Ельцина. Его воля к власти возмущала. Она превратилась в улику, и на ней нечего было построить.

Тогда возникла идея обернуть сюжет в зеркально противоположный. Предрассудок о планах Ельцина пожизненно остаться в Кремле (ФЭП называл его черным мифом о Ельцине) применить для маскировки стратегии кандидата власти. Еще в 1970-е, работая в дизайне, я усвоил правило: что нельзя спрятать, надо ярче подчеркнуть. Спрячем главную тайну преемника, а именно его окончательность, у всех на виду, как я прятал самиздат в пришитом к ковру кармане!

Черный миф о Ельцине мог сработать дымовой завесой, если президент-мишень, объект ненависти для врагов, вдруг уйдет, прихватив их вражду с собой. Когда весной 1999 года накануне решающих выборов прошла генеральная ревизия тех малых ресурсов, которыми Кремль еще располагал, было решено, что досрочный уход Ельцина — сильный сценарный ход. Инструментальная бедность федеральной власти толкала на крайние средства. Ведь и эксперименты Кремля с медиаполитикой развернулись поначалу не от избытка коварства, а от нищеты государственного инструментария — у федерального центра не было денег и авторитета. Указам президента даже губернаторы подчинялись изредка и с неохотой, зато центральную прессу и телевидение потребляла вся страна. Так слабый Кремль нащупывал новую силу, постоянно импровизируя с коммуникативностью.

Крастев: В моем представлении проблема не в том, что у Ельцина в 1998—1999 гг. была слабая позиция, а в том, что ему появилась альтернатива. И эта альтернатива выглядела сильной — я имею в виду союз Примаков—Лужков. Думаю, главное, что вам удалось, — сделать из них «старый режим», а из преемника Ельцина «новый». Как это произошло? И почему вообще Путин стал означать «новый режим»? Что вы такого в нем увидели?

Павловский: Не преувеличивай обдуманность любого тогдашнего шага. В конце концов, решение о преемнике, а тем более о досрочном уходе, мог принять один только Ельцин. Мы всегда отслеживали соответствие своих сценарных идей «критерию БН» — приемлемы они для него лично или нет? У Ельцина не было сил править страной, но вполне хватило бы силы опрокинуть неприемлемый для себя план. Это он умел и любил делать.

После дефолта Ельцин отказывается от ставки на интеллигенцию и меритократов. Он решает, что следующий президент не будет похож ни на Немцова, ни на Кириенко. Не молодой реформатор, не технократ в очках, а крепкий мужик в погонах. Руководителем кремлевской администрации вместо журналиста Юмашева стал Николай Бордюжа — генерал, интеллигентно смотревшийся силовик. Но к тому времени премьером уже был другой интеллигентный силовик — Евгений Примаков.

В сентябре 1998 года я участвовал в необычном голосовании по кандидатуре премьера на старой андроповской даче. Черномырдин не проходил — над Думой нависла угроза премьера Лужкова. Каждый написал на бумажке три фамилии, бумажки кинули в кружку Юмашева. Мягкое рейтинговое голосование. Подсчитывая, Валя удивленно сообщил, что кто-то назвал генерала Лебедя, — то был я. Моей тройкой предпочтений были Примаков, Маслюков, Лебедь. Победил Примаков.

И то, что президент сперва отнесся к нему с доверием, напугало многих в Кремле. Ельцин после дефолта 1998 года — человек, разочарованный в способности умников-журналистов создать что-либо государственно-прочное. Он считал, что дефолтом (а прежде скандальным «делом реформаторов» Немцова—Чубайса) интеллигенты его подставили. Об этом он говорил Примакову и пробудил дремавшие в том амбиции. Слово «силовик» стало трендом сезона. На встречах в Кремле все чаще звучит рефрен «нужен интеллигентный силовик».

Крастев: Вы делали Путина по модели Примакова.

Павловский: Не сразу. Хотя «модель Примакова» часто анализировалась на мозговых штурмах у Михаила Лесина конца 1998 года. После Рождества на рабочем столе оставались две модели. Одна привычная — молодой реформатор, право-левый популист вроде Бори Немцова. Но на эту роль уже неудачно пробовали Сергея Кириенко.

