Что уместно в Петербурге и невозможно в Москве

Жизнь это сепаратор. Закружит, разгонит и выбросит: кого куда -  разделит по слоям.

Слой, оседающий в Питере – особый.

Питерцы могут жить в Москве, но там они очень быстро становятся москвичами.

Москвичи в Питере не приживаются.  Им скучно. Им оказывается недоступна принятая здесь повсеместно поза грустной значительности.

В Москве ты либо состоялся, либо нет.

Приговор.

Исполняется беспрекословно.

В Питере ты, не состоявшись, состоишься именно в этом качестве. Состоишься в качестве несостоявшегося и будешь востребован - в тебе будут различать и любить именно твою внешнюю невостребованность, будут лелеять те мельчайшие, и в мелкоскоп не различимые, споры твоей гениальности, которые категорически не произрастают в питательном публичном бульоне - только в дистилляте легкого личного соприкосновения.

Тебе, будучи никем, позволительно и даже поощрительно кривить губы, закатывать глаза, при упоминании какой-либо значительности в ином, не в этом - питерском, мире. И тебя здесь  понимают, понимают такие же, как ты. Платишь им только здесь ходящей монетой:  повествуешь об интригующе уникальной, сложившейся из вас, особенности, которой нет места в любой иной среде, кроме этой, с ними совместной.

В Питере уместно быть тонким чувствователем. Радоваться нюансу. Интересоваться намеком. Внимать полутону.

Здесь прилично ненавидеть только одно - общепошленное. 

Иногда фронда перед публично-массовым накопившись, взрывается и происходит необычное – приходит вселенская слава: Гребенщиков. Бродский, Довлатов, Науменко, Цой…

И это почти прощается.

Они воспринимаются как миссионеры, несущие «тем» -  погрязшим в суете и корысти - ощущение истинно духовного: запах, звук, свет настоящей, не купленной и не проданной, души.

Такая слава, хотя и с некоторыми допущениями  – позволительна.

Та ситуация, которая сегодня сложилась, при которой в Москве делают, а в Петербурге  думают, является результатом долгого воспитания этих городов.

Никто и никогда не поймет Россию, если не осознает чем отличается Питер от Москвы.

Все началось при Петре.

Царь-Император понимал, что третий Рим слишком силен – не даст он ему совершить задуманный переход в Европу.

Массовая рубка московских голов, как показала практика, ни к чему дельному не приводила. На месте одной отрубленной мигом отрастали несколько таких же, если не чище.

Они не любили друг друга: Петр и Москва.

Москва, завоевавшая звание первого города русской земли хитростью и коварством, по сути своей всегда была центром татарской по смыслу и форме  власти в христианской, православной Руси.

Князь Донской освободил не Русь, а московских князей от необходимости получать свой ярлык на великое княжение в Золотой Орде. 

Все остальные и после Куликовской битвы остались «при своих».

Такое стояло, устояло, выстояло.

И стоять бы ему и стоять. Горя бы не знать. Но тут явился, за грехи московские, на головы их кудлатые – он.

Переезд Петра в Северную столицу был для Москвы огромным  счастьем – супостат, наконец, съехал. Услышал Бог молитвы московские, хотя бы и шепотом в местах самых потаенных, произнесенные.

Петр не забирал власть из Москвы.

В городе на Неве он создал власть новую. Иную. И Город его был создан именно для власти.

Большевики почти в неприкосновенности сохранили оболочку града Петра и полностью изменили облик Москвы.

Но из Города они вытащили  душу. Душа отлетела вместе с имперским предназначением столицы.

Взлетев, она рассыпалась и выпала мелкими дождями в Берлине, Париже, Стамбуле, даже в Буэнос-Айресе и  Порт-Артуре. Потом лужицы памяти и ощущений высохли.

И душа прошла.

Образовавшуюся пустоту забутили тем, что попалось под руку.

И только там, где бут варварства и камень невежества соприкасался с старой основой, но, по какой-то странной случайности, не рвал её, не дырявил кроваво, иногда возникал легкий, нежный и очень тонкий слой – слой советской питерско-ленинградской интеллигенции.

Она творила. И в большинстве своем была не востребована. Замкнулась на воспроизводство самой себя. Свою самость проявляла во фронде -   слегка, чуть-чуть  копировала дворянские нравы.

Но она была сильна.

В нравственности. В честности. В чистоте душевной. Превосходила всех прочих и сильно.

Не было в Питере повода для размножения московской суматохи, не существовало здесь призов для победивших в забегах самых сильносуетных.

Поэтому родилась питерская ирония.

Иногда возникал сарказм.

Алексей Герман – кинорежиссер, с которым меня свел случай, рассказывал, что он, еще молодым парнем, работал у Товстоногова помощником. Для какой-то постановки Мэтру потребовался крик сурка, попавшего в лапы совы. Для выполнения задания Герман с магнитофоном отправился в Ленинградский зоопарк. То, что его там обозвали фашистом – это не так интересно. Интересней иное. Местные хранительницы отловленной и заключенной под стражу фауны порекомендовали ему обратиться в Московский зоопарк, где (по их разумению) могли-таки допустить такое  истязание животного.

Власть, истинная в России - высшая власть, исчезнув из города в восемнадцатом году, поместила питерских интеллектуалов на остров политической стерильности. Значение города во времена Советов считалось столь большим, что все решения принимались в Москве. В противном случае – Ленинградское дело.

У города на Неве не было вассалов, у Москвы – вся Россия.

Ленинград-Петербург счастливо избежал сращивания чиновничества с интеллигенцией, именно того процесса конвергенции,  который и сформировал в Москве пластилиновое множество, в своем обычном - текущем состоянии заполняющее все, даже самые мельчайшие капилляры государственной власти.

Нет, упаси вас Бог, представить этот город на Неве в качестве некой Мекки праведников. Отнюдь. Здесь, как и везде, есть все. Но «это» на фоне величия места - ничтожно и суетно.

В Петербурге не стыдно быть бедным.

Здесь не стыдно сегодня и богатым значиться. Но житье «в напряжении» не вызывает сочувствия, разве что жалость, которая хуже презрения. Поэтому Питер мобильней Москвы. Его молодежь легче поднять на протест. Она не стреножена «папино-мамиными» связями в высоких сферах, и будучи нашпигована интеллектом, свободна от постоянно дежурящего ощущения возможности материальных потерь.

Страна никогда не любила Москву и обожала Ленинград.

Но мечтала о жизни именно московской: жирной, сытой, привластной.

И петербуржцы не гнушались соблазна. Съезжали, при случае -  массово. Плакали, губы кусали, в любви к Городу клялись, каялись, но ехали. И уезжали навсегда.

И сегодня все также. Московские питерцы любят родной город, как нью-йоркские евреи Израиль: помогать? – да, жить? – нет.

У Платона спрашивали, для чего строится город, где всем приходится жертвовать чем-то, даже философам, которые правят. Он ответил: правильно сложенный полис способен, как правильно отлаженный космос, давать музыку сфер, которую слышно только богам и, может быть, некоторым смертным.

Прислушайтесь.