Личная страница великого русского писателя Дмитрия Быкова

https://echo.msk.ru/blog/bykov_d/

05 декабря 2018

F<form action="https://echo.msk.ru/blog/bykov_d/by_date" method="POST"><input id="dp1544462643977" class="calendar hasDatepicker" type="text" name="date" value="05.12.2018" readonly="readonly"/></form>

05 декабря 2018

Ты тоже на войне — и пишешь отцу с другого фронта

Тема школьного сочинения «Письмо папе на фронт» вызвала бурю негодования, которую я, честно говоря, отказываюсь понимать.

Уязвима она только в одном отношении: сегодня, как и 20, и 40 лет назад, весьма велик процент безотцовщины и многим детям элементарно некому написать такое письмо. Но в остальном я не вижу здесь ровно ничего опасного.

Во-первых, эмпатию никто не отменял: человеку – пусть и начинающему – важно представлять себя на чужом месте, в чужом времени. Понимать, что переживали семьи фронтовиков, эвакуированные из больших городов или проводившие отцов на фронт из сельской России, нужно, и представить собственного отца на фронте – не значит превращаться в сторонника войны. Как раз наоборот. Чтобы по-настоящему не хотеть войны, надо понимать, что она такое. Дети не пишут отцу на фронт «Бей врага», «Убей его» – по крайней мере если они нормальные дети. Они пишут, что страшно скучают и стараются помогать матери, что изо всех сил ждут и дождутся. Я понимаю, что выносить интимное письмо на суд учителя или класса – задача непростая, но ведь в идеале всякое школьное сочинение должно быть откровенным, иногда исповедальным. Учителю надо доверять, а если ему не доверяют – это драма, а не норма.

И еще одно. Война идет, не надо от этого прятаться. Если твой отец – врач, он тоже на фронте, он сражается со смертью. Если он ученый, он сражается с агрессивным невежеством, с дураками и запретителями. Если он не со всем согласен и не всем доволен, у него вполне есть шанс попасть в тюрьму ни за что, как Мохнаткин, а у тебя – писать ему туда; и это тоже война, хоть и гражданская, и не такая уж холодная. Все на фронте, каждый на своем, и вряд ли мы доживем до времен, когда агнцы возлягут с волками. И определяться, на какой ты стороне – за дураков или за разум, за прошлое или за будущее, – все равно придется. Да и между землей и небом, как пел любимец нескольких постсоветских поколений, – война, сколько бы мы ни прятались от того, что выбор делать все равно придется. Все отцы на фронте, белых билетов не выписывают, жизнь состоит из этого, и почти в каждом классе, где сегодня обязательно кого-нибудь травят, эта война тоже идет – и встанешь ты на сторону толпы или одиночки, тоже зависит только от тебя.

Словом, как предупреждал Маршак, «ты каждый раз, ложась в постель, смотри во тьму окна и помни, что метет метель и что идет война». Просто ты на ней не в тылу, ты тоже на войне – и пишешь отцу всего лишь с другого фронта.

* * *

Материал вышел в издании «Собеседник» №47-2018 под заголовком «Фронт повсюду».

Оригинал

28 ноября 2018

Почему инъекции агрессии теряют популярность

Госдума решила признать, что введение войск в Афганистан не было ошибкой, – и совершенно правильно. Ошибка – нечто антисистемное.

Ввод войск в Афганистан вытекал из самой сущности российской политики, это надо было сделать для выживания режима – беда в том, что именно такие действия с какого-то момента не столько уничтожают режим, сколько губят. Это тоже логика. Это примерно как вы ели что попало, и это поддерживало в вас жизнь, а с какого-то момента стало вас убивать, и вы сперва садитесь на диету, а потом все равно умираете, потому что все смертны.