Весной 1998-го Ельцин вдруг снял грузного Черномырдина и назначил премьером этого нижегородского яппи. Финансы были в катастрофическом состоянии, дело неслось к краху на бирже. Даже Немцов потерял веру в проект и, рассматривая мою политическую инфографику, бормотал: ох, Глеб, п****ц всему, если финансам п****ц! Но для меня было важно, что Кириенко за полгода набрал 20% президентского рейтинга. Это значило, что если крепкой предвыборной кампанией добавить еще 30% — вот вам президент России, господа! Такой мы видели схему будущих выборов: президент назначает премьера-преемника, преемник стягивает к себе 20—25% властелюбивого электората, а яркая медийная кампания добавляет остальное. Но Примаков сам решил воспользоваться этой схемой: ведь он уже и так был премьером!

В стране кризис, и от премьера ждут действий. Ельцин нехотя предоставляет Примакову обширный коридор действий, какого он не давал никому со времени тандема с Гайдаром в 1992 году. Так нашелся еще один элемент сценария, важное его уточнение — премьер действует в роли верховного регента. Примаков бешено набирал президентский рейтинг, быстрее Кириенко, и мы видим: наша модель работает! Одна беда — кандидат не наш.

Крастев: Что значит не ваш?

Павловский: «Не нашим» он был не для меня, идейно всеядного, а для Ельцина и его близких. Как технолог, я был равнодушен и просто ждал, кого назовут, чтобы его продвигать. Решите, что наш кандидат — Никита Михалков? Ладно, пускай Михалков. Примаков? Да ради бога! Возникновение новой власти зависело не от личности кандидата, а от силы Кремля настоять на его избрании, переиграв всех остальных. Кремлевская команда боялась Примакова, вероятно, не зря, но этого уже не узнать. Ну а журналистская Москва прямо его ненавидела. Для меня это осталось загадкой, но факт, что старика-премьера журналисты терпеть не могли, а хамоватому Лужкову глядели в рот. В Примакове не было лужковского самодурства, он был умницей, но в 1999 году выглядел гостем из догорбачевского космоса. Страдал от укусов прессы, которые так легко, с юмором парировал Черномырдин. Примаков вечно ковылял к Ельцину с пачкой отксеренных карикатур на себя — жаловаться. Хуже нельзя придумать. Для Ельцина жалобы на журналистов были признаком слабости, даже когда он им втайне сочувствовал. То, что столичные масс-медиа отторгли Примакова, станет нашим важным ресурсом.

Едва начались бомбардировки Белграда и самолет Примакова развернулся в воздухе прочь от США, московская пресса взревела. Хотя в жесте премьера не было ничего, кроме дипломатического неодобрения. Многим в стране это понравилось, даже Ельцин поначалу поддержал. Президент до того разгневался на американцев, что по телефону грозил Биллу Клинтону российским десантом на Вашингтон! В массовом сознании (и в либеральном тоже) война в Югославии вызвала национальный разворот. Прозападный консенсус рухнул, пошла спонтанная реакция на десятилетие неудачных реформ от Горбачева до Ельцина. Реваншу понадобился лидер, и Примаков мог им стать. Начнись бомбардировки Белграда месяцем раньше — и к лету премьер бы стал несвергаемым. А усидев в кресле премьера, Примаков и президентом бы стал.

Свержение его из премьеров было первой задачей и первым успехом нового главы администрации Александра Волошина. Согласие Думы на это искусно добыл его новый заместитель Владислав Сурков. Премьером сделали Сергея Степашина, однако президентский рейтинг будто прикипел к Евгению Примакову. И продолжал расти.

Крастев: Когда в первый раз ты увидел Путина как человека, с которым надо работать? Каким было первое впечатление?

Павловский: Невообразимое облегчение. Кстати, такое же чувство испытал и Сергей Кириенко, когда я ему сказал. Хотя и Степашин выглядел приемлемой кандидатурой, но, пока нет окончательного решения президента, аппарат не пошевелится. К лету из-за оттяжек Ельцина я впервые стал допускать провал. Мы выпали из графика подготовки кампании, катастрофически отставая на месяц-два. Кремлевская машина завибрировала, от Кремля бежали, как из чумного барака. Ушел заместитель главы администрации Олег Сысуев, ушел пресс-секретарь Ельцина Ястржембский. Ушли люди, связанные с Гусинским, и канал НТВ пошел в прямую атаку на Ельцина. Мишенью они сделали его лично и дочь Татьяну, ввели понятие «семья». С их помощью Примаков с Лужковым создавали антиельцинскую коалицию «Отечество — Вся Россия», и губернаторы охотно к ним шли. Колебания Ельцина показались симптомом конца, номенклатура развернулась на запах новой власти.

