"АХ, ВОЙНА, ЧТО ТЫ СДЕЛАЛА, ПОДЛАЯ".

    Сообщение  Молотова  поразило  всех,  как  гром  в  ясном  ташкентском  небе.  Культурный отдых  в  миг  обрушился  с  тем,  чтобы  не  повториться  в  таком  виде  больше  никогда.  Женщины  горестно  замолкли,  предчувствуя грядущие  бедствия.  Мужчины,  пережив  остолбенение,  начали  обсуждать  перспективы.  Киссен,  общепризнанный  военно-политический  эксперт,  с  некоторым  удивлением  заявил  о  Гитлере,  что  он,  этот  подлец,  должный  знать  нашу  мощь,  все-таки  прыгнул.  Единодушно  сошлись  на  том,  что  через  несколько  дней,  уничтожив  фашистские  войска  на  границе,  наша  армия  пойдет  на  Запад,  на  встречу  с  восставшим  немецким  пролетариатом.

      Возвращались  по  мгновенно притихшим,  полуобезлюдевшим  улицам. Оказавшись  дома,  Илья  разыскал  в  своем  бумажном  хламе  красные  флажки  периода  войны   с  Финляндией  и  приготовился  к  тому,  чтобы  наутро  начать  оперировать  ими  на  большой  карте  Советского  Союза.                 

       Однако,  несмотря  на  самый  искренний  патриотизм,  флажки  пришлось  упрятать  до  наступления  лучших  времен,  по  крайней  мере,  до  сорок  третьего  года.  В  первые  дни  было  непонятно,  что  ими  отмечать,  потом  возникли  горечь  и  необъяснимость.  А  позднее  за  использование  флажков  можно  было  достукаться  до  обвинения  в  измене  Родине.

      Поначалу  невразумительно  сообщалось  лишь  про  упорные  оборонительные бои  в  приграничных  районах  и  о  страшных  немецких  потерях.  24  июня  было  создано  Совинформбюро,  а  на  следующий  день  вышло  Постановление  о  конфискации  радиоприемников.  Отныне  все  сведения  о  ходе  войны  получались  из  одних  рук,  которые  что  хотели,  то  и  сообщали.  Как,  например,  рассказывали  про  обстановку  на  центральном,  белорусском  направлении?       

      Немцы  уже  на  шестой  день  войны  овладели  Минском.  Непосредственно  в  городе  было  взято  в  плен  290  тысяч  человек,  захвачено  2,5  тысячи  танков,  около  1,5 тысяч  орудий  (это  не  считая  советских  потерь  между  Минском  и  границей).  Но  даже  2  июля  Совинформбюро  врало  о  том,  что  бои  за  город  продолжаются,  а  о  его  захвате  так  и  не  сообщило.  28  июля  пал  Смоленск. В сентябре  был  захвачен  Киев.  "Это  что  же  делается?,  -  терзался  Киссен. - Где  всепобеждающий  гений  Сталина?  Где  не  знающая  поражений  Красная  Армия?  Почему  молчит  немецкий  пролетариат?  Ведь  так  и  Москву  скоро  потеряем".

    Невольно закрадывались мысли об измене.  Казнь  всего  руководства  Западного  округа  (командующего  Павлова,  начштаба  Климовских,  кстати,  кокандского  уроженца,  и  других),  состоявшаяся  через  месяц  после  начала  войны,  вроде  бы,  подтверждала  такое  объяснение.  С  другой  стороны,  не  могли  же  быть  предателями  все  на  фронте  от  Крыма  до  Заполярья  и,  даже  если  так,  оставаться  на  командных  местах.  Ни  Киссен,  никто  из  остальных  взрослых  ташкентцев,  переживших  войну,  до  конца  своей  жизни  не  узнают    страшной  правды  первых  месяцев  войны.  О  том,  что  только  в  41-м  году  в  плен  попало  3,5  млн.  человек.  Даже  большинству  младенцев  военной  поры  никогда  не  доведется  услышать  о  том,  каковы  же  были  окончательные  размеры  советских  людских  потерь.  Это  замалчивание  явилось  еще  одним  страшным  грехом  на  совести  коммунистов.

      То,  что  удалось  не  только  удержать  Москву,  но  и отбросить  от  нее  врагов,  позволило  на  время  утихомирить  недоумение  души.  Тем  более,  что  требовалось  строить  новый  быт.  Оказалось,  вопреки  смелым  песням,  что война    пришла  надолго.

    В  начале  20-х  годов  самарский  литератор  А.  Неверов  написал  повесть  "Ташкент - город  хлебный".  О  том,  как  спасались  в  Туркестане  голодающие  Поволжья.  На  этот  раз  дело  приняло  совсем  иные,  просто  немыслимые  масштабы.  Летом  и  осенью  41-го  площадь  перед  ташкентским  вокзалом  по  утрам  бывала  сплошь  устлана  спящими  беженцами,  прибывшими  вечерними  и  ночными  поездами.  В  город  были  эвакуированы  55  заводов  вместе  с  основной  частью  персонала.  Госпитали  и  военные  училища.  учебные  и  научные  заведения,  театры,  киностудия,  детские  дома.  Порой  положение  с  приезжавшими  становилось  невыносимо  тяжелым,  однако  место  нашлось  всем.  То  было  великое  единение  народов  и  даже  чистым  безумцам  не  могло  прийти  в  голову,  что  менее  полвека  спустя  такая  страна  разлетится  на  части.               

     Быть  или  не  быть?  В  такой  буквальной  форме  встал  перед  населением  продовольственный  вопрос.  Всего  в  Узбекистан  было  эвакуировано  и  бежало  около  миллиона  человек.  Сотни  тысяч  из  них  осели  в  Ташкенте.  Всю  эту  внезапно  объявившуюся  прорву  людей  требовалось  прокормить.  Но  каким  образом?