И то, что эта переоценка ценностей случилась ровно в момент инцидента в Керченском проливе, который снова обострил российско-украинский конфликт (говорить «поставил на грань войны» было бы лицемерием – война идет), – оно тоже символично и нормально, потому что действия России опять абсолютно логичны. Можно сказать, что военное положение выгодно и Порошенко, но договор о совместном использовании Керченского пролива существует и не денонсирован, и комментарии специалистов по морскому праву вполне однозначны. Стрелять по украинским судам было совершенно не обязательно, таранить их – тем более. Но это естественное, нормальное поведение, России заднего хода никак не дать – есть логика имперского поведения, и в какой бы тупик она ни вела, изменить его страна не может. Собственно, и не хочет. А в первое время все такие шаги вызывают даже эйфорию и сплочение.

Афганистан, правда, такого сплочения не обеспечил – хорошо помню, с каким ужасом отцы и матери говорили про перспективу отправки туда своих детей призывного возраста; да и среди нас, тогдашних призывников, это не вызывало энтузиазма. Да и сейчас, кого ни спроси, керченский инцидент особо не радует россиян: крымские восторги закончились, жизнь заметно ухудшилась.

Так что логичные, нормальные действия империи стали вызывать столь же логичный ропот, который и вырвется наружу при первых переменах, без всякой революции. Ошибка ли это Путина и его военных – вся ситуация в проливе? Нет, конечно. От них никто и не ожидал других действий, и дальше они вовсе перестанут сдерживаться, потому что имперский статус требует новых и новых инъекций агрессии, а поддержка этой агрессии в низах будет падать.

Оригинал — «Собеседник»

20 ноября 2018

Путин и дети

Дорогие школьники и школьницы, дети и подростки! Позвольте дать вам совет на правах школьного учителя.

У вас сейчас возникла мода – или флешмоб, если хотите, – писать на доске некоторую фразу про Владимира Путина. Наверное, некоторые из вас и из наших взрослых единомышленников меня не поймут, но я вас прошу этого не делать. Запишите эту фразу в своем сердце, там она будет сохраннее: учитель или дежурный сотрет ее с доски одним движением и будет прав. Писать на доске слишком очевидные вещи – дурной тон. И самое главное – это далеко не самое страшное, что можно сказать про Путина. Если бы это было главным его грехом! Но дело-то по большому счету не в нем, а в той системе, которая его породила. И этой системе совершенно не страшны любые личные упреки в его адрес. Рано или поздно их будут высказывать все, даже нынешние пропагандисты, и в этом будет едва ли не больше рабства, чем в нынешних славословиях.

Писать политические лозунги на доске ничем не лучше, чем писать их на заборе.

Дело надо делать, дорогие школьники и школьницы. Читать книжки по истории, экономике и общественным наукам. Думать. Закалять дух и тело. Выходить на одиночные пикеты, не требующие согласования, или на согласованные акции. Существует целое пособие на эту тему – роман «Что делать?»: из программы его исключили, но запретить пока не додумались. А если вам любой ценой хочется что-нибудь писать, напишите эту фразу не на доске: там Путин точно ее не прочтет. Напишите всем классом письмо на эту тему – на телевидение или в администрацию любого уровня. Там прочтут, а может, и передадут – и, во всяком случае, глубоко задумаются. Потому что в школе это прочтет максимум директор, а он и так все это знает: дурака разве назначат директором? А еще лучше – напишите письмо кому-нибудь из невинно осужденных, из политзаключенных, а то еще из государственных пропагандистов, которых вы часто видите по телевизору. Адрес узнать легко, вы люди продвинутые и в интернетах прошаренные. Политзаключенным будет приятно, а телепропагандистам – неприятно. Ради этого стоит потратить несколько минут. Можете даже подписаться: ничего противозаконного в этом нет. Потому что если вызовут – ваши родители обидятся, а обижать родителей директор очень боится. Разгневанные родители гораздо страшней школьного флешмоба.

С уважением и глубокой верой в наше общее светлое будущее.

Оригинал — «Собеседник»

14 ноября 2018

Инопланетянин Рогозин

Глава «Роскосмоса» Дмитрий Рогозин предложил вернуться к сталинским методам – сажать конструктора в машину и стрелять по броне.

Cлавная вообще-то идея Дмитрия Рогозина была бы вполне реализуема и даже эффективна лет хотя бы сорок назад, но с тех пор ситуация резко изменилась.

