Русская молитва.

Николай Зиновьев

Я - русский

В степи, покрытой пылью бренной,

Сидел и плакал человек.

А мимо шёл Творец Вселенной.

Остановившись, Он изрек:

«Я друг униженных и бедных,

Я всех убогих берегу,

Я знаю много слов заветных.

Я есмь твой Бог. Я всё могу.

Меня печалит вид твой грустный,

Какой нуждою ты тесним?»

И человек сказал: «Я - русский»,

И Бог заплакал вместе с ним.

----------------

Пусть не хочется, брат, умирать...

Пусть не хочется, брат, умирать,

Но есть слово железное «надо»,

Чтоб пополнить небесную рать

Для сражения с силами ада.

Эти доводы емки и вески,

Но, как ни был бы смел ты и крут,

Стоит все же дождаться повестки.

Добровольцев туда не берут.

------------------

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

Один из крупнейших современных поэтов - Николай Зи­новьев, пожалуй, является единственным, кто вполне пре­одолел затянувшуюся уже на четверть века информаци­онную блокаду русской литературы. Будучи человеком не­публичным, истинным затворником, он, тем не менее, стал самым цитируемым поэтом если и не в литератур­ных статьях, то - в самой нашей устной речи от Саха­лина до Калининграда. Так что даже и в детективном те­лесериале «Версия» интеллектуал-следователь Желвис вдруг мимоходом декламирует уже как хрестоматийные вот эти зиновьевские строки: «И человек сказал: «Я рус­ский», //И Бог заплакал вместе с ним».

Кто-то однажды сказал мне, что Зиновьев - поэт од­ной ноты. Возражая, я пару лет назад издал его «Избран­ное» из восьми разделов, из восьми разно звучащих «нот». При этом я понимаю, что в русской литературе пока еще слишком непривычен и необычен поэт абсолютно светс­кий, но принявший судьбу поэта с той высочайшей духов­ной сосредоточенностью и личностной ответственнос­тью, с какой постригаются лишь в монахи. Да, монах и плачет, и смеется только как монах. Так и Николай Зи­новьев уже давно не написал ни одного суетного слова, ни одной строчки в авторском восторге пред их самодос­таточной красотой. Поэзия его куда более плотна, чем повести о Руфи или Эсфири, она, как гнев и плач Исайи или Иезекииля, лишена телесности, обращена лишь к вы­сочайшим смыслам нашего краткого бытования на земле.

Впрочем, если уж обстоятельнейше поискать то, что в мировой поэзии было зиновьевской поэзии подобно, то как не вспомнить вот эти, высеченные в мраморе, строки Симонида Кеосского на месте величайшего Фермопильского сражения: «Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне,//Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли». И это дает мне право считать поэзию Николая Зиновьева в высшем смысле оптимистичной. Только вера в то, что русский человек и русский народ не исчезает се­годня с лица земли, а всего лишь терпит на переднем крае в мировой битве со злом, придает, скажем так, невесе­лой интонации зиновьевской поэзии значение воистину животворное, для жизни вечной оберегающее в нас образ и подобие Божье.

Николай ДОРОШЕНКО, секретарь правления Союза писателей России, директор издательства «Российский писатель»