     Цены  на  базарах  моментально  взлетели  до  небес.  И  не  только  из-за  стремительного  увеличения физического спроса.  Среди  беженцев  было  огромное  количество  евреев.  Они  бросили  свое  имущество  на  разграбление  славянскими  соседями  и  устремились  на  восток  лишь  с  тем,  что  могли  увезти  на  себе.  Сколько  денег  и  других  ценностей  все  они,  и  бедные,  и  богатые,  привезли  сообща,  не  скажет  никто.  Главное  в  том,  что  резкий  приток  ценностной  массы  нарушил  равновесие  между  ею  и  имевшимися  продовольственными  ресурсами.  На  что  рынок  и  ответил  так,  как  ответил.  

      Не  секрет,  что  евреи  были  поголовно  грамотными.  Очень  многие  имели  специальное  образование,  ремесленные  и  другие    навыки.  Это  помогло им   с  разной  степенью  успешности  устроиться  и  пережить  лихие  годы.  Сейчас  их  и  их  потомков  разбросало  по  разным  странам,  но  в  сердце  каждого  при  слове  Ташкент  вспыхивает  искренняя  благодарность  городу  и  узбекскому  народу.  

     Однако  после  войны  пошла  гулять  поощряемая  государственной  властью  клевета.  Будто  евреи  "отсиживались  в  Ташкенте",  "воевали  на  ташкентском  фронте".  А  что,  они  должны  были  сидеть  и  ждать,  когда  придут  немцы  и  с  помощью  местных  подонков  загонят  их  в  гетто  или  сразу  в  Бабий  Яр?  Разумеется,  среди  них,  как  и  среди  других  наций,  были,  и,  допускаем,  немало,  тех,  кто  увильнули  от  призыва  в  армию.  Но  в  этом  случае  главным  должен  быть  спрос  с  взяточников  в  медицинских  халатах  и    военкоматских  кителях.     

     Приведем  всего  лишь  две  цифры:  евреи,  составлявшие  до  войны  только  2,3 %  населения  страны,  дали  135  Героев  Советского  Союза!

      И  совершенно  права  была  Маргарита  Алигер,  гневно  ответившая  родным  антисемитам:

     "Нас  сотни  тысяч,  жизни  не  жалея,        

       Прошли  бои,  достойные  легенд,

       Чтоб  после  сышать:  "Это  кто,  евреи?

       Они  в  тылу  сражались  за  Ташкент!".

       Мы  совершенно  далеки  от  того,  чтобы  идеализировать  кого-то  или  что-то.  Конечно,  среди  евреев  в  Ташкенте  хватало  и  аферистов,  и  жулья,  и  самых  откровенных  приспособленцев.  От  таких  "понаехавших" досталось  и  самому Илье  Альбертовичу.  Вновь  человеку  не  повезло,  будто  у  него  было  мало  своих  забот.  Одна  отпетая  семейка  прочно  и  надолго  устроилась  на  его  шее.  В   этой  истории  перемешаны  трагедия  и  горький  юмор,  но что  поделать,  так  уж  часто  бывает  в  невыдуманной  жизни.

   В  двухкомнатной   квартире  Киссенов  проживало три  человека.     Естественно,  их  уплотнили,  подселив  еще  троих.  В  киссеновском  кабинете  разместились  одесситы  Соколовские  -  мать  и  двое  взрослых  сыновей.    Один  устроился  работать  в  МВД,  а  второй  пошел  в  мясники.  Илья  отнесся  к  тесноте  с  пониманием  и  не  имел  ничего против.  Ведь  война    идет.  И каждый  должен  жертвовать,  чем  может.  Однако  очень  скоро  Киссенам  стало  весьма  грустно.  Соколовские  повели  себя  с  неприкрытой  наглостью. Милиционер  занимался  темными  делишками  и  прикрывал  брата.  Тот  таскал  продукты  чуть  ли  не  мешками.  Мать  воцарилась  на  кухне,   выжила  хозяев  и  закрыла  им  доступ  на  веранду.  Целый  день  она  жарила-парила,    по  квартире  плыли  ароматные  запахи,  а  Киссены,  сгрудившиеся  в  одной  комнате    и  страдавшие  от  голода,  должны  были  глотать  слюни.

     Илья  Альбертович  искренне  возненавидел  Соколовскую и  называл ее не  только  "мадам",  как  бы  вспоминая  время  беспощадной  борьбы  с  "контрой", но  и  "жидовкой",  что  противоречило  интернационализму.  Юная  Светлана  недоумевала  по  этому  вопросу,  но  Киссен  постарался  выправить  ее  сознание.   

      Из-за  таких  Соколовских,  воспитывал  он  Свету,  ненавидят  всех  евреев.  Но  надо  обязательно  видеть  разницу:  есть  русские  и  есть  кацапы,  есть  украинцы,  есть  хохлы,  евреи  и  жиды.  То  есть  хорошие  и  плохие  люди,  а  национальность  к  такому  делению  отношения  не  имеет.  Однако,  несмотря  на  теоретическую справедливость  этой  точки  зрения,  она  была  слабым  утешением,  если  приходилось  готовить,  стирать,  мыться,  спать  всем  в  одной  комнате,  в  то  время,  как  в  другой  части  твоей  же  квартиры  барствовали  чужие  люди.  (Сама  мадам  Соколовская,  внедрилась  в  квартиру  Киссена  всерьез  и  без  всяких  шуток.  Он  смог  выжить  ее  только  в  1950  году,  причем  отдав  ей  весь  гонорар  за  изданную  книгу.)