Только назначение Путина премьером 9 августа 1999 года стало отмашкой. То, что в России именуют отмашкой, — еще не приказ, а право действовать в указанном направлении любыми средствами. С исполнителя снимают ответственность за мелкие нарушения правил, контролируют только верность его. В аппарате развертывается соревнование передовиков верности новому курсу. Таков режим аппаратной мобилизации. Назначением Путина, которого на этот раз президент открыто объявил своим преемником, аппарату дали важный сигнал: Ельцин проснулся. Тот, кто торопится перебежать в чужой лагерь, может сильно проиграть. Участники проекта могли теперь действовать по плану, сложившемуся у нас в головах.

Увы, наш кандидат выглядел неблестяще, и я поначалу смотрел на него лишь как на центральную фактуру сценария.

Путин не казался лучшим выбором на главную роль. Над ним и прежде подшучивали на совещаниях. Он был неловок, скрытен, то молчал, то предлагал вовсе несуразное. Первое представление его в Думе было полупровалом, и все-таки Дума его утвердила — как удобного врага, как легкую добычу для кандидата в президенты Примакова. Но мне все это уже было безразлично. Я фанатично верил, что план сработает.

Когда я в августе докладывал план в Кремле Путину — он короткий, две странички главных пунктов, — тот не сказал ничего. Тогда Волошин прямо спросил: «Ну что, не противно?» «Не противно», — ответил Путин, и мы стали работать. Я занял кабинет директора по планированию в избирательном штабе Путина в Александр-хаусе. В этом кабинете я провел затем десять лет.

Разумеется, исключительные свойства кандидата были известны. Его лихость при спасении бывшего шефа Анатолия Собчака от судебного преследования со стороны врагов. На этот пример верности сам Ельцин ссылался как на веский фактор выбора в пользу Путина.

Крастев: Что это была за история?

Павловский: Уголовное дело на Собчака его враги завели еще при подготовке к выборам губернатора Санкт-Петербурга. Неправильная приватизация каких-то квартир, мелочь по московским масштабам. Но после провала Собчака на выборах дело возобновили и повели к аресту и осуждению. Используя связи в ФСБ и в бизнесе, Путин переправил Анатолия Собчака во Францию. Делал он это по собственной инициативе, как считают, или по негласной просьбе семьи Ельцина, я могу только догадываться. Вылет в Париж, кажется, оплатил Ростропович. Для чиновника администрации президента то был карьерный риск, от которого Путина не спасало одобрение уходящего Ельцина. Тот умел быть коварным. После его ухода Путин легко мог пойти обвиняемым по «делу Собчака». Но необычно смелый для функционера-чекиста ход не был забыт. Весной 1999 года фамилия Путина стала первой в ельцинском шорт-листе. Мне сказали, что он «хоть и из КГБ, но парень свой — абсолютно отмороженный!» Что для меня было наилучшей рекомендацией: ведь мы сами были отмороженными парнями.

Крастев: Готовность к высокому риску.

Павловский: Да, та склонность к «чрезмерному риску», что, по слухам, записана в его личном деле в КГБ как профессиональный дефект.

Крастев: Итак, первая кампания Путина, в которой вы не просто продвигали его самого, но и строили идею нового режима. Каковы были ее самые важные концептуально черты? Что вы хотели, чтобы люди нашли в кандидате, и какой электорат хотели консолидировать? Что потом с этой электоральной коалицией вы собирались делать?

Павловский: Меня звали «имиджмейкером Путина», но имиджем я мыслил во вторую очередь. Я мыслил электоральными потенциалами и их скачком при сложении электоратов. В 1996 году мы ненадолго сотворили «ельцинское большинство», временное и неустойчивое. Оно просуществовало два месяца, но этого хватило, чтоб дать Ельцину второй президентский срок. Теперь, начиная кампанию, я думал: чем склеить путинскую коалицию и нарастить ее до большинства? Тут-то возникла трудность.

