Эдуард Гетманский: «Зачем ты, война, у мальчишек их детство украла». Окончание

(Евреи — участники Великой Отечественной войны)

Эдуард Гетманский

Окончание. Начало

Рубежин Владимир Семёнович (1929-2016) — узник Минского гетто, партизан, разведчик. Вилик, Виля (так звали в детстве Владимира Семеновича Рубежина) родился 5 июня 1929 года в Гомеле. Еврей. Его отец Семен Борисович работал в газете «Полесская правда», затем — в республиканской газете «Звязда» сначала литработником, потом — парторгом. Мать была домохозяйкой и воспитывала двух сыновей. Когда началась война, Вилику исполнилось двенадцать лет, а его брату Марику — четыре года. Он хорошо помнит тот страшный день — 22 июня 1941 года, когда началась Великая Отечественная. В то время Виля находился в пионерском лагере «Медвежино». За ним приехал отец, и 24 июня они добрались до Минска. Город горел после бомбежки немецкими самолетами. Дома Рубежины никого не застали, и тогда они присоединились к большой толпе беженцев, которые спешно покидали столицу республики. Семен Борисович, переживавший за жену и младшего сына, оставил Вилю и вернулся в Минск, надеясь найти семью. В это время путь беженцам преградили немецкие десантники. Поэтому Виля вынужден был вернуться в город. Добравшись до своей квартиры в Минске, 12-летний мальчик не нашел ни отца, ни матери с братом. 20 июля 1941 года Виля прочитал приказ немецкого полевого коменданта об организации в Минске гетто. Он еще не все осознавал, но каким-то чутьем понял, что евреям грозит большая опасность. Мальчик не собирался идти в гетто, но однажды «законопослушные» соседи схватили его и отвели на регистрацию в юденрат. Там Виля встретил хороших знакомых своих родителей — Малининых и вместе с ними поселился на улице Сухой в здании бывшего детского сада. Правда, к тому времени все квартиры были уже заняты, и мальчик разместился в туалете. Сегодня трудно поверить в это, но так он и жил.

Виля начал осознавать, что гетто часто превращается в кладбище, ведь почти каждый день он видел трупы убитых или умерших от голода. Поэтому он каждое утро уходил через проволоку в «русский район» в поисках продуктов для себя и других узников гетто. Вечером Виля возвращался назад. Однажды в начале ноября 1941 года всех узников Минского гетто выгнали из квартир и стали строить в колонны. Почувствовав опасность, мальчик бежал. Он не знал, что нацисты освобождали район гетто для депортируемых евреев из Германии. Через несколько дней Виля Рубежин встретил чудом уцелевших Малининых, вместе с которыми поселился на улице Островского. Однажды муж и жена Малинины куда-то ушли, но не вернулись. Без присмотра остались двое их сыновей. Одному было семь месяцев, а второму — столько же, сколько Виле. Малыша они отнесли в детский дом, который находился здесь же — в гетто. Некоторое время подростки жили вместе. В конце 1941 года ребят приютила у себя узница Минского гетто Сара Голанд, которая в то время жила со своим сыном. Виля Рубежин долгое время не знал, что Сара Голанд — активная подпольщица и одновременно связная подпольной организации гетто, которую возглавляли Михаил Гебелев и Гирш Смоляр. Несколько месяцев Сара Голанд внимательно присматривалась к парнишке. Однажды спросила, был ли он пионером… «Почему был? Меня из пионеров никто не исключил. А папа мой коммунист. Он на фронте». Сара обняла мальчика, погладила его по голове. «Рано взрослеть стал». После того, как она узнала, что его отец был парторгом газеты «Звязда» и научил сына любить Родину, самому принимать трудные решения, Сара улыбнулась и сказала: «Все будет хорошо. Надо только нос не вешать». Спустя несколько дней Володя Рубежин познакомился с руководством Минского антифашистского подполья в Минском гетто — Михаилом Гебелевым и Гиршем Смоляром. Так 13-летний паренек стал участником подполья в Минском гетто.

Выполняя задания Гебелева и Смоляра, он ходил на квартиры-явки на улицах Герцена, Интернациональной, Коласа и в других местах города, передавал информацию о положении в Минском гетто, подпольщикам — шрифты для типографии, а партизанским связным — медикаменты и оружие. Через лазы в проволочном заграждении юный подпольщик Владимир Рубежин стал выводить небольшие группы узников — через несколько кварталов их ждала Броня Завало, которая переправляла беглецов в лес, чаще всего в партизанский отряд имени Дзержинского. В середине января 1943 года в гетто из партизанского отряда пришел связник. Он разыскал Рубежина и сказал тоном, не терпящим возражений — «Уходить надо, Володя. За тобой слежка».

