Семен ВИНОКУР | Без Амана нам никак нельзя

Нам не дадут быть французами! Нас заставят быть евреями

25.03.2019

Сидим мы с моим другом Жаком, слушаю его рассказ.

Жак не собирался никуда уезжать из Франции. Дитя Парижа, настоящий француз, хотя и еврей.

Было у Жака и его жены Адели трое детей. Один из них, Лазар, вырос и уехал в Израиль служить в армии. Началась война, парня послали в Газу, и вот он позвонил, сообщил, что легко ранен, отдыхает в госпитале "Сорока".

В доме началась паника, Адели заявила Жаку:

— Езжай, и без сына не возвращайся.

Когда Жак приехал в аэропорт, выяснилось, что полеты в Израиль отменены. Неизвестно на сколько.

"Я в кассу,

— рассказывает мне Жак.

— Я их умоляю, говорю, ребята, придумайте что-нибудь, может быть, чартеры какие-то есть, может быть, через Иорданию?!

Вдруг слышу:

— Перебьешься.

Вот он, передо мной стоит, этот француз, неужели это он сказал.

— Это ты сказал? — спрашиваю.

— Я, — отвечает.

— Что значит — перебьешься? — спрашиваю

. — Это значит, что подождешь

. — Я к сыну лечу, — говорю.

— Тем более, — отвечает.

— Твой сын — убийца, — слышу женский голос.

Оборачиваюсь, стоит женщина, француженка, рядом с ней араб.

— Смерть убийцам, — произносит араб и скалится.

И вдруг справа слышу:

— Чтобы тебе почувствовать так, как чувствуют матери убитых вами детей!

И слева, тут же, — всех бы вас взять да сжечь!

Голова у меня кружится, знаю, раскручивается кампания против

Израиля, но такое я слышу впервые.

Вижу, идут навстречу два полицейских, я им кричу:

— Вы обязаны вмешаться, вот эти сволочи только что пожелали смерти моему сыну!

— Это правда? — они спрашивают.

И те им отвечают, — да, правда, мы не отрицаем, мы желаем смерти его сыну и всему этому народу. Потому что они убийцы!

Ты представляешь, они это говорят в открытую! — рассказывает мне Жак.

— А полицейские разводят руками,

— ничего не поделаешь, мы живем в демократической стране.

Я оглядываюсь, — продолжает Жак,

— я ничего не понимаю.

И вдруг встречаюсь глазами с молодым парнем, сразу вижу, наш, еврей. Он отводит глаза, подхватывает под руку свою девушку и отходит. А за ним еще двое уходят. И я понимаю, они все слышали и не хотят вмешиваться. И такая меня злоба берет! Такая злоба!

И тогда я бегу к начальнику смены. Я врываюсь к нему в кабинет, меня никто не может остановить, кричу ему, — сволочи у тебя работают! А он мне так спокойно отвечает, — я во многом с ними согласен. Моего сына я воспитываю французом. И тут я понимаю, что начальник этот — он тоже еврей. А он и не отказывается. Говорит, — и дочь моя замужем за алжирцем, хороший парень. И вообще, говорит, выйди из кабинета, и, как все, жди своего рейса. Если он будет, конечно.

Не помню, как я вышел из кабинета, — рассказывает Жак,

— я не мог говорить, веришь?! Слова не мог произнести. Я был унижен, убит, раздавлен. Я сел там, в углу, и первое, что вспомнил, это слова Амана. Я ведь с детства знал "Мегилат-Эстер" наизусть. Я сразу вспомнил: "Есть такой народ, который рассеян среди всех народов нашего царства". — Это о нас, — подумал я. — "Легко уничтожить их" — Легко уничтожить нас, — подумал я. "Потому что они разрознены." — Ненавидят они друг друга, — добавил я про себя. И подумал: я ведь помнил это наизусть, с детства, но никогда не чувствовал, какая же это горькая правда!.. А тут вдруг мне дали это почувствовать, что это о нас, евреях!

И я замолчал на все эти два дня

. Два дня я ждал самолета. Домой не ехал, сказал Адели, что боюсь пропустить рейс.

Я тогда многое обдумал за эти две ночи. О том, что мы не родные совсем, разрозненные, что Аману ничего не стоит нас переловить и передушить, никто за друг за друга не вступится… Было горько это осознавать…

Но вдруг пришла мысль, это было в конце второй ночи, пришла мысль, которая перевернула меня.