А.Лабас. "Алайский  базар". 1942 г. 

Наверное,  детские  впечатления  -  самые  доверительные.  Чем  же  более  всего  запомнились  военные  годы  Свете  Белецкой?  Вчитаемся  в  ее  признания.

     "В  сердце  внедрились  боль  и  горечь  на  долгие  годы.  Постоянное  чувство  голода  мучило  меня  долго  после  войны,  но  не  голод  был  самым  тяжелым  испытанием.  Это  состояние  трудно описать:  как  будто  кто-то  цепкими  когтями  сжал  душу  и  не  дает  ей  встрепенуться  и  сбросить  постоянную  тревогу,  которая  поселилась  в  сердце.  Жизнь  шла  своим  чередом,  мы  могли  даже  смеяться,  но  где-то  рядом  все  время  жила  неизбывная  тоска".

    В  Ташкенте,  как  и  везде,  ввели  карточную  систему.  Работающие  получали  800 граммов  хлеба,  а  иждивенцы  400.  Кроме  хлеба  на  карточках  указывались  сахар,  масло,  керосин,  крупа,  но  все  это  было  типичной  советской бутафорией.  Выдавался  только  хлеб.  На  зарплату  Ильи  можно  было  купить  всего  лишь   одну  буханку. Ксения Николаевна  возобновила  привычную  деятельность  и  начала относить  на  Алайский  останки  мало-мальски  ценных  вещей.  Сначала  она  продала  накопившиеся  ткани,  затем  ружье,  лежавшее  без  дела,  но  питавшее  мечты  Киссена  заняться  охотой,  потом  последние  собственные  реликвии.  Оставались многолетние  залежи  киссеновских  газет.  Пробил  и  их  час.  Бумагу  было  не  найти  днем  с  огнем  и  потому  выручка  от  продажи  макулатуры  позволила  держаться  несколько  месяцев.  После  газет  ничего,  годного  для  базара,  не  осталось  и  началась  настоящая  голодовка.    У  Ильи  было  два  места  работы  -  в  университете  и  пединституте.  В  институте  он  питался  сам,  а  за  обедом  в  столовую  САГУ  ходила  с  судками  Светлана.    Он  состоял  из  затирухи,  то  есть  горсти  муки,  заваренной кипятком,  с  кружком  черного  кунжутного  масла  на  поверхности,  ложки  макарон  или  риса  с  маленькой  котлетой  неизвестного  происхождения  и  стакана  компота  из  сухофруктов  с  червяками.  Ксения  Николаевна  добавляла  в затируху  кипятка  и  делила  принесенное  на  двоих.  Вот  и  вся  суточная  еда  под  аккомпанемент  непрекращаюшейся  кухонной  возни  мадам  Соколовской.             

     В  школе,  как  могли,  старались  подкармливать  учеников,  выдавая  по  кусочку  хлеба  и   крошечной  конфете.  Чем  могли  помочь  эти  крохи?  Тем  не  менее,  как  признавалась  Белецкая,  она  ходила  на  занятия  сугубо  ради  этого  куска,  даже  будучи  больной.  

    Наверное, никому  не  удалось с  такой  художественной  силой  передать  тогдашнее  полуголодное  существование,  как  эвакуированному  в  Узбекистан  Роберту  Фальку. Мрачный  фон  и  абсолютная  скупость  деталей  на  его  полотне  "Картошка"  лучше  многих  рассказов  убеждают  зрителя  в  том,  каким  был  предел человеческих  мечтаний  в  суровые  годы  войны.  

 "В  нашем  подвале, - вспоминала много лет спустя С. Белецкая, - открыли  столовую  для  ленинградских  художников  (помните  картину  "Дом  на  ул.   Фрунзе"? - Авт.).  Поваром  стала    бабушка  моего  друга  Ботвинкина.  Вечером,  когда  столовая  закрывалась,  я  подходила  с  мисочкой  к  окну  со  двора  и  бабушка  Ботвинкина  соскребала  мне  с  котлов  остатки  и  я,  счастливая,  бежала  домой  с  "ужином",  но  иногда  даже  поскрёбышей  не  оставалось".

       А  вот  еще  один  фрагмент  в  ее  описании:

     "Напротив  нашего  дома  жили  два  дяди  моей  подружки  Сары  Гершкарон.  Отец  Сары  и  ее  старший  брат  с  первых  дней  пошли  на  фронт  и  оба  погибли.  Братья  Гершкароны  имели  какое-то  отношение  к  торговле.  Я  со  своего  балкона  наблюдала,  как  на  грузовых  машинах  им  привозили  ящиками  пиво,  арбузы,  овощи.  Сара,  как  бедная  родственница,  сирота,  иногда  приходила  к  нам  убраться,  а  заодно  подкормиться.  Однажды  Сарка  кричит  мне  снизу:  "Светка!  Скорее  спускайся  ко  мне".  Прибегаю,  никого  нет,  кроме  нас,  и  Сарка  с  радостью  сообщает:  "Мне  надо  было  сделать  15  котлет,  а  я  сделала  17  -  две  наши,  я  нажарила  картошки  -  будем  пировать"... Потом  Сарка  открывает  нижний  ящик  шкафа,  а  он  весь  заполнен  колодами  карт.  У  Гершкаронов  собиралась  компания  преферансистов,  каждой  колодой  можно  было  играть  только  один  раз.  И  это  в  тяжелейшие  военные  годы,  когда  все  жили  из  последних  сил".    

       Из  таких  контрастов  была  соткана  вся  ташкентская  жизнь.

    В  то  время,  как  одни  без  стеснения  объедались,  другие,  существуя  впроголодь,  ковали  на  заводах  "все  для  фронта,  все  для  победы".

