Лев Троцкий — родовое проклятие Веры Инбер

В “Повести о Ходже Насреддине” Леонида Соловьева некий визирь думает, как бы ему половчее отправить на тот свет гадальщика. Под личиной гадальщика скрывается герой повествования. И после недолгих раздумий царедворец решает приписать неугодному провидцу родство с опасным мятежником Ярматом-Мамышоглы.

— “Родство с Ярматом — вот ловушка, из которой гадальщик не выскочит! — рассуждает визирь. — Пусть-ка попробует доказать, что дед мятежника не был его дедом; если бы даже покойная бабушка гадальщика сама поднялась из могилы, чтобы с негодованием отвергнуть такой поклеп…”

Было это в Коканде, в стародавние средневековые времена.

Положение родственников, тех, кого при Сталине именовали врагами народа, мало чем отличалось от статуса родственников мятежника Ярмата-Мамышоглы.

Так, почти все близкие главного врага народа в целом и товарища Сталина, в частности Льва Троцкого, были уничтожены.

Горькая чаша сия миновала лишь одного человека — двоюродную сестру Льва Давыдовича, известную поэтессу Веру Инбер.

* * *

Вера Инбер родилась 10 июля 1890 года в Одессе.

Её отец Моисей Шпенцер был человеком довольно состоятельным, владельцем специализирующегося на выпуске научной литературы издательства.

Мать Ирма, в девичестве Бронштейн, руководила еврейским училищем для девочек. Ещё она обучала подрастающее поколение русскому языку.

Ирма Бронштейн была родной сестрой Давида Бронштейна, отца Льва Троцкого.

После окончания гимназии Вера Шпенцер поступила на историко-филологический факультет Высших женских курсов.

Довольно скоро она вышла замуж за журналиста Натана Инбера. И уехала из России.

Писать стихи Вера Инбер начала в гимназии. Позднее она вспоминала:

“В 15 лет я писала: Упьемтесь же этой единственной жизнью, Потому что она коротка. Дальше призывала к роковым переживаниям, буйным пирам и наслаждениям, так что мои родители даже встревожились”.

Куда как лихо для подростка из приличной еврейской семьи.

В 1912 году увидела свет первая книга стихов Веры Инбер “Печальное вино”.

Её похвалил Блок.

Книга произвела впечатление на Илью Эренбурга.

В стихах Инбер, утверждал Эренбург, “забавно сочетались очаровательный парижский гамен (уличный мальчишка, сорванец — фр.) и приторно жеманная провинциальная барышня”.

Критик Иванов-Разумник в статье с претенциозным названием “Жеманницы” поставил книгу Веры Инбер “Печальное вино” в один ряд с книгой Анны Ахматовой “Четки”.

Другой рецензент с этим не согласился. Отдавая должное поэтическим достоинствам книги Веры Инбер, он заметил, что она, как и многие другие поэтессы того времени, всего лишь пыталась подражать Ахматовой, “не достигая, впрочем, присущих Ахматовой подлинности и глубины”.

В 1914 году, перед самым началом войны, Вера Инбер с мужем и родившейся в Париже двухлетней дочерью Жанной покинули Европу и вернулись домой, в Одессу.

В Одессе Вера Инбер продолжала писать стихи. И публиковала их в местных газетах. Ещё она выступала на поэтических вечерах.

Её иронические изящные, слегка вычурные стихи пользовались успехом.

Вера Инбер считала себя знатоком моды и претендовала на роль её законодательницы. Она делилась своими соображениями в статьях и выступала с лекциями. Инбер объясняла одесским женщинам, что такое модная одежда. Одесские женщины были в восторге от “парижской штучки”. Они наконец поняли, как нужно одеваться по последней европейской моде. И раздеваться тоже.

Октябрьские события вынудили людей состоятельных и известных бежать из Москвы и Петербурга в Одессу.

В их числе были писатели Бунин, Волошин, Алданов, Алексей Толстой.

Это оживило литературную жизнь города. Сделало её более насыщенной.

С конца 1917 года и до января 1920 в Одессе функционировало некое литературное объединение. В просторечье “литературка”. В руководство “литературки” входил муж Веры Натан Инбер.

