РОССИЙСКИЕ МИФЫ О киевском наследии

(перевод. Юрий Король)

Просмотр привычных русских национальных мифов, большинство из которых стала также и мифами мировой русистики, - вовсе не глупость. Выяснение, как именно эта мифология овладела умами россиян, непосредственно связано с тем, какого поведения в международных делах мы можем ожидать от них сейчас, когда они больше не является господствующей нацией империи и не ограничены доктриной марксистско-ленинского интернационализма.
Особенно тесно связано с восприятием россиянами собственных национальных мифов их отношение к отношениям с Соединенными Штатами и Западом в целом, а также к новому зарубежья, где посткоммунистический интернационализм проходить суровое испытание.
Даже специалисту по масс-медиа, не следует упускать из виду, что нынешнее политическое положение настолько изменчиво, что невозможно предсказать, как поведут себя россияне в ближайшее время, даже если бы они единогласно приняли мою ревизию их истории. Также невозможно пока определить, какую из имеющихся версий истории поведения России на международной арене сами россияне предпочтут, принимая и обосновывая в недалеком будущем самые важные решения.
Сделав эти оговорки, я намерен обсудить ряд распространенных взглядов на историю российской официальной идеологии (подав их перечень чуть ниже), чтобы определить, в какой мере они отражают историческую реальность, а затем (поскольку они ее не отражают) предложить несколько соображений о том, как они возникли и поддерживались.
Наконец, надо отметить, что мифы, которые могли меня интересовать, являются прежде всего, внешне не столь очевидно фантастическими, как легенда о Ромула и Рема. Это рассказы, ставшие, так сказать, общепринятыми взглядами. Они приняли форму, в которых мы их знаем и любим, преимущественно в XIX в. или чуть раньше, и не изменились в коммунистической историографии, если не считать некоторое смещение акцентов (за которое, впрочем, порядочные историки платили высокую цену). На Западе, в частности в Соединенных Штатах, эти мифы получили распространение через парадоксальное сочетание воздействий, с одной стороны, старшего поколения ученых-эмигрантов, преимущественно космополитов и умеренных либералов, и советской историографии, в основном зашоренной, националистической и консервативной. Теперь, когда ограничения устранены, следует обратить внимание также на эти радикально националистические акценты.
Как ни странно, несмотря на чудовищную политизацию в России некоторых проблем ее историографии, левые и правые, предполагаемые «русофилы» и «русофобы», находятся в счастливой согласии относительно правильности этих мифов, хотя одни принимают их из уважения к чувствам россиян, а остальные повторяют их как свидетельство клеветы на русских. Однако, насколько мне известно, почти никто не потрудился пересмотреть само основание этих мифов (1).
То, что я должен сказать, отчасти обращенное к американцам, принимающим традиционный взгляд, отчасти - к русским, поднявших теперь старые мифы или пытаются частично модифицировать их. Неполный перечень национальных мифов, которые я предлагаю посмотреть, выглядит примерно так:
- Московское государство, сердцевина и шаблон для последующих Российской и советской империй, возникала вокруг Москвы в XIV в. как основной и прямой наследник политической и национального наследия Киевской державы.