Я вдруг подумал: — А, что же я такое?! Чем я от них отличаюсь, от евреев этих? И мне стало жутко. Я даже стал оглядываться, не видят ли меня. Потому что я добрался до сути. Я нашел в себе гада! Я вдруг почувствовал его так явно! Оказывается, он жил во мне все это время. Тот, кто хотел уничтожить евреев во мне, всех-всех, чтобы и духа их не было! Он жил во мне, этот Аман!.. Я вдруг понял, что нечего мне пенять на других. Я понял, я хуже их!

Я припомнил со всеми подробностями, как кричал на своего сына, когда тот решился ехать. Я кричал ему:

— Никуда ты не поедешь! Франция — твоя страна!

А он мне говорил: — Папа, пойми, евреи должны быть вместе.

— Ты француз! — кричал я.

— Зачем тебе этот Израиль!

А он мне отвечал: — Папа, нам не дадут просто так быть французами! Нас заставят быть евреями. Нас заставят быть вместе.

Я его не слышал. Я от него отвернулся тогда. Я про себя назвал его предателем, представляешь, своего сына я назвал предателем?!.. Руки не подал, вышел в другую комнату.

Все это я вспомнил тогда, в аэропорту, сидя в углу, обливаясь потом от страха и от правды, которую открыл мне Аман. Я уже не ненавидел его, нет, я ненавидел себя. Спать не мог, ничего не слышал, не видел, чуть не пропустил свой самолет.

Когда прилетел в Израиль, дрожал, как заяц, потому что понял, что если что-то случится с моим мальчиком, в этом буду виноват только я. Я приехал в госпиталь "Сорока" и вдруг оказалось, что сын мой ранен в грудь, и это не легкое ранение, как он нам сказал.

Я бежал к его палате, подгибались ноги, я повторял

— Прости меня, сынок, прости!..

Но когда вошел, он первый протянул ко мне руки, такой бледный, исхудавший, мой любимый мальчик, и заплакал. Этот герой из "Гивати" , он как ребенок заплакал, и сказал мне:

— Как я теперь жить буду, папа?!.

. — Да что ты говоришь, сынок, — я обнял его, а он говорит мне,

— Алон меня вытащил, папа, а я его нет.

Оказалось, что друг его, Алон, тащил его под пулями сто метров и пока тащил, ему перебило ноги, а он тащил, а потом, уже перед самым концом, когда уже добрались, когда уже несколько метров оставалось, пуля попала ему в голову. Он так и положил голову свою в крови на голову моего Лазара. Так он закрывал его до последнего…

С тех пор прошло немало времени.

Вся семья Жака здесь, в Израиле. Лазар своего первого сына назвал Алоном. Сам он изучает медицину, хочет стать хирургом.

А его папа, Жак, изучает со мной каббалу. И знает, что без Амана нам никак нельзя. Без антисемитов нам с собой не справится, нет. Такие уж мы народились. Они нас прессуют, объединяют, пробуждают в нас вопросы, которые не пробудились бы сами собой, спасибо им! Вопросы: кто же мы такие? За что же нас так не любят? И что все-таки от нас требуют, ведь требуют же что-то? Что?!

 

И Жак уже знает, что. Жить не для себя, а для других. В единстве, а не в раздоре. В любви, а не в ненависти. Самим так жить и другим помочь. Такая наша жизнь, и никуда от этого не убежишь. Да и если захочешь, не дадут.

А недавно Жаку позвонил его родственник из Америки, начал рассказывать, что у них творится, сын в университет отказывается идти, оскорбляют, на кладбище могилу брата свастикой разрисовали, в его машине, прямо перед домом стекла разбили, вот что Трамп наделал…

А Жак ему говорит:

— Помнишь, Марсель, что в "Мегилат-Эстер" написано?

Разобщены они, евреи,

— сказал Аман.

— Одни за лейбористов, другие за республиканцев, их сейчас можно голыми руками взять. Ты слышишь меня, Марсель?

Марсель его не услышал, бросил трубку, а зря. К Единству нас гонят, всех-всех. И везде, даже в Америке. Мы с Жаком это понимаем, хорошо бы, чтобы и Марсель понял.