Терпению российского народа наступает предел?

«Унижения человеческого достоинства становятся невыносимыми»

Znak.com

Лекция директора «Левада-центра» Льва Гудкова «Раздраженное общество: общественное мнение в 2019 году», состоявшаяся в Ельцин Центре, ожидаемо собрала полный зал: только что в паре сотен метров отсюда отгремел многолюдный общественный протест, который войдет в историю Екатеринбурга и России под кратким и энергичным названием «За сквер».  

Начиная лекцию, Лев Дмитриевич отметил, что недовольство населения социально-экономической политикой Путина и ощущение приближающегося тупика стало накапливаться с 2015 года, с резкого падения рубля, и начало заметно проявляться к концу 2017-го.  «Президентская кампания и чемпионат мира по футболу ненадолго погасили эти настроения. Но подписание Путиным пенсионной реформы резко обвалило все показатели. Более 90% населения крайне негативно оценили законопроект, считая его нарушением негласного договора между населением и властью, а говоря проще — грабежом», — подчеркнул социолог.

«Протестные настроения снизились довольно сильно»  

Столкнулись два взгляда на пенсию. Один — советский, он разделяется нашим начальством, властью: пенсия — это компенсация утраты трудоспособности с возрастом, государство определяет меру этой утраты и соответственно назначает то или иное возмещение. Размер возмещения систематически падает: если в советское время соотношение пенсии к средней зарплате составляло 60–65%, то сейчас в разные годы, в зависимости от экономической ситуации, 29–32%. На пенсию очень трудно жить. 

Второй взгляд — тех, кто после выхода на пенсию собирался продолжать работать еще примерно пять с половиной лет, это чуть больше половины достигших пенсионного возраста. Это, как правило, люди более образованные, более квалифицированные, не занятые физическим трудом (те, кто заняты физическим трудом, настолько измотаны, что состояние их здоровья не позволяет им продолжать работать). 

Опрошенные социологами люди не согласны, что за их счет решаются военные проблемы в Сирии и ДонбассеZnak.com

Если брать не данные Росстата, а наши данные, средняя зарплата по стране составляет 38 тыс. рублей, но больше половины [из этого имущественного слоя] получают зарплату не больше 25 тыс. Основная масса живет крайне бедно. Учитывая, что около 70% нашего населения не имеет существенных сбережений или имеет сбережения, которые я называю «страховыми запасами», то есть такие, на которые семья может прожить не больше 2–4 месяцев, для этой категории зарплата вдобавок к пенсии — очень значимая прибавка. Благодаря ей в семейном бюджете возникают дополнительные доходы, которые позволяют семье делать какой-то маневр. 

Повышение пенсионного возраста лишает такой возможности, и именно поэтому рассматривается как нарушение негласного договора общества и власти, вызывая чрезвычайно острую реакцию. Понятно, что в соответствии с [официальной] информационной политикой государство находится в трудном положении: ведет войну в Донбассе и в Сирии, осуществляет перевооружение армии, повышает расходы на госаппарат, полицию и так далее, денег не хватает. Но, как говорят наши опрошенные, «почему это должно происходить за счет нас?» Летом прошлого года 53% опрошенных готовы были выйти на улицу с протестами против пенсионной реформы, если там, где они живут, состоялись бы такие демонстрации.

Но в августе — сентябре власть предприняла очень серьезные меры по стабилизации, недопущению консолидации — через критику организаторов протеста, их превентивные задержания и аресты, через выставление организаций-спойлеров, профсоюзов, которые как бы выступили с митингами и демонстрациями. Но доверия к ним не было, и на этом фоне протестные настроения начали спадать, на сегодня они снизились довольно сильно. 

То же и с политическими требованиями: сначала протест подскочил, но не удержался и спадает. Да и власть немножко отступила, например, понизила возраст выхода на пенсию для женщин.

«Большинство лишено ощущения перспективы, что страна куда-то движется»

Помимо экономического, есть и социальные факторы, которые вызывают беспокойство, тревогу, страх по поводу будущего ближайшего. Первое [переживание] связано со страхом болезней детей и близких. Это не страх какого-то конкретного нездоровья, а выражение того, что для людей самое важное, только в негативной форме. 

На втором месте боязнь большой войны. Дело в том, что эйфория и милитаристские настроения, связанные с Крымом и конфронтацией с Западом, кроме некоторого самоудовлетворения, ощущения силы, гордости за то, что мы снова стали великой державой, нас снова боятся и уважают, как уважали СССР, породили чувство неуверенности, не артикулированное и не высказываемое, это другая сторона патриотического подъема. Подспудно люди стали говорить: а чем расплачиваться будем? И этот страх очень силен. 

На дискуссионных и фокус-группах, которые мы проводили, люди говорили, что мы уже вступили в третью мировую войну, но пока что в ее холодной фазе, 56% заявляли, что они очень боятся войны. Это сочетание гордости и неканализируемого страха составляло эмоциональный фон последних лет. 