- Само осознание этой преемственности и мотив воссоздания бывшего киевского единства повлекли Первую московскую экспансию на соседние русские княжества, известную как «собирание русских земель».
- Московские князья выступали проводниками всей русской нации (под которой большинство россиян, если не делают отдельного оговорки, понимают также украинский и белорусов), что во многом было обусловлено их определяющей ролью в национально-освободительной борьбе против татарского владычества (традиционно называемого «татарским игом» ).
- В этой и последующей борьбе московские князья политически выигрывали от тесного сотрудничества с верхушкой национальной православной церкви, которая была верным носителем и хранителем византийской культурной традиции - церковной и политической.
- В частности, именно церковь пропагандировала идею России как третьего Рима, согласно которой после упадка Рима и Константинополя Москва унаследовала всемирно-историческую ответственность христианского царства.
- Именно сочетание идеи антитатарского крестового похода с чувством христианской судьбоносной миссии вдохновляла первое крупное московское завоевание нерусских территорий Казани и Астрахани в середине XVI в.
- Позже завоевания Беларуси и присоединение Украины были выражением тоски по утраченной единством киевских времен, но эту экспансию вдохновляла также религиозная озабоченность судьбой православного населения этих земель.
Для знакомого с соответствующей научной литературой читателя очевидно, что я недостаточно детально осветил взгляды тех, кто таким образом характеризовал эволюцию самообразу и идеологии России, но этого резюме пока достаточно, тем более что я решусь утверждать - ни одна из приведенных аксиом не выдержит экзамена современной критики и проверки источниками.
Начнем с проблемы призрачного самосознания Москвы как непосредственной наследницы роли и места древнего Киева. Разве московское окружение Ивана III (1462-1505) - настоящего основателя Московского государства, его сына Василия III и внука Ивана IV, превращая свое неуклюжее княжество на помпезную империю, действительно верило в то, что восстанавливает или имитирует славу Киева? Думаю, ответ очевиден: не верило, а если и верили, то держало эту веру при себе.
Вообще удивительно, что современные исследователи могут даже предположить, будто московиты с воинской господствующей касты времен Ивана III или Ивана Грозного представляли себя наследниками мантии Киева, скажем, Ярослава Мудрого. На это просто нет доказательств (2).
Вероятно, я лучше других знаю, как осторожно следует обращаться с аргументами «от замалчивания», когда речь идет о Московии этой эпохи: ведь сведения о ней часто слишком ничтожны и непоказательны, но хватит и их. Существует при этом целый ряд косвенных указаний, московские политические элиты во времена Ивана III (и гораздо более поздних) достаточно туманно представляли себе историю Киевских времён и еще меньше претендовали на то, чтобы быть ее наследниками. Приведу лишь два из таких свидетельств, выбранные как за их недвусмысленность, так и потому, что, насколько мне известно, они никогда не приводились в этой связи.
Примерно через десятилетие после вступления на престол Ивана III (и через поколение после того, как его отец победил в гражданской войне, едва не разрушив Россию) наставники великого князя поняли (подобно тому, как перед 800 годом то же понятно окружение Карла Великого) , что вокруг двора и армии их суверена формируется новая мощная сила. И так же, как и Каролинги, они также начинают создавать надлежащий имперский стиль. С ренессансной Италии пригласили архитекторов, чеканщиков монет и, так сказать, консультантов по стилю. Эти мастера превратили Москву из провинциального города на пышную монаршую резиденцию: они окружили ее фортификационными сооружениями невиданного в России масштаба, построили первый в Москве большой дворец, три монументальные церкви и колокольни, которые своим силуэтом должны были внушать путешественнику первое зрительная впечатление нового царственного города. Эти сооружения (хотя и большей частью перестроены) даже теперь создают рекламно-туристический образ московского Кремля, и нет сомнения, что они задумывались как тщательно взвешенная манифестация понимание новоутверждённой династией своей сути. Вместе они создают важнейший архитектурный ансамбль из всех, когда-либо построенных в Московии.
Во всем этом - в церковных и светских зданиях, в названиях и посвящениях церквей, в надписях или летописных упоминаниях о сооружении - почти нет намека или хотя аллюзий киевского наследия. Храмы, имея какие-то детали итальянского ренессанса, в общем имеют пример Верхневолжских российских городов, как Владимир и Суздаль, но на Киев. Нет здесь ни Десятинной церкви, ни Борисоглебской, ни даже Святой Софии (как в Новгороде и Полоцке) - несмотря на то, что Иванову вторую жену, которая явно приложила много усилий к созданию нового образа столицы, имела имя София (Зоя). Что касается ворот московского Кремля, то не только одни из них не были названы в честь знаменитых киевских (особенно Золотых Ворот), но и надпись на главных из них сделано не кириллицей, а на латыни! (3)
Так же и в построенной через пятьдесят лет «знаковой» национальной церкви середины XVI в. - Так называемом соборе Василия Блаженного (на самом же главный алтарь в этом комплексе храмов посвящены Покрову Богородицы) - видим полное отсутствие каких-либо ссылок на киевскую символику или пантеон святых. Возможностей для наименований здесь было очень много - однако все часовни названы в честь или русских святых, или же выдающихся сражений в Казанской кампании 1552 (4).
Еще через сто лет Борис Годунов согласно своим грандиозным планом обновления столицы частично перестроил Кремль и надстроил колокольню, и опять эта же поразительное отсутствие киевских реминисценций. Эти люди о Киеве даже и не думали.
Еще одно странное сих пор незамеченное проявление прерваности традиции или исторической амнезии можно увидеть из тех имен, которые московская знать давала своим детям. Нечего говорить о важности этого акта для любой культуры, ее символическое значение, культурную обусловленность и подвластность моде. Исторические источники времен Ивана Грозного сохранили имена тысяч мужчин из высшего класса. Однообразием они ничем не отличались от имен в других обществах. Десяток самых распространенных имен покрывал 70% человек, а остальные случались редко. Самыми популярными были имена правителей московской династии - Иван (20%) и Василий (10%). Ничего неожиданного. Что действительно удивляет, если следовать традиционным представлениям об этой культуре, то это почти полное отсутствие специфически киевских имен. Среди почти трех тысяч имен в разрядных книгах времен Ивана - ни Игоря, Святослава, Мстислава, менее 1% Владимиров и всего три Глеба. Московского придворного времен Ивана скорее назвали бы Темир или Булгак, чем Владимиром, Глебом или Всеволодом (5).
Отмечу, что я здесь говорю о зрелой московской культуре, а не старые исторические «факты», о которых московиты, по немногочисленными исключениями, почти ничего не знали. Если же брать «факты», то можно было бы сказать, что Московское государство, как и добрый десяток других политических образований от Молдовы в Литву, унаследовала целый ряд культурных достижений Киевского государства: веру в харизму потомков киевской династии князей-воинов; восточнославянскую версию православие совместную юридическую и бюрократическую язык. Однако наследование было косвенным и ослабленным: слишком мало славян в киевские времена жило на географическом пространстве будущей Московии, а переселенцы, преимущественно из новгородских и белорусских земель, не образовывали демографически весомой концентрации до 1350 года, когда Киев уже давно обветшал. Конечно, это правда, что Иван III был прямым потомком Святого Владимира по мужской линии, - но ими были и многие его врагов, как и сотни князей в самой России, в других русских княжествах, в Великом княжестве Литовском и в Польше. Проблема в том, что Иван очень мало - почти ничего не использовал из своего киевского происхождения.
Можно было бы привести еще немало фактов в пользу того, что московиты чуть ли помнили киевский опыт, но здесь важно отметить: крайне невероятно, чтобы Иван III или советники руководствовались сколь осознанным чувством восстановление единства, когда они на закате XV в.начинали экспансию в сторону белорусских или украинских - или хотя бы новгородских - территорий (6).

