Национальность фашист, или Причем тут Сталин?

Никогда не забуду урок пролетарского интернационализма, который провели наши учителя в 1964 году, когда я учился в четвертом классе. Был май, конец учебного года. Классная руководительница, довольно молодая женщина, оставила меня после занятий и разъяснила задачу. Готовится общешкольный урок пролетарского интернационализма, и представители национальных меньшинств (она так и сказала «представители национальных меньшинств») должны на этом уроке рассказать о себе, о своих родителях, о том, где они были в годы войны: воевали или ковали победу в тылу. И в итоге сказать, как замечательно татарину (чувашу, украинцу и т. д.) живется в советской стране. Говорить можно было в свободной форме. Но самое начало должно быть у всех одинаковым: Например: меня зовут Хачик Мкртчан, по национальности я – армянин… А дальше – своими словами, но в рамках очерченной выше схемы.

 

Я рос в татарской семье. Учительница знала об этом. И роль татарина на уроке интернационализма была по замыслу учительницы мне в самый раз. Но мне эта роль не понравилась. Лет в семь я впервые услышал от соседского пацана, что я – татарская морда. Это словосочетание в мой адрес звучало не каждый день, но чувства всякий раз вызывало не лучшие. Приходилось и драться. В этих перепалках и драках по национальному вопросу на моей стороне оказывались и русские ребята. Но постоянный союзник был только один – Толя Бауэр, немец. Ему было куда хуже, чем мне. Его пацаны называли фашистом. Не все, конечно. Но были и такие.

 

Толька был старше меня на два года. И абсолютно бесстрашен. Дрался почти по-взрослому. Услышав в свой адрес «фашист», он мог кинуться и на парня старше и крупнее себя. Точно также он однажды отреагировал, услышав, как меня назвали «татарской мордой». Я был потрясен Толькиным благородством. Он заступился за меня, который младше и мельче, и в драках с его 12-летними сверстниками почти бесполезен. После этого случая я стал считать его своим лучшим другом.

 

Вот именно потому, что на улице мне приходилось бывать «татарской мордой» я отказался быть пролетарско-интернациональным татарином на парадном уроке. Учительница не отставала. «Ну, как же так? Ведь у тебя такой дедушка! Рассказал бы о нем!».

 

Дедушка у меня действительно был такой. Мой дедушка по маме Гиляздин Хабибуллин. Поскольку у меня не было отца, он вырастил меня так, что я совершенно не почувствовал безотцовщины в том виде, в каком ее испытали многие мальчишки моего поколения, росшие без отцов.

 

До войны дедушка руководил шахтным строительством в горняцком городе. Во время войны возглавлял охрану динамитных складов города. И не допустил ни одного случая не документированной выдачи взрывчатых веществ. А уж про неплановые взрывы динамита и аммонита и говорить нечего – не было их. Что являлось предметом его особой гордости. После войны и выхода на пенсию, дедушка много лет – член бюро горкома партии. И до самой смерти – член горкома КПСС. Постоянный участник множества мероприятий. Дежурный ветеран, как называл он себя не без иронии.

 

И надо сказать, что исполнение ветеранской повинности с годами вызывало у него все большую аллергию. Мало того, что несколько раз в месяц приходилось ходить на заседания горкома и прочих организаций, куда его постоянно втягивали, так еще и по школам и предприятиям – рассказывать о героическом прошлом.

 

У дедушки было два  любимых занятия – читать книги и заниматься садом (рядом с нашим домом, он вырастил прекрасный сад, о котором я, возможно, еще расскажу). И оторвать его от этих занятий было непросто. Помню, как однажды он объяснял по телефону приглашающей стороне: «Ну, что вы меня так часто? У вас других ветеранов нет что ли? Я ведь знаю, что есть, и намного лучше меня. Ну как, чем лучше? Я на войне не был, с гранатой под танк не бросался, Берлин с боями не брал, и на стенах рейхстага фамилии Хабибуллин, насколько мне известно, нет».