Поэт А.Бикс вспоминал: “Дом Инберов был своего рода филиалом “Литературки”. И там всегда бывали Толстые, Волошин и другие приезжие гости. Там царила Вера Инбер, которая читала за ужином свои очень женственные стихи”.

* * *

В “Окаянных днях” Бунина, в записи, датированной 1 января (по старому стилю) 1918 года, вскользь упоминается Вера Инбер. В контексте довольно известной эпиграммы:

“Вчера был на собрании “Среды” (литературное объединение — В.Д.). Много было “молодых”. Маяковский, державшийся, в общем, довольно пристойно, хотя все время с какой-то хамской независимостью, щеголявший стоеросовой прямотой суждений, был в мягкой рубахе без галстука и почему-то с поднятым воротником пиджака, как ходят плохо бритые личности, живущие в скверных номерах, по утрам в нужник. Читали Эренбург, Вера Инбер. Саша Койранский сказал про них:

Завывает Эренбург,

Жадно ловит Инбер клич его, —

Ни Москва, ни Петербург

Не заменят им Бердичева”

Эпиграмма с ощутимым душком.

Существует далеко не абсолютное, скорее ироническое утверждение. Мол, люди в большинстве своём делятся на семитов, антисемитов и евреев-антисемитов. Александр Койранский, он же Койре, в справочных изданиях его именуют французским философом российского происхождения, был евреем, сыном купца 1-й гильдии, державшем писчебумажную лавку в Москве. Не исключено, что к написанию эпиграммы Койранского подвинули какие-то другие ассоциации.

Но что сказано, то сказано.

* * *

Начало 20-х годов Вера Инбер провела в Одессе.

Она долго не могла определиться. Ещё на что-то надеялась. Но страшные реалии тех дней не давали повода для оптимизма.

Всё решила поездка в Константинополь.

Уезжала она вместе с мужем. Вернулась одна.

Натан Инбер решил не возвращаться. В пресловутой новой жизни он не видел для себя ничего хорошего. Какое-то время Натан жил во Франции. Затем его следы затерялись.

В 1922 году Вера Инбер приехала в Москву. Здесь ей было на кого опереться. Двоюродный брат Веры Инбер Лев Троцкий считался вторым человеком в стране после Ленина. И она могла рассчитывать на содействие.

* * *

Лев Давыдович Троцкий относился к своей еврейской родне без особого пиетета.

Его отец Давид Бронштейн с трудом добрался в Кремль, чтобы пожаловаться сыну на крестьян, которые его ограбили. Мол, это никакая не революция, это откровенный грабеж. И ничего больше.

Троцкий ответил папе, что всё, что с ним произошло, ни в коей мере не противоречит политике партии. Более того, соответствует ей. Обездоленные крестьяне имеют право.

Впрочем, он не оставил отца в беде. Около года Давид Бронштейн управлял государственной мельницей в ближнем Подмосковье. Где и умер от тифа весной 1922 года.

* * *

Во время учебы в Одесском реальном училище Троцкий бывал в доме своей тёти Ирмы.

Время от времени жил там. И хорошо знал кузину Веру.

Семейного ужина в связи с приездом свалившейся на голову одесской родственницы, скорее всего, не было.

Но на приём к брату Вера Инбер попала. Накопились связанные с приездом вопросы. И их нужно было как-то решать.

Посещению второго лица в государстве Инбер посвятила стихи. Сдержанный восторг. И ничего личного.

“При свете ламп — зеленом свете —

Обычно на исходе дня,

В шестиколонном кабинете

Вы принимаете меня.

Затянут пол сукном червонным,

И, точно пушки на скале,

Четыре грозных телефона

Блестят на письменном столе…

И наклонившись над декретом,

И лоб рукою затеня,

Вы забываете об этом,

Как будто не было меня”.

У Веры Инбер часто спрашивали, не родная ли она сестра Троцкого.

И она кокетливо отвечала:

— К сожалению, только двоюродная.

* * *

В 1924 году Вера Инбер в очередной раз покинула Россию.

Попеременно она жила в Париже, Берлине, Брюсселе.