Конечно, в переписке с польско-литовским государством - и это locus classicus - дипломаты Ивана III говорили о приграничные территории как о его «вотчину». Но это ссылка на наследие предков имело в виду прежде московских великих князей, а не древних киевских. Такая же формула употреблялась и относительно прибалтийских, и финноугорских территорий, которые никогда не входили в Киевскую державу. На самом деле имелось в виду, что «когда этих земель добивались некоторые из моих предков, а теперь добиваюсь я» (7).
Могут возразить, что это в Ивановы времена впервые упоминается знаменитая корона московских царей - так называемая «шапка Мономаха» - и что это является ссылкой на киевского князя Владимира Мономаха. К сожалению, этот весьма распространенный взгляд является двойной ошибкой. Саму корону было сделано для татарского хана (видимо, для Узбека) в 1330-х годах. В конце XV в. ее переименовали, или перекрестили, добавив крест, и выписали новый паспорт - подтасовав легенду, которая связывала ее с императором Константином Мономахом. То есть это очевидная отсылка к Византии, а не в Киев, подсказанная греко-итальянскими консультантами, прибывшими 1472 из Италии в свите Софии, второй Ивановой жены (8).
Суммируя эти замечания относительно мифа о «киевском наследии», отмечу: в эпоху Ивана III и Василия III Московия расширялась за счет старой киевской территории, но я не вижу причин считать, будто они руководствовались какой теоретической или идеологической программой, настоятельно советовала Воссоединение ' объединить восточных славян под флагом восстановленной киевского наследия.
Впрочем, живучесть таких взглядов меня не удивляет: я думаю, современных исследователей ввели в заблуждение поздние, с XVII в. свидетельства, что во многом использовали киевское прошлое. Но тексты XVII в.появились во время или сразу после московской экспансии на киевскую территорию, даже больше, были созданы преимущественно эмиграционными украинском или белорусскими православными учеными или их имитаторами. О важности влияние я еще буду говорить.
Вернемся однако к нашему списку национальных мифов и скажем несколько слов относительно мифа про «татарское иго». Как мало московские политики озабочены ностальгией за Золотым Киевом, еще менее вероятно - и обильная документация о взаимоотношениях между Московией и ее татарскими союзниками и противниками это подтверждает, - чтобы они осознавали свою экспансию в Степь как осуществление вековой национальной и религиозной борьбы против господства мусульман татар . Внимательное чтение дипломатической переписки - и даже порой слишком патриотических московских придворных летописей - открывает удивительные достойные свидетельство того, какими тесными и прагматическими были отношения между московскими и татарскими политиками.
Собственно, трудно себе представить, что они могли бы быть иными: ведь именно тесный и длительный политический союз между московитами и татарами (между Ивановым отцом Василием II и ханом Улу Мехметом) во многом обусловил победу Москвы в гражданской войне XV в. против русских православных кузенов Василия.
В следующем поколении ближайшее иностранным союзником Ивана III был успешный крымский хан Менгли-Гирей. Они заключили прочную и взаимовыгодное союз - что, между прочим, сделало возможным завоевание Новгорода и Пскова. А Иван IV никогда не завоевал бы Казани и Астрахани без тесного сотрудничества со своими вечными татарскими союзниками, ногайцами. С обоими исламскими союзниками Москва обменялась множеством мирных посольств, жестов доброй воли и символических подарков, таких лошадей для хаджа в Мекку, - и, очевидно, и шапкой Узбека, то бишь Мономаха. Московские политики, какими бы благочестивыми были в частной жизни, чувствовали весьма вольготно в отношениях с мусульманскими союзниками: продавали им в рабство христиан, роднились с их владетельными домами и непоколебимо вербовали себе шпионов среди их придворных мулл. Вот так в действительности обстоят дела с мифическим «татарским игом» (9).
Теперь уже не станет неожиданностью, что так называемая теория «Третьего Рима» является не более как результат научного недоразумения. Идея translatio imperii - переноса имперского наследия из Рима ли к Византии, то во Францию Каролингов, или же в какое другое место - потенциально является, конечно же, доступной для любой христианской династии после падения Рима. (Даже американские отцы-основатели воспользовались версией - правда, республиканской - этой идеи: мол, Римская империя была Первым Римом, Римская республика - Вторым, а Вашингтон - столица Второй республики - это Третий Рим ...) Некоторые отголоски таких представлений протяжении веков различными путями достигали России. Но настоящая научная, а позднее и популярна идея Московии как Третьего Рима, кажется, происходит из единственной фразы ничем другим не выдающегося и все еще плохо понятного послания, его предположительно направил монах Филофей то ли Ивану III, то ли Василию III, или даже Ивану IV. Однако поскольку с такой щепотки началось столько шума, следует уделить ей немного внимания.
Хотя и совершенно не ясно, когда именно было написано упомянутом письме, наиболее вероятным является предположение о адресацию его Василием III по поводу присоединения Пскова 1510. Основной мыслью письмо, в котором говорится главным образом о религиозных вопросах, является та, что великому князю московскому негоже отбирать собственность у церкви на Псковских землях, как это поколение перед тем было на огромных территориях побратима Пскова - Великого Новгорода. Если бы великий князь сделал так, пишет Филофей, то его вряд ли можно было бы считать христианским монархом. А поскольку два предыдущих Рима обветшали и Москва остается одиноким истинно христианским - т.е. православным - царством, то как ее царь не будет христианином, четвертого Рима уже не будет.
Есть Филофея слова, во всяком случае имеют лишь узко религиозный контекст, были предостережением, а не призывом к величию. Они не имели ничего общего с внешней политикой или видением судьбы Московии (10).
Возможно, кто-то назовет мое прочтение Филофеевого письма не вполне приемлемым. Однако даже если другие толкования убедительны, проблема в том, что просто не существует свидетельств, будто московская политика или политики хоть немного подвергшихся воздействию этого текста частности или писаний церковных книжников вообще до порога Новых времен - примерно до конца XVII в. - Когда новые западные идеи начали определять русскую мысль в государственных и национальных делах.
Но прежде чем говорить о том, как россияне пришли тем взглядам, которые они имеют в новейшие времена, мы должны разобраться с двумя вариантами последнего из недоразумений - представлениям о якобы глубоким и постоянном влияние византийской религиозной и политической мысли на Московию.
Должен сказать: чем больше я изучаю эту конкретную проблему, тем больше убеждаюсь, что это одна из огромных мистификаций в истории европейской культуры. На самом деле вне очевидным и очень важным фактом обращения в христианскую веру киевских восточных славян византийскими южными, а также последующими эпизодическими проповедническими, политическими и пастырскими миссиями странствующих греков и южных славян на московской территории, является удивительно мало свидетельств о какой-то живой и непрерывной византийсько-московськой культурной традиции. Фрэнсис Томпсон с уничтожающей тщательностью продемонстрировал, что в киевской времена на территории восточных славян с греческого языка почти ничего не было переведено (11), сейчас близок к тому, чтобы продемонстрировать то и по Московии. Как давно уже выяснили Каптерев и другие историки, реальные российсько-греческие отношения характеризовались постоянной и взаимной подозрительностью и враждебностью (12).
По крайней мере до второй половины XVII в. трудно найти хотя бы одного рожденного в Московии человека, который более-менее прилично владела бы греческим (13). Может быть, даже в такой глухой провинции, как тогдашний Гарвардский колледж, учеников, которые могли бы процитировать какой-никакой стих Нового Завета в оригинале, нашлось бы больше, чем во всей тогдашней Московии. Так же и за два столетия до этого московиты, как и их забытые киевские предшественники, почти не знали греческого языка, почти не имели греческих текстов и почти ничего не переводили с греческого на церковнославянский. В это решающее время развитие Кремля и установление в Москве столичного стиля добрый десяток городов католического Запада мог бы похвастаться большим числом студентов и преподавателей греческого языка, количеством греческих рукописей, в общем гораздо большим вниманием к византийской традиции, чем во всей Московии. Действительно, именно с одного такого итальянского города прибыл знаменитый Максим Грек, которого 1518 пригласили в Москву для ревизии старых переводов гуслей и через несколько лет заточили в одном из монастырей, где он и провел остаток своей жизни. Однако и Максим, чья деятельность в Московии сих пор изучена мало, в любом случае отнюдь не был таким изысканным знатоком греческого текста Нового Завета, как, скажем, его западный современник Эразм Роттердамский.
Можно было бы еще говорить о чисто греческом аспекте мифа о «московском византинизме», однако необходимость быть кратким заставляет, наконец, перейти к родственному мифу о «московском православии». Здесь мы касаемся вопроса не только сложного, но и деликатного.
Деликатность возникает из простой вежливости: ведь неприлично выражать скептицизм в отношении религиозных верований другого лица. Когда неверующий ставит под сомнение чью веру, скажем, в Святую Троицу - это и глупо, и оскорбительно. Однако не следует на этом основании воздерживаться от высказывания своего мнения, например, относительно того, был ли прав Эразм, заявляя о наличии поздних вставок в каноническом греческом тексте Нового Завета (comma Johanneum).
Так же когда россиянин объявляет себя верующим, не гоже постороннему проверять его знания Символа веры. Но если тот же русский заявляет, что быть русским значит быть православным верующим, тогда когда опрос обнаруживают, что больше россиян верит в гороскопы, а не в Троицу, посторонний может делать свои выводы без опасности обидеть.
Такое понимание интеллектуальных хороших манер касается и более ранних времен, хотя там оно усложняется ввиду ограниченности нашей информации. Ведь мы просто не знаем, что думало большинство русских о таких вещах, - прежде всего потому, что абсолютное большинство (включая большинство политической элиты и даже рядового духовенства) вплоть до XVII в. была очень скромно образованным, и как следствие, не оставила нам достойных доверия записей о том, что думала.
Однако имеем свидетельства в пользу того, что образ московской политической системы как тесно соединенной с православной иерархией в национальном союзе, или движимой всемогущими религиозными убеждениями - это творение более позднего времени. Московская политическая система Ивана III и его преемников возникла из длительных гражданских войн между православными князьями, которые раз за разом, иногда в сговоре с неверными епископами, нарушали клятвы, которые давали на кресте. Только возникнув, московский двор потратил первые сто лет своего существования на то, чтобы подчинить соседние славянские и православные княжества - часто с помощью союзников-мусульман. Словом, московская политическая система своей прагматичной - назовем ее так - поведением ничем не отличалась от других европейских государств перед Реформацией.
Впрочем, два аспекта Московию резко отличали, и оба свидетельствуют против идеи прочного союза церкви и государства в «православной Москве». Во-первых, церковь как отдельный институт была здесь несравненно беднее, слабее и менее организованная, чем ее западные сестры, или светская власть. Почти все великие князья делали с церковью, что им заблагорассудится, еще задолго до того, как наконец Петр превратил ее просто на одну из ветвей власти.
Во-вторых, в Московии было намного меньше того взаимопроникновения светской и церковной элит, чем в западных обществах, с которыми ее часто сравнивают.