В прежних кампаниях центром склейки был «сектор лояльных» — конформный властелюбивый электорат. Рыхлое электоральное облако с твердым ядром около 5%, легко расширяемое до 15—20%. В 1996 году мы строили кампанию, как дети строят пирамидку. На стержень электората власти насаживали малые электораты — силовика генерала Лебедя, врача-социалиста Святослава Федорова, демократов и этнонационалов. Теперь же приходилось собирать не целостные электораты, а их обломки. Явление Примакова раскололо провластных избирателей, а остатки демократического электората были распылены. Решили, что кандидат Кремля должен выступать отчасти как народный трибун. Предстояло продвигать концепт новой власти и образ ее народности параллельно, а затем смикшировать оба образа вокруг темы государства.

Что в центре кампании будет идея государства Россия, решено было еще раньше, к концу 1990-х. Праволиберальный процесс реформ уже у Немцова преобразовался в «народный капитализм с государственным менталитетом». Образ народа здесь уже стал патерналистским. Избиратель хотел, чтобы его кандидат ворвался во власть, но со стороны власти же — из Кремля в Кремль, но не с улицы! «Кандидатам улицы» российская улица не доверяла. Она предпочитала найти избранника своим агентом в Кремле — наподобие Штирлица из советского сериала. При проведенном весной 1999 года социологическом опросе образ Штирлица оттеснил других киногероев как идеал нового президента России.

Итак, наш «кандидат-резидент» стартовал среди иллюзий противника, будто сам он никто, а опасен Ельцин, готовый «цепляться за Кремль». Тогда, действуя как силовой премьер, Путин начинает применять полномочия, по сложившемуся представлению — президентские. Ельцин этому не противится, что поначалу примут за его слабость. На фоне слабого Ельцина ярче проступает сильный стиль молодого премьера. К концу кампании из ставленника «семьи» кандидат превращается в знамя реванша всех социально проигравших России. Защитника стариков-пенсионеров, вождя обнищалой армии, кумира образованцев и домохозяек, лидера нарастающего большинства. И под конец при досрочном уходе Ельцина в отставку Путин уже — и.о. президента, то есть Верховный главнокомандующий Вооруженными силами России до дня президентских выборов.

Моим ориентиром оставался имидж «русского правого республиканца», созданный ФЭПом для генерала Лебедя в 1995 году. Но тут важно было доказать независимость Путина от Ельцина. Чем продемонстрировать независимость? Тем, что премьер Путин использует всю полноту полномочий правительства как глава исполнительной власти в России, а Ельцин ему не мешает. Все должно выглядеть убедительно. Увидев сильную власть в действии, страна сама должна захотеть такой власти.

Термина «путинское большинство» до октября 1999-го не было, но концепция его была: по сценарию, электоральным большинством должна была стать широкая «коалиция реванша» — союз групп и классов, проигравших в 1990-е. Коалиция Кремля была парадоксальной. Сюда вошли круги разочарованной, уже не слишком демократической интеллигенции, прозябавшей в безденежных отраслевых институтах. Те, кого в более сытные времена Солженицын заклеймил именем «образованщина». Врачи, учителя, инженеры и техники гибнущих предприятий, наукоградов, работники военно-промышленного комплекса. За ними кадровые военные, низшее и среднее офицерство — для силовиков прошлая профессия кандидата сама по себе заменяла программу. Эти группы избирателей уже не были идейно несовместимы, как в 1996 году, когда было живо противопоставление коммунистов демократам. Для них всех Путин выглядел последним шансом отыграться.

Война НАТО, похоронившая Югославию, разбередила травмы Хасавюрта и взбодрила военный энтузиазм. Враг, однако, был синтетический. Его образ двоился от «НАТО против сербов» до устрашающего «Россия будет следующей (за Югославией)». Чеченцы шокировали Россию террористическими вылазками и пытками заложников. А с лета 1999 года развернулась военная экспансия Ичкерии на прилегающий Дагестан. Кто враг в этой ситуации? Тот, кто вынуждает Россию отступать. Кем должен стать Путин? Тем, кто отступление остановит, объединит Россию и двинет ее вперед. Идеологическая кампания склеивалась с военной и национальной. Борьба с чеченской экспансией символически замещала немыслимую борьбу с Западом.