В россиянах сочетается подогреваемый пропагандой милитаризм и страх большой войныZnak.com

Следующее после страха войны — неопределенность будущего, выражаемая в виде страха перед потерей трудоспособности, перед бедностью, беспомощностью и, что интересно, стихийными бедствиями.

Ведь нельзя сказать, что мы живем в районе экстремальных ситуаций — землетрясений, ураганов, эпидемий и так далее. Страх перед стихийными бедствиями — это выражение фонового страха, диффузного, неартикулируемого, который говорит об очень сильном чувстве уязвимости, а перед чем — люди сказать не могут. 

Ну и более артикулированный — страх произвола властей и хронического беззакония.

Позитивные оценки — удовлетворенность, чувство собственного достоинства, ответственность, надежды, уверенность в завтрашнем дне, свобода, гордость за народ — дают две группы: это чиновники и бизнес, аффилированный с властью (вместе с членами семей это вполне ощутимые, измеряемые группы), а также молодежь. В силу возрастных особенностей, естественного оптимизма молодые чувствуют, что у них-то, в отличие от родителей-лузеров, все получится, они-то будут жить лучше. Поэтому до последнего времени молодежь была самой пропутинской группой, ситуация начала меняться буквально в последние два года. 

Ясные представления о будущем — не более чем у 20%, большинство лишено ощущения перспективы, того, что страна куда-то движется. Если в конце 80-х годов к признакам великой державы относились развитая экономика, великая культура и литература, достижения в науке и космосе, то сегодня, по данным апреля этого года, осталось только три составляющих национального самоуважения — громадность территории, сырьевые богатства и военная мощь. 

Я бы назвал это существованием в режиме «и так далее»: в лучшем случае «завтра — как сегодня», «главное, чтобы завтра не было хуже». В целом люди живут на коротком горизонте времени, с тревожностью и неопределенностью, неуверенностью в завтрашнем дне. Если сложить такие составляющие, как, с одной стороны, страх, отчаяние, обиды, зависть, возмущение, ожесточение, агрессию, то есть то, что в социологии называется ресентиментом, а с другой — чувство депрессии, усталости, растерянности, безнадежности, одиночества, мы получим больше 50%. Вот эмоциональный фон, который сопровождает повседневную жизнь людей.

И основная установка жизненной стратегии — пассивная адаптация, приспособление к обстоятельствам без изменений. Люди считают: надо терпеть, и это главная жизненная мудрость. По опросам, 56–60% говорят: жить трудно, но можно перетерпеть. 

«Люди не видят средств и возможности влиять на политику»

Отсюда в массовом сознании возникают крайне негативные оценки настоящего и одновременно — очень сильная идеализация советского прошлого, когда «был порядок, не было коррупции, у всех была работа, когда медицина, образование были бесплатными». Это два взаимосвязанных процесса, один и тот же механизм, то есть критическая оценка происходящего в настоящем невозможна без мощнейшей идеализации прошлого. В особенности в таких самых бедных социальных группах, как сельское население, население депрессивной провинции, малых городов, где очень высоки показатели социальной патологии — пьянства, преступности, очень высок уровень самоубийств.

При этом — что очень важно — люди не хотят брать на себя ответственность и менять свою жизнь, в частности в политике. Это и есть выражение приспособленчества. Сказывается опыт советской жизни, подстраивания под репрессивное государство: не высовывайся, будь незаметным. Или, как формулировал один мой соавтор: «надо прикинуться несъедобным». 

Политика не интересует прежде всего потому, что люди не видят средств и возможности влиять на нее, на тех, кто принимает решения: нет политической партии, общественной организации, которая могла бы представлять их интересы. Чем ближе к собственной повседневной жизни (имеются в виду семья, окружающие, двор, работа), тем больше мера ответственности, в первую очередь за жизнь и благополучие близких, 30–40% считают, что могут оказать какое-то влияние. Об уровне города, региона, страны 85% говорят, что они не в состоянии влиять на принятие решений, что «ничего сделать нельзя». И это демобилизует. 

К тому же запомнилась неудача протестных движений в 2011–2013 годах. Собственно, это и стало одной из причин раскола протеста: бОльшая часть протестовавших или поддерживавших протестные лозунги присоединилась к крымскому большинству, влилась в пресловутые 86%, меньшинство осталось в изоляции.  

«В обществе повышается градус осознания собственного достоинства» 

Перспектива выражения недовольства очень слабая, выхода ему нет. Значит ли это, что протестные настроения исчезли? Нет, это значит, что они перешли в хроническое диффузное состояние общего раздражения, крайнего недовольства. У определенных групп наступает предел терпению. Неуважение, оскорбления, унижения человеческого достоинства становятся невыносимыми. И либо теряешь сам себя, остаешься под произволом власти, которая нагло принимает и продавливает свои решения, либо — «сквер». Для определенных групп населения невыносимость унижения становится катализатором не менее острым, чем падение доходов или недоступность лекарств. Это значит, что в обществе повышается градус осознания собственного достоинства.