Кажется, существовали структурные причины для этой изоляции: в логике московской клановой организации, системах наследственной передачи приходов женатым духовенством и монополии монахов на епископальную власть. Но как бы мы объясняли эту разницу, факт остается фактом: светская и церковная элиты так и не сформировали такой непреложной фаланги, которую можно обнаружить в других христианских обществах.
По этим и ряду других причин можно только удивляться тому, что историки придерживаются взгляда, будто конфессиональная политика играла большую роль в мышлении реальных политиков Московии течение тех веков, когда формировалась империя, и что миф о «православную Москву» такой живучий.
Но если побуждением к расширению Московского государства не были ни воспоминания о так называемом киевском наследии, ни идея крестового похода против татар, ни убеждения, добытые из несуществующей теории Третьего Рима, и если в этой империи не были знакомы с византийским цезарепапизмом и вообще с историей Византии , остались равнодушными к учением церкви, которую к тому же систематически подавлялась, - тогда возникает два вопроса: 1) какими тогда были побудительные силы? и 2) откуда взялись все эти ложные идеи?
Сложнее и важнее головоломкой является первое, хотя оно, кажется, возникает из парадокса: если ни одна из идей, которые, как традиционно считалось, направляли московскую имперскую экспансию, в действительности никогда не была существенным компонентом мировоззрения русских, то что же побудило их так упорно и неустанно расширять государство?