Так Виля попал в партизанский отряд. Уже на следующий день полицаи искали в гетто Владимира Семеновича Рубежина. Этот мальчик стал рядовым партизанского отряда имени Дзержинского 18-й бригады имени Фрунзе Барановичского партизанского соединения с января 1943 года по май 1944 года. Володя Рубежин был связным (в том числе связным между 18-й партизанской бригадой имени Фрунзе и 12-й кавалерийской партизанской бригадой под командованием Героя Советского Союза В. А. Тихомирова), подрывником, разведчиком. Одно время он был ординарцем начальника штаба партизанского отряда имени Дзержинского Л. И. Бавина. Владимир Рубежин неоднократно возвращался в Минск с разовыми заданиями командиров отряда имени Дзержинского П. Ф. Харитонова и С. С. Кази­ми­рчука и командиров 18-й бригады им. Фрунзе Ф. И. Сере­брякова и С. С. Ключко, участвовал в подрыве 7 немецких эшелонов на линии Минск-Негорелое-Молодечно-Колосово, в минировании и подрыве нескольких вражеских автомашин по дороге Минск-Молодечно, принял участие в разгроме гарнизонов в Рубежевичах и Ивенце.

О том как, воевал юный партизан Владимир (Вилик) Рубежин говорит справка о его подпольной деятельности в период временной оккупации Минска гитлеровскими захватчиками, подписанная руководителем подпольной боевой организации в Минском гетто Гершем Смоляром (псевдонимы — Ефим, Скромный), жившим в 1946-1971 годах в Польше. В этом документе написано: «Как бывш. уполномоченный Минского подпольного Горкома и секретарь подпольного Тельмановского подпольного РК. КП (б)Б (район гетто) с октября 1941 года по август 1942 года, настоящим удостоверяю, что тов. Рубежин Владимир Семенович (псевдоним «Вилик») активнейшим образом участвовал в работе нашей организации. Тов. Рубежин В. С. был связным подпольного РК, как для поддерживания связи с «десятками» внутри гетто, так и для связи с подпольным Горкомом КП (б)Б. Тов. Рубежин В. С. согласно решению Горкома дважды выносил типографский шрифт, передавая его связным партизанских отрядов для устройства подпольных типографий. По нашему поручению тов. Рубежин В. С. неоднократно выносил из гетто и передавал в распоряжение подпольного горкома партии медикаменты, немецкую военную одежду, принося от горкома подпольную литературу и директивы. Тов. Рубежин В. С. был назначен нами путеводителем (проводником — Э. Г.) для вывоза наших людей в партизанские отряды. В подпольной работе оказался тов. Рубежин В. С. исключительно дисциплинированным, замечательно ориентирующимся в конспиративной технике. Руководящие деятели подпольной организации (в том числе героически погибшие тов. Михаил Гебелев и Эмма Родова) имели безграничное доверие к тов. Рубежину будучи убеждены, что в случае провала будет держать себя достойно».

Об этом же свидетельствовала соратница и старший товарищ Владимира Рубежина по работе в подполье Минского гетто Бронислава Завало: «Подготовленные в гетто группы людей Вилик выводил на окраину города, где я их встречала и вела в партизанский отряд. Многие имели при себе оружие. Таким образом, с сентября 1942 г. по январь 1943 г. мы вывели из гетто 50 человек в отряд им. Дзержинского. Все задания, которые получал Вилик, он выполнял с ловкостью, находчивостью, не допустив ни одного провала». В архивах хранятся документы о партизанской деятельности юного разведчика Вилика Рубежина, в том числе одной из самых активных подпольщиц Минского гетто, руководителя третьей «десятки» Розы Липской, бывшего комиссара партизанского отряда им. Дзержинского бригады им. Фрунзе Александра Быкова и других людей, кто знал его по совместной партизанской и подпольной работе. Так участница подполья С. Садовская отзывалась о Владимире Рубежине: «Вилик был смышленым, скромным и смелым мальчиком, поэтому подпольная организация решила использовать его для связи с партизанскими отрядами и явочными квартирами. У него были ценные качества, он умел молчать, ничего лишнего не выспрашивать, обладал хорошей зрительной памятью. Пионер Рубежин был связным партизанского отряда им. Фрунзе, стал проводником». Родина достойно оценила боевую деятельность юного партизана Владимира Рубежина. Он был награжден орденом Славы 3-й степени, орденом Отечественной войны 2-й степени, медалью «Партизану Отечественной войны» 2-й степени, медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» и другими медалями. Он кавалер 25 правительственных наград.