Инбер то ли числилась корреспондентом какого-то печатного издания, то ли просто посылала статьи о зарубежном житье-бытье в московские газеты.

К отъезду Веру Инбер, как утверждают, подтолкнуло пошатнувшееся положение Льва Троцкого. И возможные осложнения, которые могли за этим последовать.

Скорее всего, она надеялась, что всё как-то утрясется, и Лев Давыдович вернет себе утраченные позиции. Не утряслоcь.

Тем не менее в 1926 году Вера Инбер оставила безопасную Европу и вернулась в Москву. Где всё было и чревато, и непредсказуемо.

Судя по всему, далось ей это нелегко.

Вера Инбер писала:

“Уж своею Францию не зову в тоске.

Выхожу на станцию в ситцевом платке.

Фонари янтарные режут синеву.

Поезда товарные тянутся в Москву…”

* * *

В 20-е годы в Москве, равно как и в провинции, подвизалось довольно много разного рода литературных групп. Писатели группировались в силу общих творческих позиций. В группе было намного легче, чем в одиночку, проявить себя.

Вера Инбер примкнула к конструктивистам.

То ли ей приглянулась декларируемая конструктивистами необходимость активного участия “в организационном натиске рабочего класса”. Их близкие ей, в чем-то новаторские методы. То ли на неё произвел впечатление лидер конструктивистов поэт Илья Сельвинский.

Дочь Ильи Сельвинского Татьяна в своих воспоминаниях писала, что отца и Веру Инбер связывали многолетние любовные отношения.

В группу конструктивистов, на разных этапах ее существования входили известные поэты: Владимир Луговской, Эдуард Багрицкий, Николай Ушаков, Николай Адуев, Борис Агапов и некоторые другие.

Сам Маяковский, по утверждению главного идеолога направления критика Корнелия Зелинского, хотел было объединить ЛЕФ с конструктивистами.

“В каждой литературной группе, — якобы полушутливо заметил Маяковский, — должна существовать дама, которая разливает чай. У нас разливает чай Лиля Юрьевна Брик. У вас разливает чай Вера Михайловна Инбер. В конце концов, они это могут делать по очереди. Важно, кому разливать чай. Во всём остальном мы с вами договоримся”.

Из этого ничего не вышло.

Возможно, помешала амбициозность лидеров — Маяковского и Сельвинского.

Возможно, дамы — Лиля Брик и Вера Инбер — не желали уступать друг другу первенства при проведении пресловутой чайной церемонии.

* * *

Как кто-то справедливо заметил: первые двадцать с небольшим лет Вера Инбер жила. Остальные годы — выживала.

Довлело декадентское прошлое. Абсолютно неприемлемые для советского поэта строки типа: “У маленького Джонни горячие ладони. И губы, как миндаль…”. Мешало “мелкобуржуазное” происхождение. Но наибольшие опасения вызывало родовое проклятие со смертельно опасным названием “троцкизм”.

В “троцкисты” зачисляли всех почем зря, по делу и без дела. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Что же до близких родственников Троцкого, то их это касалось в первую очередь.

И Вера Инбер, кузина “возмутителя спокойствия”, имела все основания для беспокойства.

* * *

Вера Инбер старалась выглядеть в глазах литературного начальства, и не только его, благонамеренным советским писателем. И в смысле творчества, и в смысле гражданской позиции.

В её положении это был, пожалуй, единственный выход. Спасительная соломинка.

В 1933 году она приняла участие в организованной НКВД поездке писателей на прокладываемый заключенными Беломорско-Балтийский канал. И опубликовала полную неподдельного восторга статью о тамошнем быте. Не она одна, конечно. И тем не менее…

Бытует точка зрения, будто Вера Инбер донесла на поэта Павла Васильева. Доносу был дан ход. И Павла Васильева расстреляли.

Это ни в коей мере не соответствует действительности.

Талантливый поэт Васильев был человеком вздорным. За пьяные выходки его многократно задерживали и время от времени помещали в тюрьму. Правда, ненадолго.

Ещё он был патологическим антисемитом. И не скрывал этого.

Васильев оскорбил Веру Инбер, и та, судя по всему, пожаловалась.

