Профессор Преображенский как зеркало социальной справедливости

Можно ли сегодня, говоря о расслоении общества, умиляться героем «Собачьего сердца»?

Михаил Синельников-Оришак

На фото: сцена из спектакля «Собачье сердце» по повести М. Булгакова (Фото: Гаврилов Юрий/ТАСС)

Вам импонирует профессор Преображенский из «Собачьего сердца»? Здесь принципиально рассматриваю исключительно повесть, потому что в фильме восприятие во многом зависит от выбора актёров и акцентов режиссёра, которые не всегда совпадают с авторским первоисточником.

Так вот, правда ведь мил человек и душка? А за социальную справедливость вы ратуете, обливается сердце кровушкой, если слышите про сирых и убогих? Кулачки сжимаются, когда говорят о неравенстве доходов, разрыве между богатыми и бедными и т. д., и т. п? Ну, что ж, тогда — погнали, курсивом — гениальный текст Михаила Булгакова, обычным шрифтом — мой, обычный.

— Богом клянусь! — говорила дама, и живые пятна сквозь искусственные продирались на ее щеках, — я знаю — это моя последняя страсть. Ведь это такой негодяй! О, профессор! Он карточный шулер, это знает вся Москва…

— Видите ли, у себя я делаю операции лишь в крайних случаях, будет стоить очень дорого — пятьдесят червонцев.

Это, чтоб вы понимали, ЧЕМ именно зарабатывает «европейское светило», КТО его клиентура и сколько ОН назначает за свои услуги. Для сравнения: в книге говорится о МЕСЯЧНОЙ зарплате машинистки, составляющей 4,5 червонца. Внимание, вопрос, придёт ли к Преображенскому, берущему только за один приём «червонец», та машинистка «омолаживаться»? Может быть, профессор иногда занимается благотворительностью и принимает «обездоленных»? Может быть — однако в романе подобное не упоминается, а учитывая его отношение к «пролетариату»…

— Да. Я не люблю пролетариата.

А с чего бы вдруг? Невоспитанные, неначитанные, беспардонные, грубые и прочее? Всё так, только пока кто-то учится, читает и воспитывается — кто-то его кормит, убирает, стирает и зачастую у вторых просто не остаётся времени (да и сил тоже) совершенствоваться, дабы соответствовать строгим критериям первых. Кроме того, не всем повезло с папой — «кафедральным протоиереем», что соответствует одному из самых старших церковных чинов. Видимо, профессор со своим социальным снобизмом, столь «сложную теорему» понять не в состоянии. А про «воспитание московского студента, а не Шарикова» небольшой штришок:

— Господа, — кричал Филипп Филиппович, — нельзя же так! Нужно сдерживать себя. Сколько ей лет?

— Четырнадцать, профессор… Вы понимаете, огласка погубит меня.

— Ну, подождите два года и женитесь на ней.

— Женат я, профессор.

— Ах, господа, господа!

То бишь интеллигентно погрозил пальчиком, сурово нахмурил бровки, да и сделал подпольный аборт несовершеннолетней, сохранив тайну педофила — уплачено же!

— Я один живу и работаю в семи комнатах, — ответил Филипп Филиппович, — и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку.

Дело даже не в том, что действие романа происходит в 1924 году, когда вокруг голодно и холодно, а в самой сути притязаний. Успокоится ли «жаба» Филиппа Филипповича библиотекой? А девятая комната под оранжерею? А десятая, чтобы вальсировать? А одиннадцатая под бассейн? Могут возразить — он ЗАРАБАТЫВАЕТ! Я не стану вас смешить вопросом о налогах с подпольных абортов, а поинтересуюсь за другое: уместно ли демонстративно лопать конфеты на глазах у тех, кто не ест хлеба вдосталь? Или бить чечётку перед кроватью больного с ампутированными ногами? Причём, не какому-то там «быдлу», а ПРОФЕССОРУ, воображающему о себе очень много…

— Петр Александрович, ваша операция отменяется. Совсем отменяется. Равно, как и все остальные операции. Вот почему: я прекращаю работу в Москве и вообще в России… Сейчас ко мне вошли четверо, из них одна женщина, переодетая мужчиной и терроризировали меня в квартире с целью отнять часть ее…

Оказывается, шантаж пациента — вот лучший способ решение «квартирного вопроса».