Кроме того, в Национальном архиве Республики Беларусь хранится копия ходатайства о представлении Рубежина к правительственной награде — ордену Красной Звезды. Но орден Красной Звезды Вла­димир Рубежин так и не получил. Известно лишь, что, в конце концов, все решили подписи начальника Белорусского штаба партизанского движения (БШПД) П. З. Калинина и начальника Центрального штаба партизанского движения (ЦШПД) П. К. По­но­маренко. Вероятнее всего, кто-то из них посчитал, что юный герой недостоин такой высокой награды или по возрасту, или по «пятой графе» или еще по какой-либо другой причине. Правительство СССР весной 1944 года приняло решение послать юных партизан в суворовские училища. В мае 1944 года Владимир Рубежин на самолете Украинского штаба партизанского движения вместе с комбригом 12-й кавалерийской партизанской бригады В. А. Тихомировым прилетел в Киев, а оттуда поездом уехал в Гомель, точнее, в Ново-Белицу, где находился Белорусский штаб партизанского движения. Тут его увидел знакомый отца — ответственный работник Симановский, который 22 мая 1944 года дал отцу Владимира С. Б. Рубежину телеграмму «Вилик жив, здоров, находится Ново-Белице днями выезжает Чкалов Симановский». Через Москву Владимир приехал в Чкалов, где его отец в звании майора служил начальником одного из управлений Южно-Уральского военного округа. Вместе с отцом он возвращается в Минск, куда вернулись из эвакуации его мать с младшим братом. Володя стал учиться в школе и наверстывать упущенное.

Через некоторое время Владимир поступил в аэроклуб, а затем в военное училище летчиков в городе Батайске. Учился отлично, но через два с половиной года курсантской жизни его отчислили из училища в связи с тем, что был арестован его отец — начальник одного из управлений Белорусского военного округа. Отец Владимира Семен Борисович Рубежин вернулся из ГУЛАГа после смерти Сталина. А Владимир стал учеником слесаря. После учебы в вечерней школе он окончил два вуза — Белорусский институт механизации сельского хозяйства и Белорусский политехнический институт. Рубежин работал слесарем-испытателем на заводе им. Октябрьской революции, главным инженером колхоза «Новый быт» Минского района, инженером, конструктором, начальником отдела качества и наладки завода им. Кирова. Более 20 лет он трудился в качестве заместителя начальника отдела конструкторского бюро точного электронного машиностроения (КБТЭМ) объединения «Планар». 5 мая 1981 года приказом по батальону белорусских орлят № 54 за подписью прославленного партизанского комбрига Героя Советского Союза В. Ливенцева 51-летнего В. С. Рубежина зачислили в батальон белорусских орлят как подрывника партизанского отряда им. Дзержинского бригады им. Фрунзе. Жена Владимира Семеновича Галина Федоровна долгие годы работала сотрудником Белорусского государственного музея истории Великой Отечественной войны. Они воспитали сына Геннадия и дочь Маргариту. Умер Владимир Семёнович Рубежин в 2016 году. Друг Владимира Семеновича Олег Викторович Жидович, тоже узник Минского гетто, отозвался на его смерть поэтическими строками:

Так незаметно, тихо, друг за другом
Уходят узники в невидимую вечность…

Эпштейн Афанасий (Хоня) Борисович (1928-?) — партизан бригады «Чекист». Родился в местечке Шепелевичи Круглянского района Могилёвской области. Еврей. Он единственный оставшийся в живых узник Круглянского гетто.