Просматривая главные этапы московской экспансии, я думаю, мы можем, несколько упрощая, сказать, что основных причин экспансии было три: московиты были демографически динамичной этнической массой, вокруг которой простирались малонаселенные территории; московский двор сумел стать высокоэффективной, централизованной, монолитной и военизированной политической организацией ; соседние военно-политические организации во времена наибольшей экспансии Москвы были по разным причинам ослабленные внутренним раздором, истощением ресурсов или угрозой третьей стороны. Эти факторы, конечно, взаимодействовали: всего мирное продвижение в Сибирь давало ресурсы для военной машины, двигавшейся на Смоленск и Киев, внутренний раздор в Литве или на Кавказе усиливался под московским влиянием; чрезвычайно централизованным политическая система проявляла особое умение управлять ресурсами и поглощать местные элиты и т.д.
И наоборот: там и тогда, где и когда эти условия не хватало, экспансия основном останавливалась: русские колонисты не смогли вытеснить относительно плотное населения в Украине, Беларуси или даже на Средней Волге; в периоды, когда центральная политическая система теряла свою монолитность, экспансия прекращалась или даже, как в 1605 году, империя начинала распадаться, а там, где соседи были в состоянии оказывать военное сопротивление, как Швеция, Китай или Османская империя, экспансия прекращалась.
Более того, я осмелился бы утверждать, что это было государство, которое мощно росло, но не обязательно было «экспансионистским». Есть московские, а позже российские политические деятели совсем не руководствовались трансцендентальным убеждением, что государство или расширяться, или погибнет, что они обречены на экспансию, что они могут пренебрегать приземленными прагматическими соображениями и рисками для экспансии, поскольку они не похожи на других смертных или их экспансия - в другие практических дел. Московиты обычно вели себя как прагматичные приспособленцы, они не склонны были рисковать и легко поступались любой целью, если наталкивались на сопротивление или цена оказывалась слишком высокой. Они не были крестоносцами. (Вопрос о том, были Крестоносцами сами крестоносцы, оставляю в другой раз.)
Однако если дела стояли именно так - если Российская империя была действительно результатом совпадения сознательного, оппортунистического и ad hoc приспособления к обстоятельствам - тогда откуда взялись все эти разговоры о «киевского наследия», «Третий Рим», «московский византинизм» и прочее?
Опасаюсь, придется признать, что эти нерусские понятия и недейственные абстракции происходят из того же источника, что и почти все современные интеллектуальные и идейные течения, включая большей частью того, что есть сейчас православной мыслью и практикой России, с марксизмом и Рейгана-тэтчеровскую- пиночетовской «свободным рынком», - с постренесансного Запада.
Эти идеи проникали в русскую мысль разными путями и из разных источников - слишком многочисленных, чтобы их здесь можно хоть перечислить. Однако те идеи, которые нас интересуют больше всего, имеют две неожиданные общие черты: своим происхождением они обязаны основном европейским интеллектуальным движениям и заботам, а импорт этих идей осуществлялся, как правило, в интересах не самих россиян, а другого.
Начнем хотя бы с того же Ивана III, которого я упоминал выше как основателя Московского государства. Как все мы помним, его вторая жена Зоя (Софья) была племянницей последнего византийского императора. Этот брак, который устроил в Ватикане знаменитый греко-итальянский платоник кардинал Вессарион (умер 1472), был частью общего плана греков и папы, направленного на привлечение Москвы и ее татарских союзников к большому антитурецкому военному альянсу. (15)
Другая тема, пришедшая с Запада примерно в это же время (может, с тем же Вессарионом), - антиисламские предубеждения, которые начинают появляться в московских литературных произведениях и летописях. И хотя вряд ли Вессарион посылал Ивану III экземпляр своих «Речей и писем в христианских монархов против турок» (16), греки никогда не теряли надежды натравить московитов (так же, как других) против османов. Преимущественно эти усилия, кажется, набирали форм постоянного напоминания прагматичным россиянам о чрезвычайное значение их византийской и православного наследия.
После, Контрреформация превратила Речь Посполитую впервые в ее истории, в католическое королевство, голоса украинских и белорусских православных клириков-эмигрантов присоединились к голосам греков, призвали Москву встать на защиту православия. Именно эти красноречивые и политически опытные пришельцы (позже к ним добавилась казацкая элита, рекрутированы в имперский истеблишмент) в конце XVII и в XVIII веках создали для московитов - в своих собственных интересах - миф о «киевском наследии» (17).
Конечно, нельзя отрицать, что списки «Повести временных лет» были известны некоторым из числа московской духовной элиты давно. Но они не были распространенным чтивом среди мирян, и даже те из летописцев, кто их читал, похоже, не испытывали связи между московской историей и киевской, в которой относились как к классической древности. Зато миряне все больше читали «Синопсис» и Феофана Прокоповича - прежде всего потому, что они выходили в свет («Синопсис» между 1674 и 1836 годами переиздавался много раз).
Одно из изданий «Синопсиса» (очевидно, 1680 года) использовал Василий Татищев для своего большого сводного исторического труда, в которой уже полностью развил тезис о восприятии Московией киевского наследия. Однако даже его понимания наследственности не было специфически восточнославянским: он начинал от Гога и Магога, а Киев в его исторической конструкции играл скромную роль, понимание которой он получил во многом не из русских, а из западных источников (18).
Николай Карамзин сомневался, действительно ли Татищев почерпнул некоторые из своих идей из источников, однако он, кажется, ничуть не ставил под сомнение предположение своего предшественника, что вся история после Владимира - это история России. Его все еще видная «История государства российского» заложила концептуальные основы, которые остались незыблемыми и во многом непересматриваемыми на протяжении двух веков. Он ввел понятие единой «России», уже с IX в. населенной «россиянами», подразумевались все восточные славяне и почти вся европейская часть тогдашней (около 1801) Российской империи. Карамзин, справедливо считается выдающимся мастером русской прозы, тщательно подбирал слова, поэтому должен знать, что «Россия» и производные от него попали в русский язык из научной польской литературы, которая сама испытала влияние греко-латинской традиции и стандартными сроками стали лишь с XVII ст. Однако безоговорочно включая, как и Татищев, киевскую и всю восточнославянскую историю к «русской», Карамзин говорит о ней очень мало: в его знаменитой программной «Записке о древней и новой России» нет ни одного упоминания ни о Киеве, ни об Украине (которую он назвал «Малороссией») (19).
Окончание же этой истории хорошо известно: когда европейские течения романтизма и раннего национализма достигли России и были одомашнены в форме славянофильства и панславизма, их адепты обратились за своим «текстом» к тому, что им казалось историческим свидетельствам, а в действительности было пестрой смесью других текстов, созданных или вдохновенными чужаками в своих собственных интересах и весьма далеких от способов мышления действенных политиков московского прошлого, ошибочно воспринятого как последняя эпоха национальной аутентичности. Только теперь мы начинаем понимать, какой беспорядок сделали эти дилетанты, - но, возможно, знание это запоздалое (20).
Конечно, говорить на все эти темы можно было бы еще очень долго. Однако я хочу теперь показать, какое, по моему мнению, отношение имеет все сказанное здесь к современным хлопотам о поведении россиян на международной арене.
Здесь возникает три аспекта: насколько в тот или иной из рассмотренных мифов верят политически активные слои сегодняшнего российского общества; сама вера может повлиять на формулирование и проведение внешней политики, и в которых специфических отраслях такие верования могут иметь наибольшее значение?
Из последних публикаций и влиятельных, и маргинальных, хорошо видно, что целый ряд мифологем, которые я попытался здесь опровергнуть, овладела почти всеми россиянами, которые склонны прибегать к историческим аргументам вообще. Такое положение представляется следствием влияния пяти главных факторов:
1. Неумолимая стандартизация и деградация исторического мышления в обществе, где средства массовой информации в течение жизни нескольких поколений были контролируемые и манипулируемыми в угоду политике.
2. Хорошо известны зигзаги пропаганды и политики - от нападений на русский великодержавный шовинизм к призывам к российскому патриотизму, от марксистского интернационализма к борьбе с космополитизмом и т.д.
3. Как следствие первых двух - наклон широкой публики больше доверять тем историческим взглядам, противоречащим официальным или официально преследуемыми - например, популярным сегодня полуофициальным историкам XIX в. или националистической эмиграции XX века
4. Основополагающая напряженность, которая создается имплицитно ассоциациями российских национальных мифов с запрещенной темой межнациональных отношений.
5. Большая или меньшая изолированность почти всех россиян от диалога, который происходит в западных социальных науках по таким вопросам, как национальные мифы и воображаемое прошлое.