Но, как же, клятва Гиппократа, профессор? Опять напоминаю, вы же — «московский студент, а не Шариков».

— …если я, вместо того чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха… Когда эти баритоны кричат «бей разруху!» — я смеюсь. Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и займется чисткой сараев — прямым своим делом, — разруха исчезнет сама собой… Городовой! Это и только это. И совершенно неважно — будет ли он с бляхой или же в красном кепи. Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан. Вы говорите — разруха. Я вам скажу, доктор, что ничто не изменится к лучшему в нашем доме, да и во всяком другом доме, до тех пор, пока не усмирят этих певцов! Лишь только они прекратят свои концерты, положение само собой изменится к лучшему.

Отчего же вы, профессор, после своих операций едете в Большой театр на «Аиду», а «баритонов» посылаете «чистить сараи», отказывая им в праве «петь хором» по вечерам? Или вы думаете, они днём только и делают, что спят? Помните своё — «космические советы, космической же глупости»? А «приставить к каждому городового» (лишь бы вам не докучали) это вы, Филипп Филиппович — чистый Иосиф Виссарионович!

— Никого драть нельзя, запомни это раз навсегда! На человека и на животное можно действовать только внушением

Ага, ну скальпелем тоже (ведь Шарик-Шариков выжил случайно), вот это я понимаю — сказал и отрезал! И ради чего? Ведь изначально задумывалось вовсе не превращение собаки в человека, цитирую Борменталя: «Филипп Филиппович, как истый ученый, признал свою ошибку — перемена гипофиза дает не омоложение, а полное о ч е л о в е ч е н и е». Ключевое здесь — ОШИБКА Преображенского. Однако за собственную ошибку он старается сделать крайним Шарикова.

— Что-то не пойму я, — заговорил он (Шариков).- Мне по матушке нельзя. Плевать — нельзя. А от вас только и слышу: «Дурак, дурак»

Интересно, будь у профессора свой сын, он бы также воспитывал его (Ты — дебил и дегенерат! Что читаешь? Зина, в печку!)?

— Я заботился совсем о другом, об евгенике, об улучшении человеческой породы. И вот на омоложении нарвался.

Так что же вы не улучшали Шарикова, предпочитая нытьё и жалобы доктору Борменталю? А вот Швондер с Шариковым занимался — плохо ли, хорошо ли, те ли знания вкладывал, не те — но под финал книги бывшая собака уже служила «заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих животных». А разве город, перенёсший несколько эпидемий тифа, не нуждался в подобной мере, как бы мерзопакостно она не выглядела? Клим Чугункин? Но сей труп выбрал сам профессор… Шариков — лишний человек с точки зрения поклонника «евгеники» (учение о селекции людей, позже популярное в нацистской Германии)? Но кто должен решать, тем более Филипп Филиппович говорил Борменталю: «Коты — это временно… Вопрос дисциплины и двух-трех недель. Уверяю вас. Еще какой-нибудь месяц, и он перестанет на них кидаться».

Ну и под «горячую закуску» об отношении Преображенского к «классово неполноценным» — уже без комментариев:

— Вы позволите мне это оставить у себя? — спросил Филипп Филиппович, покрываясь пятнами, — или, виноват, может быть, это вам нужно (прим: донос Шарикова), чтобы дать законный ход делу?

— Извините, профессор, — очень обиделся пациент и раздул ноздри, — вы действительно очень уж презрительно смотрите на нас…

P. S. Кто усмотрел во всём вышесказанном «защиту Шарикова», тот выражаясь Булгаковым: «стоит на самой низшей ступени развития», являясь «слабым в умственном отношении существом». Речь шла всего лишь о том, как одновременно негодуя о «бедных и убогих» умиляться профессором Преображенским.