Сегодня те, кто конструирует машины, те, кто этим руководит, и те, кто их испытывает, живут на разных планетах. Иначе в сталинские-то времена Дмитрий Рогозин, чья деятельность на всех постах раз за разом приводила к грандиозным провалам, давно бы уже, что называется, давил собою клюкву в отдаленных районах Крайнего Севера; но это не угрожает ни ему, ни Северу. Он совершенно неуязвим.

Mожет, Кремлю сейчас именно такие и нужны, чтобы никоим образом не допустить технического прогресса. Если культура и техника перестанут соответствовать пещерному уровню российской политики – рвануть может так же, как при аналогичной ситуации в 1917-м и в конце восьмидесятых; поэтому и наука, и культура, и педагогика должны оставаться на уровне глубокого застоя, чтобы путинский стиль руководства не разошелся со стилем жизни. Но в высшей степени наивно сегодня ждать, чтобы судей судили по их же методам, а полицейских пытали с полицейской жестокостью; чтобы руководители медицины лечились у отечественных врачей, а руководители педагогики отдавали своих детей в общеобразовательные школы. При Сталине чекисты попадали на допросах в те же кабинеты, где только что допрашивали сами, а начальники разных уровней сидели в одних камерах с пролетариями; при Сталине дети руководства страны учились хоть и в элитных, а все же московских школах (в регионах – и вовсе в обычных классах, там элитных школ не было). Граждане СССР жили, по сути, в разных странах – но на одной планете, то есть гипотетически руководитель мог расплатиться по тем же счетам, что и подчиненные. В сегодняшней России это уже немыслимо: подчиненные должны демонстрировать результаты, а начальники – преданность. Для подчиненных существует закон, а для начальников – понятия. Для подчиненных – пропаганда, а для начальников – информация (именно поэтому для масс характерно несколько истерическое веселье, а для начальства – нарастающая хмурость).

У них давно уже нет ничего общего, кроме разве будущего, которого у таких систем нет – ни для генералов, ни для рядовых. Именно поэтому для СССР была возможна перестройка, а для нынешней России с ее страшной сказкой – только чудо.

Оригинал — «Собеседник»

07 ноября 2018

Ольга Глацких и спортивная честность

Оригинал — на «Собеседнике»

Гимнастка Ольга Глацких, главная по молодежи в Свердловской области, правильносказала, что государство нам ничего не должно, потому что не просило нас рожаться.

Я не знаю, концепция ли у нее такая или она проговорилась по спортсменской откровенности, присущей иногда чемпионам, перешедшим на госдолжности. В любом случае она сказала правду.

У нас сейчас мода такая – травить проговорившихся; как кто-нибудь позволит себе честное слово – так его тут же и к позорному столбу. Скажет чиновница сдуру, что можно прожить на МРОТ, питаясь макарошками, – и ну все постить демотиваторы, а губернатор обещает примерно наказать. Но она же правда так думает!

Ольга Глацких не сказала ничего особенного, и она совершенно права. Чем раньше наш человек откажется от каких-либо иллюзий насчет государства, тем это для него лучше. Это касается и пенсионеров, которым лучше бы ни на что не рассчитывать, но особенно молодых, для которых независимость вообще естественна.

Какие могут быть у молодежи претензии к государству, чего они вправе ждать? Да никогда у нас Родина никому не должна, и не только у нас. Говорил же Кеннеди, человек довольно либеральный: «Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя. Спроси, что ты можешь сделать для нее». Правда, если уж у нас установились такие благородные, взаимно независимые отношения, Родина тоже не вправе рассчитывать на особо горячее самопожертвование.

И наша молодежь, будем откровенны, очень мало склонна жертвовать собой во имя каких-либо абстракций. Родина, конечно, для проформы просила рожать как можно больше сынов и дочерей, – но мы же знаем цену этим просьбам. Нужны ей очень немногие – качать нефть и охранять трубу. А еще нужно как можно больше честных чиновников вроде Ольги Глацких. Что у официального идеолога на уме, то у них на языке, и если она не оговорилась, а действительно так думает, – она самый трезвый человек во всей Свердловской области, которая являет собой, как известно, срез всей России.