Вокруг этого строилась собственно имиджевая работа. Кандидат Путин действовал на фоне Ельцина. Толковый крепыш на фоне уходящего старца — вот источник эмоциональной динамики образа. Из смертоносной обузы для кандидата власти Ельцин превращался в драматургический мотор сюжета: старик убывал, но его место замещалось молодым. Как при загрузке нового программного обеспечения.

По сценарию, вера в неизбежный уход Ельцина от власти подтверждалась чудом прихода Путина, собирая нужное ему большинство. Но избиратель все не верил, что Ельцин уйдет! Ельцин же уходить не спешил. У него были основания сомневаться в рискованном сценарии. Прошел месяц премьерства Путина, а его президентский рейтинг еле рос, даже у Кириенко в 1998-м динамика была получше. Впрочем, я уже видел, что наш кандидат превосходен.

Путин использовал любой повод, чтобы выразить активность и подчеркнуть народность. Имиджевые догмы кампании Путина 1999 года — решительность, молодость и спортивность — опирались на штабные подпрограммы «Путин лично руководит страной», «Путин молод и силен» и т.п. Сегодня они вошли в догматику власти, а тогда были внове. Каждый божий день Путин призывал к себе ответственных лиц и перед телекамерой отдавал распоряжения, сверля взором министра напротив. Министры изображали трепет перед «шефом», тогда, впрочем, еще постановочный. Он показал свое отличие от «крепких хозяйственников», за десять лет всем изрядно надоевших. Навестил тюрьму «Кресты» в Санкт-Петербурге и сказал вслух, что большинство там сидит ни за что. (Этим Путин и меня присоединил к своему целевому электорату.) Посетил ПЕН-клуб, гнездо антиельцинских интеллектуалов, и всех там обаял. Пресек вторжение Басаева в Дагестан.

Война на Кавказе фактически началась, но нельзя было предсказать, станет она популярной или утопит Путина. Первая война с чеченцами была крайне непопулярна. Социологические замеры подтверждали нежелание воевать в Чечне — еще в сентябре 1999-го большинство избирателей было за независимость Чечни и против войны с ней. Взрывы в Москве не вдруг поменяли положение, но обозначили вакуум власти в столице. Кому теперь принимать решения? Взрывы жилых домов в первой половине сентября 1999 года из нашего штаба казались электорально выгодными для Лужкова. Ведь они фокусировали внимание страны на властях Москвы, а не на Путине, как может показаться теперь. Подозревая, что мэрия имеет отношение к взрывам, я напечатал злой памфлет. Сопоставил напуганную Москву с Римом при заговоре Катилины. Под Катилиной, конечно, имел в виду Лужкова — хозяина столицы, тогда популярнейшую фигуру.

Как вдруг Лужков растерялся. Он мелочно суетился, а ужасная ситуация взывала к прямому ответу. В том гексогеновом сентябре мэр-хозяйственник упустил шанс всероссийского лидерства. Предложи Лужков после первых взрывов решение, отвечающее страху и гневу России, — это выдвинуло бы его в центр кризиса и сделало бы лидером нового большинства. Его, а не Путина! Что бы Путин ни делал, он шел бы вслед за Лужковым, а со второго места в политике еще труднее выйти в лидеры, чем ниоткуда. Тем более Путин и сам колебался, понимая, что любое публичное решение станет бесповоротным.

Я всегда отвергал обвинения Путина в причастности к московским взрывам. До октября 1999 года никто в России не счел бы новую войну в Чечне удачной идеей. В девяностые годы Кавказ стал кладбищем российских репутаций, там нашлось бы и место для путинской. Кажется, это соображение заставило Лужкова медлить, уступая противнику право свернуть себе шею. Но он лишь расчистил ему дорогу. Путинское решение воевать в отместку за взрывы было спонтанным, но наш сценарий оно не разрушало, сочетаясь с идеей новой сильной власти. Политический спортсмен вступался за русский народ, мобилизуя государство и оживляя его войной. Корректировку кампании вели на ходу, и тут зарождается путинское большинство как концепт.

У меня до сих пор где-то валяется текст сообщения ТАСС от 1 декабря с моей правкой, где я заменил термин «коалиция большинства» на «путинское большинство». Выборы далеко впереди, и большинства у Путина нет, но кампания перестраивается вокруг новой идеи. Отныне Путин не «кандидат Ельцина», а выдвиженец путинского большинства нации. Он идет на выборы как представитель якобы реального большинства, и другим лучше расступиться. Здесь не силовой, а национальный аспект: новая нация входит в государственные права. Кампания облеклась в стилистическую маску национально-освободительной революции — простой парень из ленинградских коммуналок именем народного большинства берет Кремль!