А вот арестовали Павла Васильева, произошло это 3 марта 1937 года, по другому, никак не связанному с Верой Инбер поводу.

Его вместе с рядом других “поэтов-деревенщиков” обвинили в создании террористической группы. И после недолгого разбирательства приговорили к расстрелу.

Павла Васильева многие считают одним из наиболее ярких выразителей русской национальной идеи. А какая русская национальная идея без зловредных евреев?

* * *

В годы Большого террора в стране была объявлена беспрецедентная охота на троцкистов.

Веру Инбер не тронули.

Более того. Существует легенда, будто в 1939 году, просматривая список представленных к награде писателей, Сталин спросил:

— А почему в списке нет товарища Веры Инбер? Разве она плохой поэт? И не заслуживает ордена?

Сталину ответили, что Вера Инбер — поэт действительно хороший. Но она двоюродная сестра Троцкого. И это не позволяет.

— И все-таки я думаю, — якобы сказал Сталин, — мы должны наградить товарища Веру Инбер. Она никак не связана со своим братом — врагом народа. И стоит на правильной позиции. И в жизни, и в творчестве.

И наградили. Вручили орден “Знак Почёта”.

В предвоенные годы орденоносцев, писателей в том числе, было не слишком много.

И орден на писательской груди выделял обладателя из числа прочих. Свидетельствовал о его высоком статусе как среди писателей, так и в обществе.

* * *

Во время войны Вера Инбер оказалась в осажденном Ленинграде. Её второго мужа Илью Страшуна (Илья Давыдович Страшун, ученый-гигиенист, историк медицины и организатор здравоохранения, академик АМН СССР) назначили директором 1-го Ленинградского медицинского института, и Вера Инбер поехала вслед за ним.

В Ленинграде Инбер причислили к оперативной писательской группе Балтфлота.

Всё увиденное в окруженном немцами городе Вера Инбер отразила в своем блокадном дневнике. Она озаглавила его “Почти три года”. И опубликовала в журнале “Знамя”.

Ещё Инбер написала поэму “Пулковский меридиан”. За эту поэму ей была присуждена Сталинская премия.

* * *

Творческий багаж Веры Инбер и обширен, и разнообразен. Сборники стихов, поэмы, проза, в том числе несколько книг воспоминаний, очерки, переводы.

Всё написанное Верой Инбер в зрелые годы было непохоже на то, что она писала в молодости. Творения Инбер полностью соответствовали духу времени и канонам социалистического реализма. Но были напрочь лишены присущей ей когда-то искренности. Из стихов, как сказал один литературовед, “исчезла душа”.

Немецкий славист Вольфганг Казак в своем “Лексиконе” писал о том же:

“Инбер начинала как одаренная поэтесса, но растеряла свой талант в попытках приспособиться к системе. Ее безыскусно рифмованные стихи порождены рассудком, а не сердцем: ее стихи о Пушкине, Ленине и Сталине носят повествовательный характер. Отличительными особенностями поэм Инбер, посвященных актуальным темам советской действительности, являются однообразие, растянутость; они далеко не оригинальны”.

* * *

Власть ценила Веру Инбер. Её избрали в правление Союза писателей СССР. Назначили председателем секции поэзии. Ввели в редколлегию журнала “Знамя”. От неё многое зависело. И она не преминула этим воспользоваться.

В том, что случилось с Павлом Васильевым, вины Веры Инбер нет. В отличие от другого талантливого поэта — Леонида Мартынова.

В начале 30-х годов Мартынов был обвинен в заговоре. Будто он, с группой сообщников, добивался отделения от России Сибири.

Мартынова судили. Довольно долго он находился в заключении. После освобождения в 1946 году выпустил в Омске книгу стихов “Эрцинский лес”.

Книга Мартынова пришлась Вере Инбер не по нраву. Она усмотрела в ней выпады против строя.

И опубликовала в “Литературной газете” погромную статью “Нам с вами не по пути, Мартынов!”

Статья возымела действие. Тираж книги был уничтожен. А самого Мартынова надолго отлучили от журналов и издательств.

В конце октября 1958 года состоялся литературный суд над поэтом Борисом Пастернаком.