   Кузнец  Ш.  Шомахмудов  с  женой  (на  снимке) усыновят  15  сирот  разных  национальностей.  Так  же  поступят  десятки  других  узбекских  семей  Ташкента.  Поэт  Г. Гулям  написал  стихотворение  "Ты  не  сирота",  которое,  переведенное  на  русский  Анной  Ахматовой,  получило  широчайшую  известность  и  стало  программой   заботы  о  детях,  обездоленных  войной.

   К  той  же  Ахматовой,  впрочем,  однажды  на  Алайском  прислонился  оборванный  мальчишка  с  бритвой,  хотел  разрезать  карман.

           С  каждым  месяцем  на  базарах  и  людных  улицах  появлялось  все  больше  изуродованных  на  фронте  мужчин,  просивших  милостыню.  Да,  обстановка  была  тяжелейшей,  и  все  же  как  могло  государство  бросить  на  произвол  судьбы  своих  защитников,  ставших  инвалидами?  

      При  всем  при  этом,  те,  кто  оказались  в  благословенном  Узбекистане,  должны  были  благодарить  партию,  правительство  и  бога  за  свою  судьбу.  И  не  только  их.  Так,  как  выразился  известный  артист  Ю. Стоянов,  могли  сказать  бесчисленные  тысячи  людей.  

  Для  понимания  того,  как  им  повезло,  приведем  выдержки  всего  лишь  из  нескольких  писем  тех,  кто  были  эвакуированы  на  Урал  и  в  Западную  Сибирь.

       "Ты  говоришь  заботятся  о  нас,  ленинградцах.  Гитлеризм  и  тот  бледнеет  перед  поступками  наших  убийц".  (Из  Верхней  Туры,  Свердловская  обл., сентябрь  1942 г.)

        "Советская   власть  заморила  с  голода,  нам  нет  никакой  помощи,  я  согласна  куда-угодно,  даже  и  на  территорию,  которую  заняли  немцы,  лучше  умереть  от  пули  врага,  чем  так  жить".  (Сысерть,  Свердловская  обл.,  декабрь  1941 г.)

     "Я  еще  никогда  не  испытывал  такого  ненавистного  отношения  к  людям  как  здесь".  (Ст.  Ощепково,  Свердловская  обл.,  март  1943 г.)

        "Это  не  люди,  а  скоты.  Нас,  эвакуированных,  они  ненавидят".  (Алапаевск,  Свердловская  обл.,  февраль  1943 г.)

      "Очень  легко  получить  тюремное  заключение  за  какой-нибудь  пустяк  среди  местного  населения.  Суровость  людей  неописуемая.  Злые  и  ненавистные  до  невозможности.  У  них  в  каждом  слове  ненависть  к  эвакуированным".  (Михневский  р-н,  Свредловская  обл.,  февраль  1943 г.)

       "Везут  в  Омск  эвакуированных,  а  омичей  всех  на  выселку.  Пришел  приказ  80  тысяч  выселить.  Куда  хочешь  поезжай  в  районы  области,  подвод  не  дают.  Срок  3  дня.  Если  не  выедешь  за  эти  три  дня,  то  будут  судить".  (См.  В. Христофоров.  "Решали  заседаниями,  а  не  конкретными  делами".  Журнал  "Звезда",  №9,  2018 г.)

       В  этой  же  подборке  приводится  совсем  леденящий  эпизод.  В  начале  42 года  в  один  из  районов  Свердловской  области  привезли  коллектив  ленинградского  ремесленного  училища  №6.  Из  первоначальных  169  воспитанников  доехало  только  96  детей.  Остальные  умерли  либо  были  сняты  в  пути  и  помещены  в  больницы.  Трупы  умерших  в  дороге  долгое  время  не  убирались  и  складывались  под  вагонные  нары  и  они  примерзали  к  полу.  На  станции  Зуевка  в  Кировской  области  были  наняты  рабочие,  которые  ломами  отрывали  трупы  от  пола,  а  затем  выбрасывали  их  на  ходу  в  снег.  

В  узбекскую  столицу вывезли  и  обеспечили  сносным  по  меркам  военной  поры  жильем  и  снабжением. множество  известных  фигур  искусства.  Их  творчество  мобилизовывало  народ  на  смертельную  борьбу.   Но  у  власти  был  и  эгоистический  расчет.   Своими  песнями,  фильмами,  поэзией,  прозой  эти  деятели должны  были  убеждать  массы  в  безгрешности  и  мудрости  государственной  политики  и  отвлекать  их  от  неуместных  вопросов  и  слухов.  "Инженеры  человеческих  душ"  точно  так  и  поступали -  с  одной  стороны  исполняли  свой  долг  перед  страдающим  народом,  а  с  другой,  отвечали  властному  заказу.  Многие  из  них  жили  в  окрестностях  улицы  Фрунзе  и  были  хорошо  знакомы  Киссенам,  по  крайней  мере,  в  лицо.  

   Леонид Луков в парке Тельмана снимал картину "Два бойца". Никита Богословский,  сочинивший  знаменитые  песни  к  ней,  обитал  напротив  киссеновского  дома.  Почти  каждый  день  его  можно  было  увидеть  гуляющим  с  новорожденным  ребенком  в  коляске.  Частенько  вместе  с  ним  фланировал  известный  юморист  Борис  Ласкин.  Оба  были  в  зеленых  велюровых  шляпах  и  серых  габардиновых  пальто,  благодаря  чему  резко  выделялись  из  остальной  публики.