Но только к декабрю решающий эксперимент подтвердил, что план сработал. Это связано с выборами в Думу. Штаб долго держал блок «Единство» в далеком резерве президентской кампании — блок ассоциировался с Березовским, а это имя для избирателя давно было красной тряпкой. Центральным пропутинским блоком назначили «Союз правых сил» во главе с Сергеем Кириенко. Президентский рейтинг Путина рос, а «Единство» не выходило из электорального гетто в 5—6%. Между тем первыми выборами были вовсе не президентские, а парламентские в декабре 1999-го, где уверенно лидировали КПРФ с блоком Примаков—Лужков. Перед Кремлем возникла повторная перспектива — при «своем» президенте получить враждебную Думу. В ноябре я предложил штабу «поженить» революцию Путина с парламентской кампанией «Единства». Ослон и Сурков меня поддержали.

24 ноября 1999 года Путин вышел в эфир новостей. «Как гражданин» заявил, что ему в Думе нужна политическая опора — и вот Сергей Шойгу, лидер блока «Единство», он мой товарищ. До выборов в Думу оставалось три недели, но благодаря этому ходу «Единство» моментально утроило поддержку! Только тут Борис Николаевич поверил в наш сценарий и в то, что «отмороженный» его кандидат победит. И решился уйти. Он признается в этом в своих воспоминаниях.

В декабре 1999 года в оборот пустили выражение «Путин безальтернативен». Оно живет по сей день, но пришло не от нас, этим ценным подарком Путина наградили враги. Они обвиняли его в безальтернативности, когда еще Примаков и Лужков не снялись с выборов и были другие сильные кандидаты. Что означало слово «безальтернативен»? Мы попытались спорить с этим тезисом, но вскоре, оценив выгоду, сами стали применять его в пропаганде.

Крастев: Итак, кампания закончилась, Путин выбран. До того был политтехнолог Павловский, открыто работавший с Кремлем, но все же свободный. После этого вдруг появляется новый Павловский — путинист, голос Кремля и герой телевидения. Как это вышло? Это была твоя идея? И как она вписывалась в твое понимание построения новой власти?

Павловский: К концу кампании меня вытолкнули из суфлерской будки на сцену. И опять биографический поворот произошел по чистой случайности. В декабре 1999 года меня позвали на ток-шоу враждебного Путину НТВ. Атакуя «кукловода», враги рассчитывали морально уничтожить преемника как «кремлевский проект». Против меня усадили режиссера Говорухина, кандидата в президенты и участника примаковского списка «Отечество — Вся Россия». Но вышло так, что уничтожал его я. Я троллил режиссера, как чучело старой моды. Под конец крикнул, что он не политик, а клип, плохо отрежиссированный клип! Мной двигали чувство превосходства, наглость силы, идущей властвовать. Был и личный мотив мести за Гефтера. Я не забыл переживаний старика, когда режиссер Говорухин топтал советский идеализм похабной агиткой «Так жить нельзя». В дебатах я победил, но таких «побед» теперь чаще стыжусь.

В день выборов президента в марте 2000 года я ликовал в штабе со всеми. Каждый говорил тост, и Сурков произнес то сакраментальное «За обожествление власти!» Меня это слегка оцарапало, хотя культ власти тогда разделял и я. Но ведь мы уже взяли власть, разве нет? Теперь ее надо использовать, и незачем обожествлять. Там был и Путин. Нас засняли рядом, меня окончательно расконспирировали. Победа преемника стала мировой новостью, а я — популярной медийной фигурой. Телевидение поначалу было враждебно Путину, а я актерски легко отбривал атаки, переводя неясные намерения власти во внятную речь. Это было легко, ведь власть была моей. В те времена, о которых мне почти нечего вспомнить из-за бессодержательности, я стал всероссийски узнаваем. Таксисты отказывались брать с меня плату за проезд.

Крастев: Как менялся режим? Является ли 2003 год границей? Что ты делал, когда началась война с Ходорковским?