Вызвавшая неудовольствие властей книга Пастернака “Доктор Живаго” вышла за рубежом.

На Бориса Пастернака ополчились многие. Вера Инбер была в их числе. Более того, она вела себя непримиримо. Настаивала на решительных санкциях. И, как говорят, в процессе обсуждения “подавала с места злобные выкрики”.

* * *

И в молодости Вера Инбер, при всей её, как бы сейчас сказали, гламурности, была девушкой с характером.

Пародист Александр Архангельский обыграл эти внешне противоречивые качества поэтессы в эпиграмме: “У Инбер — детское сопрано, уютный жест. Но эта хрупкая Диана и тигра съест”.

Став литературным начальством, Вера Инбер стала давить окружающих своим авторитетом. Поучала по делу и без дела. И, как выразился Евгений Евтушенко, изображала из себя “литературную комиссаршу”.

“Она, — вспоминал Евгений Евтушенко, — приходила в литературное объединение, где я занимался, и донимала всех едкими замечаниями и нотациями, выдержанными в духе догматического начетничества. В Инбер было что-то от болонки: маленькая, с забавным взбитым коком, спичечными ножками, с каким-то нелепым шарфиком на тонкой шейке, она ворчливо излагала невероятно ортодоксальные вещи и была воплощением лояльности”.

* * *

Со слов Корнея Чуковского садовник, работавший на даче Инбер в Переделкино, говорил ему:

“Сам Верынбер — хороший мужик. Душевный. Но жена у него… не дай Боже!”

Простоватый садовник объединил имя и фамилию поэтессы в одно целое. И распространил на всю семью.

Самому Верынберу, академику Илье Страшуну, было нелегко с самонадеянной и требовательной женой. То ли по совету врача, то ли исходя из каких-то своих соображений, Вера Инбер посадила мужа на строгую диету и требовала, чтобы он придерживался её неукоснительно. Илья Страшун понимал необходимость каких-то ограничений. Возраст, болезни и всё такое. Но, судя по всему, надолго его не хватало. Он начинал бунтовать и требовал расширения рациона. Вера Инбер в корне пресекала бунт. И всё возвращалось на круги своя.

* * *

Вера Инбер умерла 11 ноября 1972 года, пережив близких — мужа и дочь. В дневнике она грустно сетовала:

“Бог меня жестоко покарал. Пропорхала молодость, улетучилась зрелость, она прошла безмятежно, путешествовала, любила, меня любили, встречи были вишнево-сиреневые, горячие, как крымское солнце. Старость надвинулась беспощадная, ужасающе-скрипучая…”

По прошествии времени, когда-то всенародно известную поэтессу Веру Инбер забыли.

Если что и осталось в памяти, так это многократно цитируемый, по случаю и без случая, посвященный Вере Инбер двусмысленный стишок Маяковского:

“Ах, у Инбер! Ах, у Инбер!

Что за глазки, что за лоб!

Все глядел бы, все глядел бы,

Любовался на неё б!”

Да ещё песня о девушке из Нагасаки на слова поэтессы:

“У ней такая маленькая грудь!

А губы у ней алые, как маки.

Уходит капитан в далёкий путь,

Оставив девушку из Нагасаки”.

Любители шансона уже много лет поют её, не задумываясь над тем, кто автор этих душещипательных строк.

* * *

Близкое родство с Троцким, родовое проклятие Веры Инбер заставило ее перечеркнуть прошлую жизнь. Отказаться от всего, чем она жила раньше.

Это ничего не гарантировало, но оставляло надежду.

Одно дело — салонная поэтесса, другое — стойкий борец, бескомпромиссная литературная комиссарша.

С годами Вера Инбер свыклась с этим настолько, что уже не могла, а, возможно, и не хотела выйти из образа.

“Пока под красных песнопений звуки

Мы не забыли вальсов голубых,

Пока не загрубели наши руки, целуйте их”.

Так когда-то писала Вера Инбер. Очевидно, предчувствуя всё, что с ней произойдёт в дальнейшем.

Печальная история. И счастливая вместе с тем. Судьба двоюродной сестры Троцкого могла сложиться куда как хуже.