  Михаил  Ромм  приходил   в  школу,  где  училась  Светлана,  и  отбирал  ее  вместе  с  одноклассниками  для  участия  в  массовке  в  фильме  "Человек  № 217".  А  Яков  Протазанов  поставил  жизнерадостного  "Насреддина  в  Бухаре".  Члены   "Кокандского  братства"  готовы  были  смотреть  его  до  бесконечности  и  всякий  раз  задаваться  вопросом  -  "неужели  это  наш  Левочка  Свердлин так  блестяще  играет   неунывающего  весельчака   Насреддина?".   И все несказанно  гордилось  давней  дружбой.

     В  конце  улицы  Фрунзе  квартировали  Петр  Алейников  и  Тамара  Макарова.    Иногда  встречалась  актриса  Татьяна  Окуневская  с  царственной  походкой  и  гордо  поднятой  головой.  В  школе  учились  внучки Горького  Дарья  и  Марфа.  А  однажды  в  ней  появился  К. Чуковский.  Облепленный  малышами,  он  прошел  к  директору  и  породил  в  учениках  надежду  услышать  выступление  знаменитого  детского  поэта.  Однако  Корней  Иванович,  не  собиравшийся  ради  какого-то  патриотизма  сбивать  себе  цену,  запросил  столько  денег,  что  его  обшение  с  детворой  так  и  не   состоялось.  

      Но  возможность  поглядеть  на  "звезды"  культуры  и  даже  мимолетно  пообщаться  с  ними  мало  облегчала  тяжелейшее  выживание.  Если взять  лично  Киссена, то первые  полтора  военных  года  оказались  самым   мучительным  отрезком  в  его  долгой  жизни.  Дело  было,  повторимся,  не  в  житейских  и  бытовых  трудностях,  а  в  невозможности  понять  ход  войны.  После  Московской  победы,  вроде  бы,  полегчало,  но  ненадолго.  Снова  начались  катастрофы  -  под  Харьковом,  в  Крыму,  затем  немцы  поднялись  к  вершинам  Кавказа,  вышли  к  Волге.  Рациональное,  аналитическое  мышление  Ильи  отказывалось  что-либо  понимать.  При  этом  он,  как  и  все,  не  знал  истинных  размеров  трагедии  и   внимал  очередной  пропагандистской  басне, начавшей объяснять  наши  военные  катастрофы  нежеланием  союзников  открыть  второй  фронт.  Тем  не  менее,  его  день  и  ночь  грызли  внутренние  вопросы.  И  ужас  состоял  в  том,  что  с  ними  приходилось  быть  наедине,  ни  с  кем  нельзя  было   поделиться:  как,  почему,  каким  образом  отдали  врагу  полстраны?  Хотя  до  сорок  первого  все складывалось  так  прекрасно.

     (Мы  никогда  не  узнаем  о  том,  каковы  были  конкретные  мысли  Киссена  в  те  месяцы.  Но  в  одном   уверены  без  всяких  сомнений.   Ни  тогда,  ни  потом,  до  самой  кончины,  он  ни  разу  не  поколебался  в  правильности  советской  системы.  Которая  ведь  и  была  виновата  во  всех  бедах.  Допустить  даже  тень  таких  настроений  для  него  было  равнозначно  самоубийству.)

        А  тут  еще  понаехали  эти  самые,  поляки.

     Для  большевиков,  особенно  тех,  кто,  как  Киссен,  служил  в  Красной  Армии  и  помнил  ее  унизительное  поражение  на  Висле,    до  1939  года  не  существовало  более  ненавистного  потенциального  врага,  чем  Польша.  Ее  совместный  с  Гитлером  раздел  они  встретили  с  чувством  глубокой  радости  и  как  божественную  истину  поддержали  циничную  оценку  главы  правительства  Молотова:  "Польша  -  уродливое  детище  Версальской  системы".  Киссен,  опять  же,  не  ведал  о  высылке  сотен  тысяч  поляков  в  Сибирь,  в  лагеря  и  на  поселение,  о  казнях  польских  офицеров  в  Катыни,  Медном  и  других  местах. Он  твердо  знал  одно  -  Польша  заклятый  враг  и  ее  больше  нет.

      И  вдруг  началось  нечто  противоестественное.  Установили  дипломатические  отношения  с  польским  правительством  в  изгнании.  Верховный  Совет  принял  указ  об  амнистии  и  освобождении  всех  поляков.  Договорились  о  создании  на  советской  территории,  в  районе  Бузулука,  польской  армии  под командованием  генерала  Владислава  Андерса.  Потом  разрешили  ей  переместиться  в  более  теплые  края,  в  Узбекистан,  где  ее  численность  достигла  75  тысяч  человек. Мало  того,  военные  всякими  правдами  и  неправдами  добивались  разрешения на  переезд  в  Узбекистан  множества  членов  семей, родственников,  знакомых  и  прочих  гражданских  лиц.                        

  Пять польских  дивизий  формировались  в  разных  областях  Узбекистана,  а  штаб  армии  расположился  в  поселке  Вревский  (совр. Алмазар)  и  в  Янги-Юле. 

Прибытие  первых  невоенных  поляков  в  Ташкент. 

 Оказавшись  на  грани  полного краха  и  нуждаясь  в  любой  помощи,  советский  режим  вмиг  забыл  о  своих  подлостях  в  отношении  поляков  и  бросился  в  другую  крайность.  Начал  всячески  угождать  им.  В  Ташкенте  польским представителям  выделили  лучшую  гостиницу, "Националь", в самом  центре города. То  самое здание, в котором, в  бытность Туркестанского фронта, провел, по нашей версии, несколько лет службы Илья Киссен. 

 Янги-Юль.  Генерал Андерс проводит смотр своих  частей.

