Рост самозанятости — признак неэффективной экономической политики

Очередное обострение темы контроля над доходами самозанятых выглядит крайне неуместным в контексте проводимой правительством РФ финансово-экономической политики. Постоянный рост самозанятости в России можно рассматривать как обратную сторону недостаточных усилий правительства по формированию работающих механизмов, которые стимулировали бы создание в стране достаточного количества «хороших» рабочих мест, обеспеченных стабильным заработком и социальными гарантиями. Процесс, известный как прекариатизация труда, то есть широкое распространение нестабильной и неформальной занятости, давно является глобальным трендом. Но вместо выработки национальной стратегии противостояния ему власти лишь ускоряют «смерть труда» такими мерами, как повышение пенсионного возраста и курс на тотальную «цифровизацию». Рост самозанятости является естественной реакцией населения на эти меры, и попытки закрутить гайки в этой сфере, особенно в тех регионах, где проблема качественного трудоустройства стоит особенно остро, вряд ли серьезно пополнит бюджет, зато легко спровоцирует новые социальные конфликты.

«Мы предполагаем предложить — мы сейчас готовим доклад по легализации бизнеса к Госсовету — рассмотреть возможность введения системы контроля над расходами, соотношение контроля доходов и расходов», — заявила на минувшей неделе заместитель директора департамента инвестиционной политики Минэкономразвития РФ Бэлла Панина на конференции «Налоги-2019». Эта идея, по ее словам, является «сырой», поддерживают ее не все, да и вообще данный вопрос является «трепетным», однако что сказано — то сказано, и реакция на выступление чиновницы в соцсетях и СМИ была немедленной и бурной. Если коротко, то общее мнение большинства комментаторов заключалось в том, что если чиновники хотят контролировать расходы, то пусть с себя и начинают.

Уже на следующий день Минэкономразвития пришлось выступить с официальным разъяснением ситуации. Как сообщила пресс-служба ведомства, «Минэкономразвития не ведет разработку соответствующего законопроекта и не имеет планов по его разработке. Отметим также, что вопрос выявления крупных необоснованных расходов не выходит за рамки дискуссий на экспертных площадках».

Но утечка в любом случае состоялась и вряд ли будет быстро забыта. Тем более что почти одновременно с выступлением Бэллы Паниной появилась информация о планах Минфина РФ внести в правительство предложение по расширению эксперимента по налогообложению самозанятых за счет регионов с высоким уровнем работников в неформальном секторе экономики. Как сообщает «Коммерсантъ», речь идет о 13 регионах, включая Чечню, Дагестан и ряд других регионов Северного Кавказа, Крым и Севастополь, Республику Алтай и Тыву. Эксперимент с введением «налога на профессиональный доход» может быть введен в них уже с 1 января следующего года, хотя ранее предполагалось, что сначала этот режим должен быть протестирован в четырех «пилотных» регионах — Москве, Московской и Калужской областях и Татарстане. В них «налог на самозанятых» в качестве эксперимента был введен с 1 января 2019 года сроком на десять лет.

Какие соображения стоят за этой инициативой, можно легко догадаться, проанализировав структуру доходов бюджетов названных выше регионов. В свежей версии рейтинга социально-экономического положения регионов России по итогам прошлого года обнаруживаем следующие данные по доле собственных (налоговых и неналоговых) доходов в совокупном объеме консолидированных бюджетов: Чечня — 20,1%, Ингушетия — 20,5%, Тыва — 23,3%, Республика Алтай — 30,6%, Республика Крым — 31,3%, Дагестан — 32,6%, Карачаево-Черкесия — 32,7%, Севастополь — 35,2%.

Для сравнения можно привести аналогичные данные из рейтинга по итогам 2011 года, когда в правительстве активно формировались планы ускоренного развития отстающих регионов (прежде всего Северного Кавказа), предполагавшие расширение их налогооблагаемой базы путем создания в них новых производств и рабочих мест. По данным «РИА Рейтинг», в 2011 году собственные доходы консолидированного бюджета составляли: в Ингушетии — 16,18%, в Тыве — 24,23%, в Дагестане — 26,04%, в Республике Алтай — 26,13%, в Карачаево-Черкесии — 36,15%.

Данных по Крыму и Севастополю на тот момент, естественно, не было, а по Чечне в отсутствие данных о дотационности бюджета можно привести имевшуюся на тот момент статистику безработицы — ее уровень составлял 36,3%. Однако уже в апреле 2017 года глава Чечни Рамзан Кадыров сообщил президенту Владимиру Путину о снижении уровня безработицы до 9%, — но в таком случае логично задаться вопросом о том, почему Чечня остается самым дотационным регионом России. Тот же самый вопрос можно адресовать и властям Ингушетии, где в 2011 году безработица находилась, по данным Росстата, на уровне 49,1%. К началу текущего года общий уровень безработицы снизился до 26,3%, а регистрируемой — до 8,7%, но дотационность бюджета республики за восемь лет сократилась всего на 4,3%. Отсюда легко напрашивается гипотеза, что сокращение безработицы происходило не за счет появления новых производств, которые приносят в бюджет не только налоги на доходы физических лиц, а за счет формального создания рабочих мест (главным образом низкооплачиваемых), преимущественно в бюджетном секторе.