 

Я этот изумительный пассаж про войну, Берлин и фамилию Хабибуллин хорошо запомнил. И когда учительница уже совсем достала меня своей агитацией и апелляциями к авторитету дедушки, я вылепил ей маленький дедушкин монолог почти слово в слово: «У вас других ветеранов нет что ли? Я ведь знаю, что есть, и намного лучше моего дедушки. Он на войне не был, с гранатой под танк не бросался, Берлин с боями не брал, и на стенах рейхстага фамилии Хабибуллин, насколько мне известно, нет».

 

Учительница от услышанного остолбенела, а потом пришла в ярость: «Да как ты смеешь про своего родного дедушку так говорить?!  Его весь город знает! Он уважаемый человек. А ты – предатель! Такие как ты полицаями работали! Людей расстреливали! Тебя из пионеров надо исключить и из школы! После этого даже речи не может быть, чтобы ты выступал на уроке пролетарского интернационализма! Вон отсюда!»

 

Я в свои десять лет совершенно не понял, чем вызвана ярость тетки-училки. Но понял, что от обязанности быть пролетарским татарином освобожден. А сегодня, вспоминая этот случай, думаю: если бы она знала, что мы с дедушкой, членом ВКП(б) с 1920 года, каждый вечер слушаем «Голос Америки» и другие вражеские голоса, она бы точно с катушек съехала.

 

Когда пришел домой, понял, что дедушка уже проинформирован о случившемся: классная руководительница позвонила и настучала. Пока я переодевался, услышал короткую перепалку бабушки и дедушки. Она настаивала на немедленном разговоре. Дедушка сказал; «Нет, сначала он поест, потом пойдет на улицу – поиграет с мальчишками, потом придет и сделает уроки. Вот после этого я с ним поговорю. Нечего делать из звонка каждой дуры чрезвычайное происшествие».

 

Вечером дедушка, как обычно, позвал меня в свою комнату – ловить на коротких волнах «Голос Америки»: у меня это получалось лучше, чем у него. Попутно я умудрялся вылавливать «Радио Израиля», «Немецкую волну», «Свободу», еще какие-то радиостанции. А, кстати, средние волны были заполнены «Китайским радио», дикторы которого говорили стальными голосами, похожими на Левитана с китайским акцентом. Почти каждый вечер китайские Левитаны объявляли бесконечные серьезные предупреждения, чем забавляли не только дедушку, но и меня.

 

Пока мы послушали радио, терпение мое иссякло. И я сам начал напрашиваться на разговор. Но дедушка сказал: «Не о чем говорить. Ты не хочешь быть татарином – дело твое. Но тогда ты должен знать русскую культуру не хуже любого русского. Твоя учительница – глупая несчастная женщина. Ты не должен с ней спорить. И никому не говори, что мы с тобой слушаем «Голос Америки». И эту мою фразу про отсутствие фамилии Хабибуллин на стенах рейхстага больше никому не повторяй. Все».

 

Между тем наступил день урока пролетарского интернационализма. Урок проводили в физкультурном зале, поскольку актового зала в той школе, в которой я заканчивал восемь классов, не было (в отличие от школы № 1, где я учился в 9-10 классах, и где все соответствовало стандартам того времени). В уроке принимали участие ученики  всех классов, кроме первых и вторых. Рассадили нас по скамейкам от младших – к старшим. В первых рядах – третьеклассники, восьмиклассники – на галерке, в середине – все остальные. В президиуме – несколько учителей. Вел урок историк, участник войны, инвалид, с деревянным протезом левой ноги. Ему почти не приходилось говорить никаких слов, только – объявлять следующего выступающего. Дисциплину поддерживали физрук и трудовик, ходившие между рядами: один – с длинной линейкой, другой – с указкой.

 

Вот кругленькая Галя Сиротенко из пятого класса отрапортовала, как ей, украинке, хорошо жить и учиться в стране советов. Потом прекрасная Ляля Файнберг, уже в четвертом классе осознавшая страшную силу своей красоты, мерцая огромными ветхозаветными глазами в обрамлении жгуче черных ресниц, без запинки рассказала о счастье быть еврейкой в нашем великом многонациональном государстве. Роль, от которой отказался я, досталась семикласснику, кажется, его звали Анвар Нигматуллин. Потом была череда чувашей, мордвы. Потом зал смеялся над словом «удмурт». Кажется, были армянин и цыган. И вдруг объявили Тольку Бауэра.