Все-таки полезная штука спорт. Есть в нем какая-то честность.

Оригинал

31 октября 2018

Горький Сахаров и нечужой ему Сенцов

Когда Сахарова сослали в Горький, многим казалось, что такое сочетание имен собственных – ирония чекистов, но это была скорей ирония судьбы.

Так повелось, что Сахаров для российских вождей, да и для российских обывателей, у которых с этими вождями немало общего, довольно горек; его не поддерживала значительная часть коллег, а простым гражданам было непонятно, какого рожна ему, академику, надо. На съезде народных депутатов, в сравнительно свободные времена, его захлопывали. Когда в его честь назвали проспект, это не изменило отношения к нему. Даже те, кто его чтит, его не читают и идей его не разделяют. Трудно найти в советской истории более одинокого и непонятого диссидента. Неудивительно, что и премия его имени, присуждаемая Европейским парламентом, не вызывает тут особенно теплых чувств. А уж ее присуждение Олегу Сенцову, кажется, компрометирует в глазах большинства и его, и премию. Ведь Сенцов – не академик, творческие его достижения не столь значительны, голодовку он прекратил (как и Сахаров, под угрозой насильственного кормления), боролся за собственное освобождение, а не за права человека в целом… разве нет?

Нет. Во-первых, Сенцов боролся за права всех украинских политзаключенных, находящихся в России, и за полный обмен всех на всех. Во-вторых, его творческие достижения – не только фильмы, но и роман, и рассказы – свидетельствуют о таланте и остроумии. В-третьих – и это главное, – премия Сахарова ведь присуждается не за научные и художественные достижения. Она присуждается за готовность к смерти, и эту готовность Сенцов продемонстрировал. А еще она присуждается за то, что человек, которому ничто не угрожало, который просто не желал мириться с происходящим, взял и не согласился с «русской весной» и заслужил обвинение в терроризме, хотя и базируется оно на более чем зыбких доказательствах, добытых вдобавок под пыткой. То есть с Сахаровым его роднит то, что убеждения были для него важнее личной безопасности. И сколько бы отдельные граждане ни оскорблялись, говоря, что террористу вручают правозащитную премию, – этим гражданам следовало бы помнить, что Сенцов никого не убил и не собирался. А вот те, кто обвиняет его в убийстве, многократно засветились в качестве лжецов и манипуляторов общественным мнением. Впрочем, с точки зрения этих манипуляторов, потенциальным убийцей и террористом является любой, кому его собственные убеждения и принципы дороже жизни. Особенно опасны такие люди с точки зрения тех, у кого вместо души давно уже слизь, а вместо совести – телевизор.

Оригинал — «Собеседник»

24 октября 2018

Учитель против маньяка

Трагедия в Керчи уже дала повод Владимиру Путину обвинить во всем своих главных врагов – интернет и глобализм: в интернете недостаточно положительного контента, а «благодаря» глобализму на наш континент шагнули проблемы американских школ.

Кто-то уже объяснил Владимиру Путину, что в Штатах была трагедия школы «Колумбайн», по масштабам похожая на керченскую. Наверное, мальчик начал стрелять именно потому, что прочел о школе «Колумбайн». Ясно же, что от внутренних проблем наш подросток стрелять не может, и среда на него тоже не влияет, и Крым тут ни при чем, хоть он в нем и живет. А вот прочел про «Колумбайн» – и сразу стрелять. Хотя читает он много про что – про Новороссию, например. Но она, конечно, повлиять не могла, а заокеанская школа – запросто.

Вообще очень велик соблазн сказать что-нибудь вроде «Тогда вы нас не слушали – послушайте теперь». Но не хочется использовать такой страшный предлог, как керченская трагедия. Просто пока жареный петух не клюнет, у нас предпочитают педагогов ни о чем не спрашивать.