При этом всем понятно, что в высокодотационных регионах процветает теневая занятость — люди там крутятся как могут. Как отмечает «Коммерсантъ», ссылаясь на данные Росстата в предложении Минфина, в Чечне в этом секторе экономики занято 63,9% занятых, в Дагестане — 55%, в Ингушетии — 49,2%, в Кабардино-Балкарии — 41,3%, в Северной Осетии — 37%, в Республике Крым — 34,8%, в Республике Алтай — 34%, в Севастополе — 32%, в Тыве — 26,9%. Дальнейшая логика рассуждения восстанавливается просто: если в этих регионах есть большое количество людей, которые заняты, но не платят никаких налогов, то их нужно вынудить платить хоть что-нибудь, присвоив им как минимум официальный статус самозанятых.

Такая постановка вопроса, безусловно, обоснованна, но лишь в том случае, если одновременно будет поставлен вопрос о том, почему не заработали все предлагавшиеся ранее правительством механизмы ускоренного развития экономики в дотационных регионах. В том, что эти механизмы оказались неэффективны, не просто нет сомнений — текущая статистика демонстрирует, что ситуация в экономике ряда депрессивных субъектов стремительно ухудшается. Например, в Дагестане в первом квартале этого года промышленное производство упало на треть к тому же периоду прошлого года, строительство (важнейшая отрасль экономики этой республики) сократилось на 8,1%, занятость уменьшилась на 2,2%. По итогам выборочного обследования Росстатом рабочей силы по состоянию на апрель 2019 года в Дагестане числилось почти 195 тысяч безработных в соответствии с критериями Международной организации труда, уровень безработицы (отношение численности безработных к численности рабочей силы) для населения в возрасте 15 лет и старше составил 14,1%.

Несложно догадаться, как отреагирует население депрессивных регионов, которое, в сущности, вынуждено выкручиваться как придется, на любые попытки изъять у него часть доходов.

Реакция будет одна: сначала изымайте у чиновников и «уважаемых людей», ведущих показной образ жизни. Либо создавайте давно обещанные рабочие места, запускайте реальные механизмы поддержки бизнеса и т. д.

В действительности описанные проблемы не ограничиваются высокодотационными регионами — самозанятость находится на высоком уровне в целом по стране. В 2014 году Сбербанк, посвятивший теме неформальной занятости специальное исследование, назвал ее «новым феноменом» — на тот момент, по представленной оценке, в стране насчитывалось 16 млн человек «неформально занятых» «вдобавок к 4 млн самозанятых», то есть порядка 20 млн человек. При этом, отмечалось в исследовании Сбербанка, большая часть прироста занятости в предыдущие 10 лет произошла именно в секторе неформальной занятости. В прошлом году, по данным Росстата, в неформальном секторе было занято 20,1% занятых россиян в возрасте от 15 лет и старше, или 14,6 млн человек. Однако росстатовские данные явно следует признать минимальной оценкой, а главное, в течение последнего десятилетия показатель имел устойчиво положительную динамику: в 2010 году доля неформально занятых оценивалась в 16,4%.

Независимые же аналитики дают куда более высокие цифры: например, исследование Центра социально-политического мониторинга Института общественных наук РАНХиГС 2017 года показало, что в теневой рынок труда включены 30 млн россиян, или более 40% экономически активного населения. Из них 21,7 млн человек имели дополнительные к основному месту работу неоформленные заработки либо получали часть зарплаты неофициально (в «конвертах»). Последняя цифра очень важна, поскольку она проливает свет на истинные причины роста самозанятости или неформальной занятости, как бы это явление ни называть.

Вопреки представлениям небезызвестного теоретика «глубинного народа», русский человек (в широком смысле этого слова) очень рационален и в этом смысле полностью адаптирован к капитализму, если трактовать последний по Максу Веберу. Но поскольку капитализм в России в последние несколько лет все больше вновь развивается по периферийной модели «развития недоразвитости», то и рациональность эта весьма специфическая, в полном соответствии с теми альтернативами, которые предлагает рынок труда в его фактическом, а не абстрактном состоянии. Одним из важнейших качеств современного российского рынка труда является значительная доля «плохих» рабочих мест в официальном сегменте занятости. «Плохих» — в смысле низких зарплат, не обеспечивающих ни более или менее приличного дохода, ни возможностей для его роста и карьерной мобильности.