 

Когда я увидел, как Толька идет к месту выступления, сердце мое сжалось. Он шел как на казнь. Встал около стола президиума. Обреченно поглядел в зал и неуверенно начал: «Я – Анатолий Бауэр, по национальности…». Не успел он произнести слово «немец», как из середины зала тихо, но внятно прозвучало «фашист». И получилось «по национальности фашист». Наши церберы – физрук с трудовиком, и ухом не повели, и с места не сдвинулись, чтоб найти подонка, произнесшего это слово. Но в зале уже зашелестело: «Ишак…». Ишак – Генка Ишанов, шестиклассник, который чаще других доставал меня и Тольку «татарской мордой» и «фашистом». Он сидел на три ряда дальше меня в глубь зала, прямо около прохода.

 

Бедный Толька глотал ртом воздух и не мог произнести слово «немец». Ведущий-историк сидел, как будто он глухой. И весь президиум не шевельнулся, чтобы помочь Тольке. И тут я понял, что помочь ему могу только я. Он бескорыстно защищает меня.  А теперь я должен защитить его. Я встал и, не обращая внимания на окрик физрука, пошел к Ишаку.  Бесполезный окрик оказался не совсем бесполезным: он привлек ко мне внимание. И в результате вся школа видела, как я подошел к Ишаку и  изо всей силы, какая была  в моем десятилетнем кулаке, въехал ему в скулу пониже глаза. Сила, наверное, все-таки была. Потому что через несколько минут под глазом Ишака начал появляться красивый разноцветный синяк.

Урок пролетарского интернационализма моим ударом в скулу Ишака был доведен до апофеоза и сорван. Уже вечером этого дня мы с Толькой стали героями школы. На следующий день с нами начали здороваться восьмиклассники. А Ишак почти на год оказался в зоне презрения.

 

Но вернемся к уроку. Моя классная визжала, что я – хулиган и преступник. Наконец проснувшийся историк пытался навести порядок. Директриса молчала. Классная целую неделю после этого пыталась раздуть скандал. Но у нее не получилось. И тогда она настучала в горком партии. Причем не столько на меня, сколько на моего дедушку, который воспитал «хулигана и преступника». В горкоме работали бывшие дедушкины подчиненные. Они как бы провели с ним профилактическую беседу. А дедушка провел беседу со мной, естественно ничего не говоря о доносе. Беседа была как всегда короткой. Он подтвердил, что я правильно врезал Ишаку. И должен в жизни общаться только с умными людьми. А с глупыми – ни в коем случае. 

 

О доносе классной я узнал от дедушки за год до его ухода из жизни, когда мне было уже 20 лет. При этом он взял с меня слово никогда и никому об этом не говорить. И я долгое время не говорил. Но думаю, срок давности прошел. Несколько лет назад я начал рассказывать эту историю своим друзьям, среди которых есть и «либералы».

 

И реакция этих «либералов» до уныния однообразна: «Вот видишь, это все твой любимый Сталин! Это он создал страну, в которой все строчили доносы друг на друга».

 

Бедные идеологические сдвинутые люди, либералы, так сказать! Ну, причем тут Сталин?! Это он что ли заставил учительницу писать донос на школьника и его деда? 1964 год был на календаре – последний год правления любимца либералов  Хрущева, уже десять лет к тому времени сидящего на партийно-государственном  троне и почти все эти годы беспрерывно льющего на Сталина грязь.

 

А мой дедушка, который всю жизнь пахал на систему, на государство, он-то, и при Ленине, и при Сталине, и при Хрущеве, а потом и при Брежневе  – всегда! – был порядочным человеком. Он – продукт сталинской системы, и при этом, во всех смыслах, живой, мыслящий, остроумный человек. А учительница – продукт, скорее, уже хрущевской «оттепели», молодая женщина, и в то же время умершая при жизни злая стукачка.

 

Такое вот получилось воспоминание о древнем уроке «пролетарского интернационализма». И такие в связи с ним родились мысли, имеющие прямое отношение к современности.