Вот однажды Совет Федерации заинтересовался моими разговорами о новом поколении детей – и пригласил меня выступить в «Час эксперта». Там я и высказал заветную мысль о том, что России, особенно сегодня, необходим институт экстремальной педагогики. Институт быстрого реагирования на педагогические проблемы, решить которые обычный школьный учитель сегодня не в состоянии.

Такой институт решит две проблемы сразу.

Один психолог в школе не воин

Во-первых, учитель получит бесценную помощь в разрешении школьных конфликтов, перед которыми он сегодня часто бессилен – тут нужен профессионал: психолог, педагог с большим стажем и специфическим опытом, социолог, может быть.

Очень часто учитель, особенно начинающий, не может остановить травлю – частое явление в нынешней школе. А частым оно стало не только потому, что завелось много талантливых и неординарных детей, которым не всегда комфортно в коллективе, – нет, травля всегда процветает в эпоху двойной морали, о чем и снят фильм «Чучело». И многие учителя, не умея с ней бороться, предпочитают ее возглавить – им кажется, что так проще управлять классом. И ведь в самом деле проще – этот опыт им транслирует нынешняя российская власть, тоже умело натравливающая одну часть населения на другую.

Травля в девяноста случаях из ста ведет к катастрофе, иногда только психической, а иногда и такой, какая описана во множестве школьных ужастиков. Bullying, как называется это в Штатах, становится причиной расправ со всеми обидчиками сразу, и в армии таких случаев тоже полно. В советской, кстати, их тоже хватало. И с «синими китами», с суицидными маниями, с тоталитарными сектами учитель может справиться далеко не всегда – а в школах они регулярно вьют гнезда. Редкий педагог не чувствует себя бессильным перед криминальной субкультурой АУЕ (одна из расшифровок – «арестантский устав един», и это трезвый диагноз для всей современной России). Здесь необходима срочная помощь психолога, который выедет или вылетит на место.

Передовая педагогика – на передовой

Второй повод создать институт экстремальной педагогики – это необходимость дать учителю мотивацию. Ведь это, в конце концов, интересно – решать радикальные, опасные проблемы, сражаться с серьезными вызовами!

Чем еще можно сегодня мотивировать учителя? Почему, с какой стати талантливые и нестандартные люди пойдут в эту нищую, непрестижную профессию? В Москве учитель может прожить на зарплату – а в провинции? В Москве у учителя есть частные репетиторские приработки – а в маленьких городах, где и в обычную школу не набирается кворум? Напряжение огромное, бюрократии масса, риск, как видим, серьезный – а вертикальный рост?

Вот я и предлагаю опытных и действительно классных учителей переводить на повышение – туда, где их опыт будет востребован. Да и сам я с наслаждением поработал бы в лаборатории, отрабатывающей навыки борьбы со школьными травлями или сектами – это дело живое, и решать эту проблему надо сейчас.

Если в классе заводится провокатор, регулярно и с наслаждением срывающий уроки, травящий отличников, отравляющий жизнь учителям, – простым переводом в другую школу и постановкой на учет в полицию такая проблема не решается. Надо что-то ему противопоставить – троллинг как минимум более высокого уровня, например. Я сталкивался с такими ситуациями и знаю, как беспомощен учитель перед отравленным, зараженным классом.

Безопасность должна выйти за рамки

Керченскую ситуацию можно было предотвратить. И не усилением охраны или поощрением доносительства – все это репрессивные меры, большого толка от них нет. Достаточно обращать внимание на все случаи угроз – обычно школьный убийца, сколь ни ужасно это словосочетание, сначала угрожает расправиться с обидчиками, девушкой или учителями. Редко кто может удержать такое намерение внутри. Но соседи и одноклассники не принимают это всерьез.

Обычно у студента, который совершает убийство и потом самоубийство – как Артем Исхаков зимой этого года, – проблемы накапливаются долго и все о них знают. А уж псковский эпизод – самоубийство Дениса Муравьева и Екатерины Власовой в дачном поселке Струги Красные – просто разворачивался у всех на глазах, и сколько-нибудь опытный педагог давно вмешался бы в ситуацию, но всех почему-то словно парализовало.