Именно обилие «плохих» рабочих мест порождает типично российский феномен работающих бедных: наличие официального трудоустройства и даже каких-то социальных гарантий не дает работнику возможность вырваться из ловушки бедности. Отсюда и известный парадокс: даже в периоды экономических кризисов количество невостребованных вакансий в России остается на высоком уровне. Здесь же находится и та точка рационального выбора, который делают многие, обнаруживая, что в официальном секторе предлагаются преимущественно «плохие» рабочие места.

Первый вариант этого выбора — согласиться с предлагаемыми условиями, если они оставляют возможность для какого-то неформального заработка, — тот самый случай, когда неофициальный доход идет в дополнение к официальному. Здесь в целом просматривается два возможных сценария. Первый, более характерный для бюджетного сектора, — официально человек, устроившийся на «плохое» рабочее место, работает по старому советскому принципу «вы делаете вид, что нам платите, а мы делаем вид, что работаем», добирая необходимые для жизни доходы на стороне. Именно поэтому, например, школьные учителя сплошь и рядом занимаются репетиторством. Второй сценарий больше характерен для коммерческого сектора, когда часть доходов работник получает «в конверте». Но едва ли стоит винить в этом исключительно бизнес, поскольку такую ситуацию регулярно стимулируют повышение налогов, введение новых сборов и т. д. Начало этому процессу, стоит напомнить, было положено вместе с повышением уровня страховых взносов с 26% до 34% фонда оплаты труда. Произошло это 1 января 2011 года, когда министром финансов РФ был не кто иной, как Алексей Кудрин, ныне ратующий за ослабление давления на бизнес и предоставление свобод регионам. В сочетании с другими фискальными новациями это дало вполне ожидаемые результаты. «За последнее десятилетие доля малого и среднего бизнеса в ВВП страны так существенно и не поднялась с уровня в 20−21%. А за 2017 год сектор малого и среднего предпринимательства (МСП) сократился, а его структура значительно ухудшилась», — констатировал год назад уполномоченный по правам предпринимателей при президенте РФ Борис Титов.

Ответ на вопрос о том, где находят себе применение многие бывшие работники сокращающегося сектора МСП, очевиден: они идут в самозанятые. Это решение, конечно, сложно назвать «хорошим» вариантом трудоустройства, поскольку в нем отсутствуют какие-либо социальные гарантии. Однако этот выбор следует признать рациональным: жертвуя сегодня, скажем, пенсией через два-три десятилетия, самозанятые прекрасно понимают, что по прошествии этого времени никакой пенсии может уже и не быть либо пенсионный возраст будет вновь повышен до такого уровня, что дожить до него смогут единицы.

На самозанятость или неформальную занятость можно взглянуть и с иной перспективы. Глобальная тенденция на рынке труда, которой, разумеется, подвержена и Россия, сегодня складывается так, что выбор в конечном итоге будет делаться не между «хорошей» и «плохой» занятостью, а между любой занятостью и полной незанятостью. Такую ситуацию создает массовое высвобождение рабочих рук в результате автоматизации и «цифровизации», и внятные ответы на вызовы этой новой волны технологического замещения труда фактически отсутствуют. Здесь каждый вынужден искать свои индивидуальные решения, и в этом контексте рост самозанятости свидетельствует прежде всего о том, что у населения по-прежнему есть потребность и даже вкус к труду, что бы там ни рассказывали теоретики светлого «посттрудового» будущего, в котором каждый будет якобы получать «базовый безусловный доход».

Но все это лишь в очередной раз напоминает о проблеме нарастающего дефицита «хороших» рабочих мест. Памятная декларация Владимира Путина образца 2012 года о необходимости создать к концу десятилетия 25 млн высокотехнологичных рабочих мест свидетельствовала о том, что государство осознавало проблему поддержания высокого уровня «хороших» рабочих мест. Соответствующий показатель был включен в первое издание «майских указов», и поначалу статистика действительно фиксировала их рост: с 2011 по 2014 год количество высокопроизводительных рабочих мест (ВПРМ), по официальным данным, выросло с 14,5 до 18,3 млн. Далее произошел спад — к 2016 году этот показатель упал до 16 млн, но в прошлом году Росстат насчитал в России уже 19,5 ВПРМ (при — вот парадокс! — одновременном увеличении неформальной занятости). Однако при этом нужно учитывать хитрую методику подсчета: в число высокопроизводительных включаются рабочие места с зарплатами, превышающие средние по отрасли. Иными словами, как и во многих других случаях, содержательные задачи выполнения показателей «майских указов» подменяются бюрократической «подгонкой под ответ».

Николай Проценко