Павловский: Начало правления Путина было превосходным. Первые месяцы новой власти с ее шквалом реформ и несомненным лидерством воскресили во мне переживание 1968 года — чувство свободы перед лицом безграничных возможностей. Больно жалящий прогноз старого друга Тома Грэма в названии его книги «Мир без России» не оправдался — Россия снова была мировой. В глобальность мы входили, как спица в торт. Сидя в Сан-Франциско на Fisherman Warf, я расписывал новый государственный дискурс: «Больше не будет ни революций, ни контрреволюций», «Богатая страна бедных людей», «Югославией России не бывать». Стало ясно, что новое государство в новом мире остановить нельзя, и наш ужас 1999-го — призрак «второй Югославии» — рассеялся.

Противно вспомнить, но тогда я носился с мыслью, что Путин обязан пожертвовать кем-то из старых элит, чтобы освободить новую власть от грехов девяностых. Я считал, что Кремлю нужен свой «ХХ съезд» — наказать нескольких грешников и провести водораздел между старым и новым государствами. Отчасти извиняет меня то, что идею высказал публично, на первой же встрече президента с экспертами. За столом сидел и Юрий Левада (и не возражал, между прочим). Но тут Путин меня срезал. Раскрыв блокнот, спросил: хорошо, кого наказываем? Записываю! Естественно, я смутился и дал задний ход, все весело посмеялись. Им и так фамилии уже были ясны — Гусинский, за ним Березовский. Оба оказались теперь вне мейнстрима.

Кстати, в истоке идея атаки на НТВ — не путинская. На этот счет у меня есть ясное воспоминание. Вечером 30 декабря 1999 года прошло заседание штаба перед уходом Ельцина. Все пили водку специального выпуска. Лесин прислал записку «Приятно быть в команде победителей?» Захватив бутылку с пошлой этикеткой («Светлый ПутьIn the Future»), мы с другом поднялись ко мне в кабинет. И он — очень либеральный журналист, сделавший головокружительную карьеру, — вдруг сказал: «Первое, что мы сделаем, — грохнем НТВ!» Я поразился — кампания заканчивалась, и все думали, что с победой отменятся телевизионные войны. Мой высокий друг не имел отношения ни к Путину, ни к Питеру, ни к ФСБ. У назревавшей войны были старые ельцинские корни.

Надо сказать, поначалу я быстро заскучал на стройке «управляемой демократии» и даже предпринял попытку к бегству. Но дружеские обязательства перед командой держали, не позволяли просто уйти. В 2002-м я попробовал «заказать» себя Фиме Островскому. Предметом контракта была кинжальная кампания против меня в прессе, по итогам которой Кремлю пришлось бы порвать с Павловским по собственной инициативе. Увы, сутки поколебавшись, Ефим мне отказал, а я по сей день об этом жалею."

Ну и мой коммент с оценкой героя книги:

Цитата:

«Нет ныне места на Тверской

Для дам ночного полусвета.

Росгвардия своей рукой,

Её зачистит от поэтов.

И тот, кто верил, что взойдёт

Звезда пленительного счастья,

Конец пути опять найдёт

В теснине автозака власти!»

«ВСЁ ПУТЁМ!»

(Монолог вожака стерхов)

Я знаю: буду я – незаменимым!

Ведь всё у нас одно за веком – век.

И хочется мне с журавлиным клином,

Рвануться вверх, как самый главный стерх.

Чтобы уйти от упоенья Властью.

От взяток. От чиновничьих проказ.

От заказных судов. От всех напастей…

Взлететь повыше, пусть в последний раз!

И там, вверху, средь бело-серебристых,

Высоких и прозрачных облаков,

Построить замок. А людей нечистых

Оставить на Земле, во тьме веков.

Мне кажется бездумной и жестокой,

Той оппозиции мышиная возня.

И право, их претензии и склоки,

Их суета, не трогают меня.

Я улыбаюсь им с небесной выси.

Мне неприятна мелочность их дел.

Пусть миллион на марш сегодня вышел,

Я – выше этого! И в этом мой удел!

Пусть катятся они, в средневековье!

Пусть, наконец, поймут, что без меня,

Россия не найдёт в душе покоя,

Не обретёт священного огня!

Она не станет Православным Царством,

Коль не дадут усесться мне, на трон.

Но стал Вождём я в журавлином братстве

И это значит: всё идёт путём!

06.09.2012г.