Могут возразить: а где взять деньги на работу этого института и командировки его сотрудников?

Отвечу: это дешевле, чем устанавливать в школах бесполезные рамки и сажать на входе вооруженную охрану. Это дешевле, чем пихать в каждую школу чисто формального психолога.

И уж точно это гораздо дешевле, чем нагнетать в обществе пропагандистскую истерию и насаждать культ силы: ведь убийцы и самоубийцы, сектанты и садисты не на голом месте появляются. Ведь подросток, который – подобно Рослякову – интересуется оружием и свободно в этом признается, уже потенциально опасен.

Но у нас теперь поощряется именно интерес к оружию и обмундированию, войне и силовикам – из числа таких специалистов и возникают люди вроде Стрелкова – Гиркина, у которого по многим внешним признакам тоже есть некие психические сдвиги. И беда в том, что именно такие сдвиги будут востребованы в наше беспокойное время.

Тогда не удивляйтесь массовым убийствам, если вы прямо или косвенно призываете к ним ежедневно.

Оригинал — «Собеседник»

23 октября 2018

Столетие Галича и последняя разводка

Столетие Александра Галича отметили на «Первом канале». Почему?

Не потому, что Галич потерял актуальность, – ему это не грозит и сто лет спустя после смерти, увы, что он и предсказал в песне «После вечеринки». А потому, что у них есть повод считать Галича классово своим – после «Песни об отчем доме». Помните, там герой обнаружил, что в  родном доме он «не сыном был, а жильцом», который вдобавок вечно в долгу – «и не вырвется из долгов». Так и должны себя ощущать все граждане России – независимо от национальности. «Некто с пустым лицом» и  свинцовым глазом – всегда хозяин, а мы всегда должники. 

Вот в этой песне Галича, которая против авторской воли сделала его своим для российского начальства, зафиксирована одна из двух главных духовных скреп российского общества. Первой такой скрепой является тюрьма, страхом перед которой скованы тут все, на любых этажах. Но  приходят времена, когда и страх перед тюрьмой не срабатывает, когда вступает в действие вторая скрепа – война. Уж она-то должна объединить всех, сплотить вокруг отцов, ибо в военное время начальство равно Родине. Грань меж ними исчезает. Тогда, за невозможностью (пока) развязать войну глобальную, отделываются локальными – Украиной, Сирией. Сейчас вот, кажется, надо приготовиться Белоруссии – российский посол Михаил Бабич уже предупредил, что на агрессию НАТО против Минска Россия ответит. А  если добавить ко всему этому открытую войну церквей, курс на самоизоляцию, валдайские демонстративные разговоры Верховного главнокомандующего про наше всеобщее гарантированное попадание в рай, куда мы в его представлениях очень стремимся, потому что у нас – национальная особенность! – все прямо вот хотят поскорей погибнуть за  Отечество… Короче, разводка в действии: лучше в любых количествах положить свой народ в локальных или глобальных конфликтах – лишь бы не дать ему «вырваться из долгов».

Но отчего-то мне кажется, что на этот раз классическая разводка не  сработает. Не в последнюю очередь потому, что Галич – сам так и не освободившийся из состояния заложника – сделал это состояние фактом культуры. Наверное, на «Первом канале» этого еще не поняли. А может, поняли и на всякий пожарный приобрели себе индульгенцию.

Оригинал — «Собеседник»

16 октября 2018

Разврат в телегареме

25-летие НТВ вызвало бурную общественную реакцию – не только в сетях, но и на телевидении, и даже во власти.

Как-никак первое частное телевидение России, четверть века, одни и те же люди светились в жесткой оппозиции, а теперь радостно стоят навытяжку на собственных похоронах… Мнения, впрочем, разделились. Одни говорят, что Путин убил НТВ. Другие считают, что НТВ было продажным изначально, уже при Гусинском, и с самого начала было заточено не на информацию, а на пропаганду – и  именно ею занималось во время олигархических войн, и Мацкявичюс, Мамонтов, Миткова и Корчевников отлично вписались в новую парадигму, потому что для того их и растили. А интересы Сорокиной, Шендеровича и  Кара-Мурзы-старшего, желающих делать хорошее честное телевидение, чисто случайно совпали в тот момент с интересами Гусинского, которому такое телевидение было нужно в его личных олигархических целях.