Об этом Эпштейн писал по прошествии многих лет в своих воспоминаниях: «Утро 15 июня 1942 года оказалось последним в жизни нашего гетто (Круглянского гетто, куда фашисты в декабре 1941 года согнали всех евреев, оставшихся в живых в окружающих местечках, в том числе и из Шепелевич — Э. Г.) Только-только рассвело, часа в 4 утра … в доме зашелестела тревога, уже никто не спал. Мы прильнули к окнам, за изгородью чуть ли не через каждый метр стояли эсэсовцы. Даже с пулеметами. — Хоня, забеспокоилась мама, — опять, наверно, будут забирать ребят, которые постарше! Лезь в погреб, а оттуда под пол. Мы прожили в этом доме два с половиной месяца, но я, ни разу не лазил под пол, даже из любопытства, хотя в своем доме в Шепелевичах я знал в подполе каждый уголок. Загрохотали сапоги вверху, голоса были едва слышны — кажется, всех выводили во двор. Вдруг в глаза мне ударил свет электрического фонаря. — А ну, вылазь! — рявкнул чей-то голос. — Ишь, жиденок паршивый, куда забрался! От меня не уйдешь! Вылазь, говорю! Я знал, что меня ждет наверху — расстрел на месте за то, что прятался, и пополз я в глубь подполья. Вслед мне грохнул выстрел, запахло пороховой гарью. Я спрятался за опорный кирпичный столбик, стрелок уже не мог меня видеть и стрелял наугад.

А я все полз и полз, натыкаясь в темноте на крысиные норы, а спину раздирали торчавшие из пола огромные гвозди. Наконец выдохся, остановился перевести дух. Рядом оказался «продух» — маленькое отверстие в фундаменте для циркуляции воздуха. Со двора доносилась злая ругань, удары, плач, крики, я понял, что это конец, немцы ликвидируют наше гетто, как ликвидировали уже все другие гетто, всех погонят на расстрел. И маму, и всех-всех, кто у меня еще остался на свете. Их сейчас уведут и убьют всех? Всех. Я остаюсь один. Вылезть и догнать их? Вместе так вместе! Но мама приказала спрятаться, мама знала, что будет, и хотела, чтоб хоть один уцелел, раз уж невозможно спасти всех. Звуки все удалялись, слабели, наконец, стало совсем тихо. Свет в продухе постепенно мерк, настала ночь, а я все лежал. Под полом было холодно, даже зимний лед не растаял, несмотря на середину июня, очень уж суровой была прошедшая зима. Ни повернуться, ни сесть, и я не знал, от чего мне сейчас хуже всего — оттого, что очень хочется пить, от холода, оттого ли, что вот-вот лопнет мочевой пузырь, или просто от леденящего страха и отчаяния. Наконец я не выдержал, поверил тишине и стал потихоньку выбираться обратно. В темноте с трудом нашел погреб, но только высунул голову: — Хальт! Я мигом сиганул обратно под пол. Грохнул выстрел, где-то рядом чиркнула о кирпич пуля, еще выстрел и еще, я полз, а вслед мне гремели выстрелы и веселая ругань.

Пули цокали далеко в стороне, и я понял, что стреляют наугад. Наверно, к тому часовому, что обнаружил меня, присоединилось несколько его приятелей — их веселила эта ночная охота на еврея под полом, охотничий азарт возбуждал их, я слышал — или мне это казалось, что слышал — их смех между выстрелами… Наверно, я заснул. А может и просто так отключился, потерял сознание. Очнулся от какого-то скрежета. В продушину пробивался свет — значит, уже то ли утро, то ли день. Чуть высунул голову из своего убежища, прислушался, понял: они отдирают доски пола, снимают пол. Охота продолжается. Все ближе, ближе… И стреляют. Наугад, по открывшимся местам… Я снова нырнул в ямку меж двух балок, съежился в комок и замер. Не знаю, долго ли это продолжалось, мне казалось, я вижу, как они ломом или топорами отжимают толстенные двухдюймовые доски, и ржавые гвозди корежатся, не хотят вылезать, страшно скрипят, словно кричат: остановитесь, мне больно, остановитесь!» Несколько дней без пищи и воды провел Хоня в подполе дома. Попытки выбраться закончились неудачей. «… То ли потому, что я был очень истощен и ослаблен, то ли это сказывалось страшное нервное перенапряжение загнанного в угол зверька, до которого вот-вот доберутся охотники, а скорее все вместе взятое, но я почти все время спал. И пробуждался лишь, когда скрежет отдираемых досок пола слышался совсем уж близко, хлопали выстрелы, то одиночные, то очередями. Я понимал: стреляют неприцельно, наугад, хотя две или три пули шлепнулись в балку, за которой лежал я. Счет времени я потерял и не мог с уверенностью сказать, сколько раз сменялись в продухе свет и тьма. Есть уже мне не хотелось, а жажда стала невыносимой, и я решил — будь что будет, а надо выбраться и напиться.