Если нынешняя тенденция к открытой дискуссии и международного диалога будет продолжаться, то можно ожидать существенного уменьшения влияния первых двух факторов (в меньшей степени остальных). Однако невзгоды и болезни, которые в ближайшем будущем ожидают нацию, вместе с развалом академической науки и возрождением националистической ностальгии, очевидно противодействовать улучшению положения. Большинство россиян охотнее, чем в прошлые десятилетия, официально принимать традиционные мифы, которые мы здесь обсудили, и считать их за обоснование политических позиций и акций.
Что касается случаев, когда эти широко распространенные мифологические верования влиять на формулирование и проведение российской внешней политики (включая и отношения с «ближним зарубежьем»), то она представляется мне зависимой от эволюции политических структур в ближайшее время. Сейчас старые политические элиты, чей прагматизм и тяготение к альтернативным источникам информации сделали их скептическими национальных мифов или разжаловали эти мифы к низкого статуса в системе убеждений, сохранили достаточную групповое единство и завоевали авторитет среди основных общественных групп, так что кажется маловероятным (но не совсем невозможным), чтобы эти старые элиты формулировали и проводили в жизнь политику, построенную на национальных мифах.
Резонно представляется и то, что большинство откровенных проповедников традиционных взглядов (как пример можно взять Солженицына - но только как пример, поскольку его претензия выступать от имени всех россиян сомнительна), настолько проникнуты внутренними духовными и материальными терзания русской нации, что вряд ли в состоянии ( если не учитывать общий антагонизм ко всему постпросветительскому западному материализмау и картезианству) составить некую целостную программу поведения России в современной сообществе наций. К тому же Солженицын и подобные ему в последнее время высказывали несколько странную готовность поступиться частями имперской территории и невозмутимо наблюдали развал Советского Союза.
Однако существует три сферы, в которой живучесть старых мифов в сочетании с текущими политическими реалиями может привести к вредным и трагическим политическим последствиям.
Первым и самым опасным участком является российско-украинские отношения. Следует сразу сказать, что здесь национальные мифы срабатывают с обеих сторон, и можно было бы написать статью, подобную этой, сделав в ней такой же скептический обзор исторической аргументации немалого количества национальных мифов, милых сердцу украинскому. Стоит заметить, что одной из современных модификаций мифа о «киевского наследия» (того самого, который, как мы помним, некоторые украинцы в определенные периоды утверждали для своих собственных целей) есть удивительная неспособность россиян - во многих случаях, думаю, вполне искренняя - признать мотивированность претензий украинцев на собственную национальную идентичность, не говоря уже о том, что они считают своей национальной территорией. Здесь опять сошлюсь на Солженицына (хотя, повторюсь, он не имеет мандата говорить от имени русских): в «Письме к вождям Советского Союза» свое желание сбросить позорное бремя империи по, скажем, Таджикистана он не распространяет на Украину - ведь, как носитель мифа о киевском наследии, он считает ее частью Великой России. Он просто «не понял». И он не одинок.
Конечно, вопрос этот не простой. Украина в ее современных границах является территориально очерченным правовым образованием, которое сформировалось в результате целого ряда актов российского и советского правительства между 1654 и 1954 годами. Некоторые из этих актов можно сравнить с продажей Луизианы, другие - с Французской, Индийской или Испано-Американской войны. Когда Российская империя получила территории современной Украины, большинство из них была малонаселенной, и добрая половина оставалась приблизительно до эпохи, в которую жил Моцарт. На заселенных северо-западных территориях проживали (вне городов) преимущественно украинцы, но впоследствии ее плодородные степи заселялись украинскими, российскими, белорусскими, еврейскими, болгарскими, сербскими, немецкими и татарскими общинами.
Однако Украина не единственная в мире страна с такой непростой историей. Главным является то, что это современное сообщество является объектом международного права и что ее статус и границы подтверждены Хартией ООН, Хельсинским соглашением, Конституцией СССР 1977 года и другими действующими правовыми документами как советской, так и постсоветской эпохи. К счастью, украинское и российское правительства рассматривают новые республики прагматично, прежде всего, как юрисдикции, а не как «землю предков». И, кажется, русские, живущие в Украине, в основном относятся к текущим политическим договоренностям не менее позитивно, чем россияне Российской Федерации. Однако если какое-то правительство почувствует потребность действовать, руководствуясь соответствующими национальными мифами, то это приведет к невероятному хаосу.
Вторая сфера, в которой старые национальные мифы легко могут повлиять на внешнюю политику - это реакция России на агонию Югославии. Миф, о котором можно говорить в этой связи, - миф «православие». Учитывая циничное использование его в оправдание российской имперской политики в противостоянии с другими великими державами в конце XIX в. он приобрел дополнительного мифического блеска. Однако мысль о глубокой эмоциональной перейнятисть широких кругов политически активных россиян сербскими проблемами является абсурдной, тот, кто выдвигает его, является, по моему мнению, преступным циником, тот, кто некритично ее принимает - кары достойным невеждой. Каждый, кто изучал российско-сербские отношения за последнее столетие, может относиться к этому двойного мифа только скептически, потому что он вдвойне бессмысленно. Русские «сочувствующие» сербам как «братьям-славянам» - и что, их сочувствие больше, или меньше, чем в украинском, белорусов, поляков? А их поддержка «православных братьев» - более или менее решительный, чем поддержка украинским или румын? Для нынешнего российского правительства такие действия - скандально циничная, а к тому же безопасная и дешевая уступка ничтожному меньшинству, которое пугает или возмущает западная или американская гегемония и унижения России вследствие краха советской системы.
Есть и третья сфера, в которой миф о «национальном единстве» или «народ» потенциально может создать проблему, - хотя возможно, что вполне прагматические, а не умозрительные трудности соревнования различных этнических общин определять ход событий. Имею в виду то обстоятельство, что миллионы россиян оказались, подобно алжирских pieds noirs («черноногих»), по другую сторону суженных имперских границ. Это очень существенное количество людей: оно примерно равно общему количеству россиян на планете в 1900 году.
Здесь так же мифы срабатывают с обеих сторон, и мы не будем сейчас разбираться с казахским, эстонским, чеченским и другими культурными артефактами. Но для общего блага всех заинтересованных сторон чрезвычайно важно максимально избегать соблазна дразнить дешевыми национальными и традиционными лозунгами, а кроме того, не поддаваться на посторонние поощрения. Конечно, отказ культивировать традиционно употребляемые аргументы даётся нелегко, тем более, что многие россияне уже стали беженцами, и еще многим дадут почувствовать, что они являются нежелательными: во времена общих экономических неурядиц хватает самого необходимого, прежде жилья. Обстоятельства чрезвычайно сложные и разнообразные: кто-то из россиян захочет наконец ехать домой, другие остаться. Сейчас в, казалось бы, потенциально опасной ситуации Казахстана дела обстоят лучше, чем можно было ожидать, так как президент Назарбаев, подобно украинскому руководству, толкует новое государственное объединение как политическую юрисдикцию, а не нацию-государство, и держит на привязи местных националистов . Пожелаем ему успеха.
Подытожим. Российская политическая культура, которая набрала узнаваемых черт конце XV в. и эволюционно развивалась до новейшей эпохи, в основе своей не является экспансионистской. Однако московское и поздняя русское государства имеют немалую историю экспансии. Мифы о его происхождении и природе в новейшие времена были созданы и общепринятые учеными и образованным публикой. Некоторые из этих мифов даже объяснялись как причины самой экспансии или отражение экспансионистских или мессианских устремлений. Однако большинство таких мифов возникала не спонтанно в недрах самой московской культуры, а под влиянием главных течений в истории европейской культуры и в контексте европейской политики.И они не вдохновляли московскую экспансию.
В течение советского периода сложные процессы популяризации, в том числе распространен сопротивление официальном интернационализму, привели к общему восприятию большинства этих национальных мифов. Однако они в основном не имеют непосредственного влияния на внешнеполитический выбор Российской Федерации и не является важнейшей заботой для большинства россиян.
Впрочем, бремя этих забот, благодаря распространенному представлению о западном высокомерии и эгоизме превратилось в по-разному выражаемая чувство национального унижения России, сказывается. Воздух снова насыщен национализмом. Может так случиться, что русские - и их политики – вдыхают его и боль своей нынешних трудностей обнаружат в иррациональных формах. И тогда уже мало весить, имеют ли эти мифы какое реальное основание, или нет. Никто не будет останавливаться, чтобы обдумать и обсудить в каком-то смысле еще более интересную тему: современная русская нация, урбанизированная и индустриализирована, есть другой нацией, ибо они будут верить, воссоздающие старую мифическую нацию. Для россиян руководствоваться такой призрачной верой будет трагедией, - но слишком многое в истории является трагедией. Вполне возможно, что именно этот факт отчасти и побуждает народы повсеместно создавать национальные мифы - и верить в них.