Оба мнения справедливы, поскольку есть два вида разврата. Первый случай – когда несколько олигархов содержат свою идейную и эстетическую обслугу и из множества пристрастных и необъективных СМИ, включая государственные, формируется пестрая, но в итоге объективная картинка. Второй – когда один хан содержит гарем государственных СМИ, обслуживающих его на все лады, но исключительно в одном духе. Но между этими двумя развратами есть принципиальные различия, числом два. Первое: в условиях конкуренции олигархических телеканалов соревнование приводит к повышению качества телевизионной продукции – тогда как в гареме соревнование идет лишь по части раболепия: кто громче и радостней кричит, отдаваясь, кто изобретательней похвалит руководящий орган шаха. И второе: множество взаимоисключающих пропаганд, сталкиваясь, создают ту самую информацию,  которая ведь и есть столкновение мнений, потому что даже свидетели оценивают каждый факт по-разному. Гарем же не имеет мнения и не интересуется фактами. Более того, нравы в гареме всегда хуже, чем в честном и простом борделе. В  борделе, нет слов, тоже есть и ревность, и мелкие интриги, – но есть там и профессиональная солидарность, и даже общие гигиенические требования. В гареме же и довольно скоро теряют профессиональную квалификацию. Оттого так жалка их участь, когда у шаха перестает высоко стоять рейтинг.

Оригинал — «Собеседник»

10 октября 2018

«Такой еврей нам нужен». О народной любви к Роману Карцеву

Тайна всенародной любви к Роману Карцеву сегодня, после его ухода, волнует многих.

Он был эстрадный артист, юморист (хорошо, сатирик, хотя советская сатира в подцензурном варианте в основном и сводилась к довольно беззлобному юмору). Комик. Почему же по нему сегодня так скорбят, почему почти у всех возникает чувство личной потери?

Большой и Маленький 
Рискну предположить, что дело тут в уникальном амплуа, которое угадали Карцев с Ильченко – конечно, не без помощи Жванецкого. Тут пойман один из главных национальных архетипов, который до этого был отражен в знаменитом дуэте Тарапуньки и Штепселя (Тимошенко и Березина), а еще раньше – в паре солистов всех военных ансамблей: один – маленький, кругленький и поет тенором, другой – огромный и выводит партию серьезным басом. Это зеркало национального характера, истинный образ нашей народной души.

Каждый из нас примерял эти амплуа, в каждом живут Карцев и Ильченко: один – маленький, сентиментальный и суетливый, другой – большой и суровый. Это удивительным образом проявляется и в позиционировании России среди соседей по земному шару – мы самые грозные и одновременно самые бедные. Кроме того, это наш расхожий образ дружбы народов: большой русский брат ненавязчиво опекает малого южанина, лишь бы тот не слишком ему докучал. Резо Гигинеишвили заметил в интервью «Собеседнику», что массовый зритель готов любить грузина, если он будет немного идиотом. Еврея готовы любить, если он смешон и трогателен, как Штепсель в дуэте с Тарапунькой или Карцев, пытающийся развлечь угрюмого Ильченко номером «Пингвин на прогулке».

Они были талантливы сами по себе, и миниатюры Жванецкого смешны даже на бумаге, но идеальное попадание в тандем обеспечило их дуэту поистине всенародный восторг. Не будет большим преувеличением сказать, что пресловутый тандем Путина и Медведева построен по той же схеме, даром что разница в габаритах у них не так существенна, как у Пата и Паташона. И неважно, что это разделение труда и характеров впервые нащупали датчане Карл Шенстрём и Харальд Мадсен: нигде оно не пригодилось так, как в России. Обычно первым в этом дуэте умирает Большой. Так случилось с Патом (1942), которого Паташон пережил на 7 лет. С Тарапунькой – Тимошенко, которого Штепсель – Березин пережил на 18. И с Ильченко, без которого Карцев проработал 26.