Подполз к продушине, темно, ровный шорох снаружи и сладкий, ни с чем не сравнимый запах дождя. Забыв обо всех страхах, пополз к выходу. Пола надо мной уже не было нигде, весь сорван. Возле самого выхода откуда-то сверху тенькала тоненькая струйка, я прижался лбом к кирпичной стенке погреба и долго, бесконечно долго втягивал в себя спасительную воду с песочком и глиной, воду, слаще которой я ничего не пил ни до того, ни много лет спустя. Вверху глухо шумел дождь. Я выглянул: на крыльце соседнего дома под навесом курил дежурный полицай. Огонек его цигарки то освещал его лицо, то опускался вниз. Он стоял ко мне боком и смотрел совсем в другую сторону. Видеть меня он не мог. Я выскользнул под ливень и, пригнувшись, в три прыжка достиг спасительного оврага. Но, может, это мне казалось, что в три прыжка, может, я просто полз, но мне казалось, что я лечу, что у меня за спиной крылья. Никто меня не заметил, не окликнул, не выстрелил вдогонку. Ливень хлестал, как, наверно, во дни всемирного потопа. На дне оврага уже шумел новый поток, я брел меж кустов по щиколотку в воде, проваливаясь в рытвины, падая, обдирая лицо и бока о сучья, всякие невидимые колючки, а в голове билась торжествующая мысль: «Ушел! Ушел! Ушел!» К рассвету я уже был возле деревни Оглобля. Дождь кончился. Деревня, похоже, еще спала. Даже собак не слышно. Впрочем, я знал, что в этой деревне немцы перестреляли всех собак, я ведь здесь уже не раз бывал. И пустой сарай на краю деревни тоже знал. Из его ворот видна вся деревня, я уже был приучен к тому, что прежде чем показываться людям, нужно осмотреться, нет ли здесь «гостей» из полиции.

Только теперь, в сарае, я почувствовал, что уже несколько дней не ел и у меня кружится голова. Неподалеку был дом крестьянина Шевчика, в нем меня знали и всегда хорошо принимали. — О господи, это ты, Хоня? — ужаснулась хозяйка, когда я, мокрый, ободранный до крови, показался на пороге. — Голодный, конечно. Давно не ел? — Не помню, — борясь с подступившей тошнотой, выговорил я. — Дня четыре, наверно. — Садись, сейчас кислого молочка достану, тебе ж сейчас больше ничего и нельзя! Я мигом уплел миску простокваши, сразу опьянел от еды. Хозяева заставили меня раздеться, загнали на теплую печку, задернули занавеску. Я угрелся и уснул. Проснулся от звука незнакомого мужского голоса. — В Круглом последних евреев расстреляли, все гетто! — гудел чей-то голос. — А один все-таки ухитрился, сбежал! Шаройко со своей шайкой все местечко шмонают, вверх дном переворачивают, ищут! К вечеру могут и сюда нагрянуть, холера им в пуп! Я чуть-чуть раздвинул занавеску и узнал говорившего, это был прежний председатель сельсовета Василь Макаров. Отец, помню, рассказывал о нем, что его в тридцать седьмом году посадили, а незадолго до войны выпустили, и он работал лесником. Он, видимо, догадывался, что я у Шевчиков, но виду не подал, а просто предупредил о возможной облаве. Когда он ушел, Шевчик спросил меня: — Хоня, не спишь? Слышал? — Слышал. Мне надо уходить. — Слазь, подумаем, как лучше. Долго раздумывать не приходилось: до Круглого отсюда всего 4 километра, полиция может нагрянуть в любую минуту.