Литература
Российские мифы о киевском наследии
Переведено с публикацией: Edward L. Keenan. «On Certain Mythical Beliefs and Russian Behaviors». In: S. Frederick Starr (ed.), The Legacy of History in Russia and the New States of Eurasia. - Armonk, New York and London, England, 1994, pp.19-40.

1 Такие взгляды присущи новейшим трудам некоторых выдающихся исследователей, см.: NV Riasanovski. A History of Russia, 4th ed. (New York: Oxford University Press, 1984); Richard Pipes. Russia Under the Old Regime (New York: Collier Books, 1992). Хотя многие новейших трудов затрагивающие важные аспекты российской историографии, ни одна из них должным образом не освещает вопросы о возникновении и развитии перечисленных далее идей. Продуктивные соображения по отдельным вопросам см.: Сергей Пентич.Русская Историография XVIII века (Ленинград, 1961); П.Н.Милюков. Главные течения русской исторической мысли (Москва, 1897); Anatol G. Mazour. Modern Russian Historiography (Princeton: Van Nostrand, 1958); Т.Л.Pyбинштейн. Русская Историография (Москва: ОГИЗ, 1941).Посмертное издание Russian Historiography: A History by George Vemadsky (Belmont, MA: Nordland, 1978) безнадежно устарело.

2 Это, несомненно, преувеличение. Важным определению здесь есть «правящая воинская каста», которым я обозначаю военно-политическую элиту, - оно примерно соответствует тогдашнему понятию «двора» (употребляемый в документах). Представители этого «двора» почти все были неграмотны, где вплоть до конца XVI века, их ментальность лучше - хоть и опосредованно - характеризуют документы их канцелярий. Можно возразить, что наличие московских списков «Повести временных лет» указывает на осознание московитами киевского прошлого, - но почти нет свидетельств, что такие тексты читали до указанного времени светское руководство.

3 Это заметил Антонио Поссевино 1582 См.: Hugh F.Graham, trans. The Muscovia of Antonio Possevino (Pittsburgh: University Center for International Studies, 1977), p. 6.

4 Об этом сообщил мне мой коллега Майкл Флаер, работающий над исследованием символики и иконографии собора Св. Василия. ПОЗИЦИЯ сведения, поступали для другой цели в: В.Б. Кобрин. «Генеалогиях и антропонимика» в История и генеалогиях (Москва: Наука, 1977), с. 80-155, особенно табл. 3, с. 89-90. Кобрин, работавший над вопросом календарных и некалендарного имен, не затрагивает вопрос отсутствия киевских реминисценций.

6 Я касался этого вопроса под несколько иным углом зрения в: «The trouble with Muscovy: Some Observation upon Problems of the Comparative Study of Form and Genre in Historical Writing», Mediaevalia et Humanistica: Studies in Medieval and Renaissance Culture, new series, no . 5 (1974), pp. 103-126.