Гостиница  превратилась  в  настоящее  кубло.  Здесь  орудовали  польские  аферисты  и  спекулянты.  В  ресторане  играл  хороший  оркестр.  Каждый  вечер  там  исполняла  культовые  польские  песни  и  арии  из  оперетт  известная  варшавская  певица  Нина  Кульчицкая,  а  в  ее  номере  собиралась  особо  избранная  публика.  Круглые  сутки  в  помещении  и  на  подходах  к  нему  дежурили  чекистские  наблюдатели  и  агенты.  Удивительная  история - осколок  совершенно  иного  мира  занесло  в  сердце  Средней  Азии.       

      В  любое  время  дня,  особенно  по  вечерам,  Киссен  мог  видеть  поляков,    стоявших  в  "Национале"  или  приезжавших туда развлечься  из  Янги-Юля.  Щеголеватые  офицеры  резко  выделялись  на  сером  обывательском  и  красноармейском  фоне.  Понятно,  что  гульнуть  в  ташкентском  ресторане  мог  далеко  не  всякий  командир  Войска  Польского.  Те,  кто  приезжали  в  него,  были,  по  древней  шляхетской  привычке,  спесивы  и  надменны.  На  все  русско-советское  они  глядели  с  плохо  скрываемым  презрением.  (Представители  армейской  массы  "Националь"  видели,  как  свои  уши,  но  и  они  были  настроены  антисоветски  из-за  мучений,  понесенных  в  предшествующие  два  с  половиной  года.)          

      Киссен  удивлялся,  недоумевал,  злился.  Но  сближение  с  недавними  врагами  санкционировал  лично  Сталин.   И  потому  оставалось  лишь  скрипеть  зубами  и  ностальгически  вспоминать  в  общении  с  самыми  надежными  людьми  свирепые  слова  из  молодецкой  песни  времен  гражданской  войны:  "... помнят  польские  паны  конармейские  наши  клинки".

      Правда,  польско-кремлевское  танго  быстро  закончилось  и  сменилось  мировым  скандалом  из-за  расстреляных  польских  офицеров,  раскопанных  немцами  под  Катынью.  К  концу  сорок  второго  года  вся  польская  армия  ушла  в  Иран,  в  английскую  зону оккупации. 

     А  в  войне,  благодаря  огромной  материальной  помощи  союзников  и  свирепым  расстрелам  в  собственной  армии,  начался  долгожданный  перелом.  Сначала  окружили  немцев  под  Сталинградом,  потом  победили  их  на  Курской  дуге,  а  7  ноября  1943 г.  освободили  Киев.  "Помню,  -  вспоминала  Светлана,  -  что  впервые  за  войну  душа  встрепенулась,  когда  был  салют  по  случаю  взятия  Киева.  Мы  плакали  от  радости,  победа  засветила  впереди.  Каждый  день  люди  просыпались  с  надеждой,  что  наконец-то  открыли  второй  фронт.  Как  мы  его  ждали!  Надеялись,  что  кто-то  оттянет  от  нашей  страны  хоть  часть  фашистских  войск,  но  не  дождались.  Второй  фронт  открыли  только  тогда,  когда  наши  войска  перешли  границу,  и  наши  "друзья"  поспешили  вступить  в  войну,  чтобы  не  потерять  возможность  участвовать  в  переделе  мира". 

       Казалось,  они  никогда  не  кончатся,  последние  полтора  года.  И  когда  наступит  9  Мая.  Но  оно  пришло.  Пережив  невыносимые  страдания,  народ  под  руководством  Вождя,  с  божьей  и  англо-американской  помощью  выстоял  и  победил.  

     Страну  восстановят.  Она  станет  могущественной  и  уважаемой.  Но  потерянных  людей  никто  не  вернет.  И  в  этом  смысле  великая  победа  окажется  пирровой.  Ни  одна  семья  не  обошлась  без  потерь.  Был  призван  и  не  вернулся  с  фронта  младший  брат  Ильи  Альбертовича,  Иосиф.  Он  оставил  жену  и  двух  дочерей.  И  на  плечи  Киссена  легла  еще  одна  забота.  По  скупому  упоминанию  С. Белецкой,  родственники  Ильи  во  время  войны  проживали  в  доме  на  улице  Жуковского,  в  том  самом,  в  котором  когда-то  разыгрались  судьбоносные  шекспировские  страсти.  Его  хозяин,  Софрон  Леонтьевич  Белецкий,  после  разрыва  с  Ксенией  и  распада  коммуны   не  очень  горевал.  Он  продал  половину  дома  узбекской  семье  Коконбаевых  и  женился  на  молодой   латышке  Лилии  Мартыновне,  в  бытовом  общении  звавшейся  Сандой,  которая  бежала  из  Риги  от  немцев  в  1917  году.         

       Светлана  очень  душевно  вспоминала  своего  деда:

      "Пьяным  дедушку я  никогда  не  видела.  Я  любила  бывать  у  них  в  гостях.  Этот  уютный  дом  резко  отличался  от  всех  других  "моих  домов".  Родительский  дом  всегда  очень  напоминал  общежитие,  в  доме  Ксении  Николаевны  и  ее  второго  мужа - Ильи  царила  нищета.  А  у  дедушки  в  гостиной  под  красивым  абажуром  большой  круглый  стол,  вдоль  всей  стены  книжные  шкафы,  с  интересными  книгами:  Брокгауз  и  Эфрон,  энциклопедии,  атласы,  художественная  литература.  В  спальне  желанная  прохлада,  все  в  светлых  тонах,  трельяж  с  веджвудским  фарфором,  женские  безделушки.  В  доме  стоял  специфический  аромат  хорошего  табака  и  духов.

