ТОЧКА ОТ УКУСА

Светлые ноги, тёмно-фиолетовые глаза и распущенные волосы,
Мягкие ямочки на руках, белая шея и кремовая грудь,
Есть вещи, на которых покоятся ослепительные чувства,
Пока любящие, устремлённые глаза, забудут, что они видели.

От таких прекрасных картин, небесных Я не могу отважиться
Чтобы превратить моё восхищение, ничьи
Они те, чего заслуживают, - хотя одеты
В милую скромность и добродетель редкую.

И всё же я оставляю их бездумными, как жаворонки
Эти приманки я прямо забываю, - прежде чем я питаюсь,
Или три раза моё нёбо увлажняют, но когда я отмечаю
Какие прелести мягким интеллектом сияют,

Моё ухо открыто, жадной акулой,
Ловя настройки голоса божественного.

Янтарь волос, пробор посередине,
Летящий шаг, и взора синева,
И белизна груди сквозь кружева,
И мягкость рук, о чудная картина!

Я ослеплён, влюблён и нет причины
Лишаться созерцанья волшебства!
Хотя черты такого существа
Совсем не добродетельно-невинны.

Беспечный, словно жаворонка лёт,
Восторг прошёл уже за чашкой чая,
А к ужину все прелести не в счёт,

Но стоит им, разумностью блистая,
Лелеять слух мой, звуки дивных нот
С акульей ненасытностью глотаю.
ТОЧКА ОТ УКУСА

В саду вишневом, как на дне костра,
где угольки цветут над головою,
лишь фениксы, воскресшие с утра,
еще поют и поминают Гойю.

Меж пальцев — пепел, так живут в раю,
как мне признался кореш по сараю:
“Вначале — Богу душу отдаю,
затем, опохмелившись, забираю…”

Причудлив мой садовый инвентарь,
как много в нем орудий незнакомых:
взмахнешь веслом — расплавится янтарь,
высвобождая древних насекомых.

…гудит и замирает время Ц,
клубится время саранчи и гнуса,
распахнута калитка, а в конце
стихотворенья — точка от укуса.

Подуешь на нее — апрель, апрель,
гори, не тлей, не призывай к распаду,
и точка превращается в туннель —
к другому, абрикосовому саду.

Мы все - одни. И нам еще не скоро -
усталый снег полозьями елозить.
Колокола Успенского собора
облизывают губы на морозе.
Тишайший день, а нам еще не светит
впрягать собак и мчаться до оврага.
Вселенские, детдомовские дети,
Мы - все одни. Мы все - одна ватага.
О, санки, нежно смазанные жиром
домашних птиц, украденных в Сочельник!
Позволь прижаться льготным пассажиром
к твоей спине, сопливый соплеменник!
Овраг - мне друг, но истина - в валюте
свалявшейся, насиженной метели.
Мы одиноки потому, что в люди
другие звери выйти не успели.
Колокола, небесные подранки,
лакают облака. Еще не скоро -
на плечи брать зареванные санки
и приходить к Успенскому собору.

АФРИКА

Сегодня холодно, а ты - без шарфика;
невероятная вокруг зима...
Как будто Пушкину - приснилась Африка
и вдохновение - сошло с ума!

"Отдайте музыку, откройте варежку...", -
ворчат медвежие грузовики.
И чай зеленовый друзьям заваришь ты,
когда вернетесь вы из Африки.

Ах, с возвращением! Вот угощение:
халва и пряники, домашний мед...
А почему сидим без освещения, -
лишь босоногая звезда поймет.

Когда голодные снега заквакают,
шлагбаум склонится кормить сугроб.
"Любовь невидима, как тень экватора", -
сказал намедни мне один микроб.

Неизлечимая тоска арапова!
Почтовым голубем сквозь Интернет:
разбудишь Пушкина, а он - Шарапова,
а тот - Высоцкого...

Да будет свет!

Открывая амбарную книгу зимы,
снег заносит в нее скрупулезно:
ржавый плуг, потемневшие в холках - холмы,
и тебя, моя радость, по-слезно…

…пьяный в доску забор, от ворот поворот,
баню с видом на крымское утро.
Снег заносит: мычащий, не кормленый скот,
наше счастье и прочую утварь.

И на зов счетовода летят из углов -
топоры, плоскогубцы и клещи…
Снег заносит: кацапов, жидов и хохлов -
и другие не хитрые вещи.

Снег заносит, уснувшее в норах зверье,
след посланца с недоброю вестью.
И от вечного холода сердце мое
покрывается воском и шерстью.

Одинаковым почерком занесены
монастырь и нечистая сила,
будто все – не умрут, будто все – спасены,
а проснешься - исчезнут чернила.

КИЕВ

Этот город себе на уме и другие тревожит умы,
тишина у него в бахроме, а под ней - кочевые холмы,
домостроя вельможный размах, православия древний окоп,
в самой дальней пещере - монах, перед сном, отключает лептоп.

Всех каштанов вовек не собрать – можно руки и мысли обжечь,
украинская хрюкает знать, имитируя русскую речь.
Он и стадо и щедрый пастух, он – мясник и едок будь здоров,
несмолкаемый слышится стук бессарабских его топоров.

Борщаговка, Шулявка, Подол… Гидропарка шашлычная вонь,
где Хароныч посеял обол - вдоль Днепра улеглась Оболонь.
Сквозь январскую белую тушь проступает сусальная тишь,
и неведомо: комо грядущ?, ты в заснеженном сквере стоишь.
Иногда промелькнет меж стволов – кистеперая птица Кирдык,
у которой в когтях – птицелов и от счастья раздвоен язык.

И в футбольные дудки хрипя, этот город, как гермафродит,
даже если полюбит тебя, все равно никогда не простит.
Окунет на прощанье в тоску и щекою прижмется к тебе
«А теперь убирайся в Москву…» и т.д., и т.п., и т.д.

Желтое в синем, желтое в синем,
гиперборейская тьма,
приобогреем, откеросиним
и доведем до ума.

Вешние ноги, озимые груди,
выдоенный водоем.
Мы, украинцы, — сплошные верблюди
в желто-блакитном своем.

Вспомнишь про счастье, а выплюнешь горе
и, от России храня,
на побережье в голодоморе
ты доедаешь меня.

Олесе

О чем с тобой поговорить,
Звереныш мой? Зима. Охота,-
порою, свитер распустить,
чтоб распустилось в мире что-то.
На ветках и в карманах - голь,
страна, одной рукой страничит,
другой - дарует боль. И боль -
здесь с вдохновением граничит.
О, этих дач морозный чад,
раздетый алкоголь, обеды.
Ты одиночествам беседы -
не верь: счастливые молчат!
Звереныш мой, минувшим летом
я сам себя не замечал,
и тысячи стихов об этом
тебе, родная, промолчал.
Теперь - зима, широколобость
церквей, больничный хрип саней.
И еле слышно пахнет пропасть
духами женщины моей...