7 Исследователи часто цитируют подобные высказывания, содержащиеся в дипломатических документах, например: Памятники дипломатических сношений Московского государства c Польско-Литовский, т. 2, а также: Сборник русского исторического общества (СПб, 1887), т. 59. Во время переговоров с поляками в яме Запольского в 1581 г. дипломаты Ивана IV пытались доказать, что Ливония является частью его «вотчины». См.: Graham, Muscovia of Antonio Possevino, p. 107.

8 A.A. Спицин. «K вопросу о Мономаховой щапке», Записки отделения русской и славянской археологии русского археологический общества, т. 8, ч. 1 (СПб, 1908).

9 Я касаюсь этих вопросов в своей работе «Muscovy and Kazan: Some Introductory Remarks on the Patterns of Steppe Diplomacy», Slavic Review, vol. 26, no. 4 (December 1967), pp.548-558. Продажа и транспортировка христианских рабов является часто обсуждаемым вопросом, например в: сношения c Ногайской Ордой. Российский Государственный архив древних актов (РГАДА), фонд 127, кн. 9. Вербовка мулл подтверждается следующей инструкцией российскому послу в Ногайской Орды 1581: «Да память Ивана: послано c ним государев жалование Ян-гарды Молне пять рублев. И ему государева жалование Ян-гарды Молне отдати тайно. А говорить ему, что государь служба его ведома, и он бы государю и впредь служил бы потому же, как преж того служил, и государева жалование к нему и впредь будет без оскудения ». РГАДА, фонд 127, кн. 9, 1.54 об.-55.

10 Обстоятельный обзор этой чрезвычайно запутанной истории можно найти в: David M. Goldfrank. «Moscow, the Third Rome», Modem Encyklopedia of Russianand Soviet History, ed.Joseph Wieczynski (Gulf Breeze, FL: Academic International Press, 1981), vol. 23, pp. 118-121.

11 ПОЗИЦИЯ серию его статей: «The Nature and Reception of Christian Byzantine Culture in Russia in the Tenth to Thirteenth Centuries and its Implications for Russian Culture», Siania Gandensia (Ghent), vol. 5 (1978), pp. 107-139; «Quotations of Patristic and Byzantine Works by Early Russian Authors as an Indication of the Cultural Level of Киеvan Russia», Slavia Gandensia, vol. 10 (1983), pp. 65-101; «The Implications of the Absence of Quotations from Untranslated Greek Works in Original Early Russian Literature Together with a Critique of а Distorted Picture of Early Bulgarian Culture», Slavia Gandensia, vol. 15 (1988), pp. 63-91; «The Bulgarian Contribution to the Reception of Byzantiane Culture in Киеvan Rus '», Harvard Ukrainian Studies, vols. 12/13 (1988 / 9), pp. 214-261. См.также Ihor Ševčenko. «Remarks on the Diffusion of Byzantine Scientific and Pseudo-Scientific Literature among the Orthodox Slavs», Slavonic and East European Revew, vol. 59, no. 3 (July 1981), pp. 321-345.

12 Н.Ф. Каптерев. Характер отношений России к православному востоку в XVI и XVII столетия (reprint, The Hague, 1968).

13 О степень владения россиян гречески см.: Б.Л. Фонкича.Греческо-русские культурные связи в XV-XVII вв.: Греческие рукописи в России (Москва: Институт истории, 1977).

14 О ранний период Кремля см.: Н.Н. Воронин и М.Г.Рабинович, изд. Древности Московского Кремля, Материалы и исследования по археологии СССР, № 167 (Москва: Наука, 1971).

15 О Вессариона и его деятельности см.: James Hankins.Plato in the Italian Renaissance, 1 vols. (Leiden: E. J. Brill, 1990), esp. vol. l, p. 232f.

16 Orationes et epistolae ad Christianos principes contra Turcos (Paris: Gering, Crantz and Friberger, 1471). ПОЗИЦИЯ: James Hankins. «The Popes and Humanism», in: Rome Reborn, ed. Anthony Grafton, The Vatican Library and Renaissance Culture (Washington, DC: Library of Congress, 1993), p. 63f.

17 Наиболее показательным текстами отношения россиян к истории Киевского времени, как к части их собственного прошлого - знаменитый «Синопсис» Иннокентия Гизеля, немецко-украинского историка, и письмо Даниила Туптало (Св. Дмитрия Ростовского) и Феофана Прокоповича, чья пьеса «Владимир» написана для Петра I.

18 А.И. Андреев. «Труды В.Н. Татищева по истории России », в: В.Н. Татищев, История российская в семи томах (Москва-Ленинград, Издательство АН СССР, 1962, т. 1, с.16-20. Библиотека Татищева на момент его смерти содержала не только «Синопсис» и небольшую коллекцию русских хроник и хронографов, но и значительное (по тем временам) собрание западных работ о русском и восточнославянскую историю: Liflaendische-Curlaendische Chronica Гваньини, хроники И. Бельского и Гваньини, Historie von Azow, также Einleitung zur Moscowitischer Historie (предположительно Gottleib S. Treuer, Leipzig, 1720), Sammlung russischer Geschichte (предположительно G.-F. Miuller [St. Petersburg: Mueller, 1732 -]) и т.д. См.: «Каталог библиотеки В.Н. Татищева ", в: П. [П.] Пекарский, Новые известия о В. Н. Татищева (СПб., 1864), с. 56-63 (также Приложение № 4 к т. 4 Записок Имп. Академии Наук [СПб, 1864]).

19 Здесь я ссылаюсь на указатель в: Richard Pipes, trans.and ed. Karamzin's Memoir on Ancient and Modern Russia (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1959), поскольку ни одно из известных мне российских изданий не имеет указателя.

20 Брюс Паротт указал мне на интересный обзор официальной / популярной историографии в работах Сеймура Бекера: Seymour Becker. «The Muslim East in Nineteenth-Century Russian Popular Historiography», Central Asian Survey, vol. 5, nos. 3 / 4 (1986), pp. 25-47, а также: «Russia Between East and West: The Intelligentsia, Russian National Identity and the Asian Borderlands», Central Asian Survey, vol. 10, no. 4 (1991), pp. 47-64.