От той Одессы осталось очень мало 
Тарапунька и Штепсель, кстати, относились к Ильченко и Карцеву с полным уважением. Карцев рассказывал мне, как однажды после концерта в Киеве Тарапунька ему сказал: вот если бы для нас так писали, если б мы могли такое себе позволить! Были б, наверное, не хуже вас… Примерно как Крылов сказал Грибоедову, послушав первые акты «Горя от ума»: если бы я так-то… при матушке Екатерине… Проблема в том, что при полной свободе, которую Ильченко едва успел застать, потребность в советской сатире отпала, все очень быстро перестало быть смешно; сегодня в лице Карцева оплакивают именно позднесоветское время, душное и сладкое, зловонное и безопасное, в котором пара-тройка юмористических номеров «Голубого огонька» была светлым пятном, а посещение театра Райкина – приобщением к высокому искусству миниатюры. И не за сатиру мы любим Карцева, а за ностальгические и поэтические миниатюры, за воспоминания о той Одессе. От которой сегодня в самом деле осталось очень мало. Нет, город-то никуда не делся, но дух его другой и люди в нем другие.

Классиком он считал Райкина 
Карцев был очень хорошим человеком. И в жизни у них с Ильченко было совсем не то распределение ролей, которого придерживались они на сцене: Ильченко был скорей мягок и сентиментален, Карцев – решителен и часто хмур. Но были в нем трогательная доброжелательность, заботливость, полное отсутствие традиционных актерских понтов – вероятно, это роднит всех артистов, которые начинали в самодеятельности и никогда не могли слишком всерьез относиться к своему профессиональному статусу. Ильченко ведь был инженером в Одесском порту, а Карцев – наладчиком на швейной фабрике, да и сам Жванецкий в том же порту работал механиком по кранам.

Этим я вовсе не хочу присоединиться к классической репризе из «Берегись автомобиля» – о том, как блистали бы звезды классического театра, если бы днем стояли у станка. Но просто этот самодеятельный театр «Парнас» научил Карцева и его постоянного напарника вольному духу импровизации, необязательности, как бы хобби, которое всегда можно бросить, если начнут зажимать. И когда они переехали выступать в Питер, к Райкину, – возможность вернуться в Одессу всегда их прельщала, и они вернулись в конце концов, потому что здесь ни от кого не зависели. И Карцев всегда отвечал – с долей шутки, разумеется: начнут все запрещать – вернусь на фабрику, у меня профессия в руках…

Артистизм его выражался еще и в том, что он никогда не говорил о себе слишком серьезно и уж подавно не соглашался, когда его записывали в классики жанра. Классиком он считал Райкина, в котором любил все – даже строгость, доходящую до невыносимости. С умилением вспоминал, как во время одесских гастролей райкинского театра забежал к матери перекусить и Райкин, не переносивший запаха чеснока от партнера, отправил его с репетиции доедать котлеты: придешь, как наешься…

Карцева особенно полюбили за Швондера, которого он умудрился сделать нестрашным. У Булгакова это пылкий юноша, а у Карцева – обыватель, дорвавшийся до власти, ничуть не пассионарный, по-своему трогательный, натерпевшийся бытовых унижений. Такого Швондера у нас готовы оценить скорей. И Боярский, которого он сыграл в «Биндюжнике и Короле» по мотивам Бабеля, – тоже не молодой и жадный делец, а милый суетливый обыватель, готовый своими шутками отвлекать семью Крик от тяжелых разборок с папашей Менделем. Это и был его образ – комический добряк, отвлекающий суровых северных людей от их беспрерывных ссор и взаимного озлобления. Наверное, в этом образе есть свой трагизм. И то, что Карцев его таким показал, приблизил к нашим глазам, – его отдельная заслуга. Да, «такой еврей нам нужен». Он это понимал. А уж нравилось ему это или нет – никто теперь не расскажет.