    Дедшка  всех  очень  жалел.  Часто  говорил  мне,  что  я  должна  беречь  бабулю  Ксеню,  помогать  ей.  Сам  он,  несмотря  на  все  случившееся,  питал к  Ксении  добрые  чувства.  ... Около  веранды  в  дедушкином  саду  росли  кусты  жасмина  и  сирени.  Каждую  весну  аромат  этих  цветов  пробуждает  во  мне  такие  теплые  ностальгические воспоминания  о  ташкентском  детстве  и  дедушке".           

    То,  что  случилось  с  младшим  сыном,  подорвало  здоровье  Софрона  Белецкого,  а  невзгоды  военного  времени  добили  его.  Он  умер  в  феврале  1942  года  после  пятимесячных  страданий  от  водянки.  Только  тогда  все  по-настоящему  оценили,  кого  лишились.  "Сегодня,  -  написала  в  Ленинград  Ксения  Николаевна,  -  похоронили  отца.  Я  осталась  в  этом  мире  совсем  одна,  ушел  мой  последний  друг,  который  меня  понимал  и  все  время  поддерживал".  

    Переживал  Илья.  Единственная  претензия,  которую  он  мог  иметь  к  Белецкому,  состояла  в  том,  что  тот  не  принимал  советский  строй.  А  в  остальном...  Софрон  Леонтьевич  сопровождал  его  с  юности.  Шефствовал  над  ним  в  первые  кокандские  годы.  Был  учителем,  отцом  друзей,  вел  себя  благородно  во  время  и  после  семейной  драмы,  хотя,  как  ни  крути,  на  Илье  лежала  очень  большая  часть  вины  за  случившееся.  Не  оставлял  без  внимания  бывшую  жену.

      Света  продолжала  посещать  бывший  дедушкин  дом,  как  родной.  Ксения  не  скрывала,  что  нередко  сама  посылала  ее  туда  "подкормиться".  Иногда  Светлана  проводила  там  не  только  день,  но  и  ночь.  Очень  достойная  женщина,  Санда,  не  разгибаясь,  шила  солдатское  белье,  чтобы  иметь  право  на  хлебную  карточку.  Принимая  Светлану,  как  свою,  она  обучила  ее  швейным  навыкам,  принесшим  той  неоценимую   пользу  в  послевоенное  время.

      Гриша  Белецкий  оказался  железным   человеком.  После  ареста  брата  он,  по  диагнозу  врачей,  смертельно  заболел,  был  уволен  с  работы  по  инвалидности  и  лежал  дома,  дожидаясь  конца.  Исполняя  его  последнее  желание,  друзья  вывезли  его  в  глухой  лес,  в  избушку  лесника.  И  там  он  воскрес,  а  потом,  в  кисловодском  санатории,  заново  выучился  ходить  и  вернулся  на  работу.  Военкомат  на  фронт  его,  естественно,  не  взял,  но  он  все  же  попал  туда,  вступив  в  ополчение.  Через  пять  месяцев  с  тяжелым  сердечным  приступом  он  оказался  в  госпитале  и  был  демобилизован. Начал  работать  завотделом  райкома  партии.  А  в  июне  43-го ... снова  ушел  на  фронт,  до  конца  войны. (Непонятно,  правда,  почему  он  закончил  ее  в  чине... ефрейтора?) 

      Первое  возвращение  с  нее  Григория  совпало  со  смертью  отца.  И  тут  Ксения  Николаевна  повела  последнюю  в  своей  жизни  кампанию.  Подозревая  Санду  в  корыстном  умысле,  она  озаботилась  разделом  имущества,  оставленного  Софроном  Леонтьевичом,  дабы  хоть  что-то  досталось  ленинградским  наследникам  и  нищим  среднеазиатским  внукам.  Несколько  раз  Ксения  отправляла   в  Ленинград  просьбы  о  том,  чтобы  Григорий  выслал  необходимые  документы,  а  также  умоляла  его  с  семьей  приехать  на  поправку  в  Ташкент.  Тем  более,  что  "... я  долго  не  протяну".  Судя  по  всему,  Григорий  ничего  не  прислал  и  уж  тем  более  не  приехал.       

     Вопрос  дома  разрешился  в  самом конце  войны.  Санда  продала  его,  честно  поделила  выручку  и  укатила  в  освобожденную  Латвию.  Ни  Ксении,  ни  ее  внучки  в  Ташкенте  тогда  уже  не  было.

    Мечта  оформить  и  разделить  наследство,  повидаться  с  сыном  и  его  дочкой

худо-бедно  поддерживала  психологические  силы  Ксении  Николаевны  в  ее  противостоянии  целому  букету  болезней.  Когда  же  эти  надежды  не  сбылись,  начался  быстрый  распад  личности.  В  доме  сложилась  просто  невыносимая  обстановка.  "Мы  жили  в  одной  комнате,  там  же  готовили  и  стирали.  Было  и  тесно,  и тягостно,  так  как  отношения  Ксении  и  Ильи  стали  к  этому  времени  очень  тяжелые.  Нескончаемые  разборки.  Бабушка  мечтала  освободить  Илью,  он  тоже  устал  от  всей  этой  жизни,  но  выхода  не  было  видно".  (С. Белецкая.) В  седьмом  классе  Светлана  переболела  малярией  и  врачи  рекомендовали  сменить  ей  климат.  После  окончания  учебного  года  Илья  известил  Чарджоу  о  том,  что  он  не  может  взять  на  себя  ответственность  за  ее  жизнь.  Приехала  мама-Флора  и  увезла  девочку.  Не  откладывая  дела  в  долгий  ящик,  Илья  взялся  за  проблему  Ксении.  Причем  взялся  решительно,  по-революционному.  Сухой,  полностью  лишенный  эмоций  стиль  его  письма,  отправленного  7  августа  1944 г.  в  Ленинград,  жене  Григория  Белецкого,  не  оставляет  сомнений  в  том,  что  он  все  тщательно  обдумал,  сожительство  с  бывшей  женой  обрывает  и  ни  на  какие  компромиссы  в  этом  отношении  пойти  не  намерен.  Вот  оно,  то  суровое  послание:

      "Милая  Маруся!  Необходимость  заставляет  меня  обратиться  к  Вам  с  вопросом,  вернее  с  просьбой  -  сообщить,  можно  ли  рассчитывать  на  то,  что  Вам  удастся  исхлопотать  для  Ксении  Николаевны  пропуск  в  Ленинград.  Если  можно,  то  когда?  Мы  вместе  с  ней  в  одной  квартире  жить  не  можем  -  нервы  не  выдерживают.  В  Ленинград  она  ехать  согласна.  В  Чарджоу  переезжать  не  особенно  склонна.  Переезд  в  Ташкенте  на  другую  квартиру  нежелателен,  так  как  она  будет  на  положении  чужого  человека.  Ей  надо  быть  среди  своих.  Очень  прошу  ответить  немедленно.  Илья  Киссен".

      Разрешительная  бумага   могла  придти  лишь  через  несколько  месяцев.  Не  дожидаясь  ее,  Илья  каким-то  образом  переправил  Ксению  в  Чарджоу  следом  за  Светланой. 

     "Она  почти  ничего  не  видела  -  глаукома  и  катаракта.  Была  очень  слаба,  но  упорно  хотела  чем-то  помочь.  Ее  попытки  что-то  сделать  вызывали  у   бабушки  Раи  только  раздражение.  Как-то  она  пошла  в  магазин.  Шел  снег.  Она  была  в  галошах,  надетых  на  шерстяные  носки,  галоша  увязла  в  грязи,  а  бабуля  даже  не  заметила,  шла  дальше,  пока  кто-то  из  прохожих  не  остановил  ее.  Она  все  время  молчала.  Сидела,  сжавшись  в  комочек".  (С. Белецкая.)

    А когда  пришел  вызов,  Ксению  усадили  в   поезд  Ашхабад - Москва.  Каким  чудом  она  добралась  до  Ленинграда,  одному  богу  известно.  Затем  чуть  больше  года  прожила  в  семье  любимого  сына  и  встретила  в  ней  свое  65-летие.   Все  пережитые  ею  беды  и  несчастья  переросли в  манию  преследования.  В  1947-м  ее  пришлось  положить  в  неврологическую  больницу,  где  она  скончалась  в  октябре  того  же  года.

     Узнавая  подробности  последних  лет  Ксении  Николаевны  и  трагической  развязки  ее  жизни,  меньше  всего  хочется  высказывать  претензии  к  окружавшим  ее  людям,  кого-то  в  чем-то  подозревать  или  обвинять.  Хотя,  если  подходить  формально,  каждому  можно  было  что-нибудь  предъявить.  Ну,  к  примеру,  Илье:  "Вы  почему  избавились  от  законной  жены?"  Но  мы  не  имеем  права  задавать   такие  вопросы.  Нам  ведь  известны  лишь  отдельные  факты.  Мы  не  жили  изо  дня  в  день  рядом  с  персонажами  описываемой  истории,  не  видели накопления  бесчисленных,  как  важных,  так  и  мельчайших  событий  и  поступков,  из  которых  сплетается  ткань  человеческого  существования.  Впрочем, даже  если  какие-то  претензии и покажутся  нам  справедливыми  и  обоснованными,  давайте  исходить  из  принципа,  воспетого  Окуджавой:  "А  безгрешных  не  знает  природа". (Хм,  как  необычно  вышло  -  и  началась  глава,  и  заканчивается  словами  одного  и  того  же  человека.)          

     Виновата  ли  во  всем  случившемся  война?  Да,  разумеется,  тут  никаких  вопросов  нет  и  быть  не  может.  Однако был  еще  один  бесспорный  и,  возможно,  самый  главный  виновник.

     В  ту  эпоху  ходило  популярное  выражение  "Лес  рубят  -  щепки  летят".  Им  оправдывали  аресты,  лагерные  сроки  и  казни  ни  в  чем  неповинных  людей.  Мол,   в  борьбе  с  настоящими  врагами   не  обойтись  без  какого-то  количества  пострадавших  несправедливо.  То  есть  без  "щепок".  На  реальном  лесоповале  дерево  падает,  а  щепки  упокаиваются  вокруг  него.  Когда  же  "рубят"  людей,  "щепа",  разлетаясь,  наносит  раны  окружающим  и  близким.  Нужно  ли  доказывать,  что  жизнь  всех  тех,  кто  фигурируют  в  нашем  повествовании,  была  испорчена  и  надломлена  случаем  с  Николаем  Белецким.  А  последняя  "щепка"  прилетела  аж  через  14  лет.

      В   январе  1953  года,  еще  при  жизни  Сталина,  Григорий  Белецкий  находился  в  командировке  в  Москве.  Воспользовавшись  случаем,  он  добился  приема  в  органах по поводу  ареста  его  сотрудника,  соавтора  и  друга  В. Антуфьева.  Никто  так  и  не  узнал,  как  проходило  то  свидание  и  что  услышал  Григорий  от  людей,  которым  известно  все  и  даже  больше.  Установлено  лишь,  что  сразу  после  той  беседы  он  пережил  инсульт,  закончившийся  параличом  левой  стороны  тела.  В  таком  состоянии  Григорий  промучился  еще  десять  лет,  до  самой  кончины.  

      Вот  теперь  можно  поставить  завершающую  точку.