Шевчики подобрали мне кое-какую одежду — нашли вполне годные ботинки, штаны, дали телогрейку, шапку. Накормили, дали и с собой хлеба и сала. Мы осторожно вышли во двор, огородами прошли к лесу. И я пошел… Вскоре увидел косаря. Это был уже немолодой мужик. Один — уже не так страшно, от одного всегда удрать можно, если что не так. Дождался, когда он остановился перевести дух покурить, и подошел. Мне не пришлось ему объяснять, кто я и откуда, отчего брожу по лесам: нетрудно было догадаться по моему виду — обтянутый кожей скелет, настороженные глаза, летом рваная телогрейка на плечах, мокрые от утренней росы штаны. — Иди, хлопец, вон по той дороге. Там возле леса будут деревни Слобода, Рацево. Точно не скажу, не знаю, но партизаны где-то в той стороне. Там поближе у людей спросишь, подскажут. И точно. Сначала встреченная в лесу женщина, затем одноногий старик в деревне. Старик особенно запомнился мне ясной какой-то, прямо-таки прозрачной мудростью. — Эти, — сказал он о немцах, — пришли, чтоб уничтожить нас всех. Начали с евреев, а закончат нами. Иди, сынок, вон к тому лесу, партизаны появляются обычно оттуда, я приметил. Удачи тебе, сынок! И в тот день удача сопутствовала мне. Сразу же на опушке того леса я наткнулся на партизанский пост, меня остановили, допросили и отвели в штаб. Командир бригады и начальник особого отдела (партизанская контрразведка) еще раз выслушали мою историю и определили в отряд… Только много позже я сумел по-настоящему оценить мужество и благородство командира бригады Герасима Кирпича, ведь уже существовал идиотский приказ из Москвы не принимать в партизанские отряды евреев. И подписан был этот приказ человеком, который считался партизаном № 1 во всем СССР, хотя он не то, что дня — одного часа сам лично не воевал.

Я знаю случаи, когда партизанские командиры расстреливали приходящих к ним евреев. Просто так, на всякий случай, поскольку принимать приказ запрещал, а отпускать — так ведь они непременно попадутся немцам и под пыткой могут выдать месторасположение партизанской базы. Это логика идиотов, логика преступников-коммунистов, стоящих на достаточно высоких ступенях иерархии власти. К счастью, большинство партизанских командиров этот бесчеловечный приказ попросту игнорировали, потому что видели его глупость и прямой вред партизанскому делу — евреи в отрядах были далеко не бесполезны. Среди них было много специалистов, которые так нужны лесному воинству — сапожники, портные, кузнецы, скорняки, шорники, врачи и, наконец, просто образованные люди. Как обходиться без них бойцам, которые вынуждены сами себя обувать и обшивать, лечить своих больных и раненых? Ведь никто не поможет, все должны делать сами. Да и в ратном деле евреи были далеко не последними людьми в отрядах. Почти все прошли через ужасы гетто, почти у каждого был огромный личный счет к фашистам. И знаешь, есть шутливая, но очень точная пословица: «Нету воина страшней, чем испуганный еврей». И полевые командиры — не те, что командуют из Москвы, а те, что живут вместе с рядовыми в шалашах и землянках, в той же сырости и постоянной опасности — понимали, кто им нужен, принимали к себе евреев, не боялись лучших из них назначать командирами диверсионно-подрывных групп, командирами рот и начальниками штабов.

И я не знаю случая, чтобы кто-нибудь из партизанских командиров пожалел об этом». На долю 12-летнего еврейского мальчишки Хони выпали ужасы двух гетто, из которых он чудом вышел живым, потеряв всех своих родных, партизанская «рельсовая война», когда он не только ходил в разведку, но и в группе подрывников пускал под откос эшелоны, спал на снегу, потом в армейских рядах, чуть повзрослевший, дошел до Варшавы, где был в третий раз ранен — правда, ему тогда уже было 15. После войны Афанасий Борисович Эпштейн стал учителем, работал директором в Могилёвской школе. В начале 1990-х годов он эмигрировал в США, жил в бруклинском районе Бенсонхерст Нью-Йорка. В своих воспоминаниях Афанасий (Хоня) Борисович Эпштейн пишет:

«Разве евреи были партизанами?» — такие насмешливые вопросы можно услышать и сегодня. Я отвечу, потому что работал в архивах: только в рядах белорусских партизан сражалось тридцать тысяч евреев, бежавших из гетто. Треть из них погибла. Многие проявили себя талантливыми руководителями партизанской и подпольной борьбы. Руководителем Минского подполья был Герой Советского Союза Исай Казинец, секретарем подпольного райкома в Минском гетто был Михаил Гебелев, Рогачевским партизанским соединением командовал Самуил Свердлов, Ельским — Зуся Черноглаз, Пинский подпольный обком комсомола возглавлял Шая Беркович, командиром Белыничской военно-оперативной группы был Давид Федотов, а начальником Быховской — Илья Рутман… Давид Кеймах был командиром спецотряда, который ликвидировал палача Белоруссии гауляйтера Вильгельма фон Кубэ.