Я ехал....

      Я ехал…
Нет, не так. Я уже часа полтора никуда не ехал. Я стоял в пробке и, честно говоря, это мне было очень на руку. Было время подумать. Я почти специально заехал в самую гущу этого сумасшедшего снежного Питера, чтобы стоя, точнее, сидя в машине, попытаться ответить себе на один непростой вопрос.


Я сидел и думал о том, где мне встречать новый год. До него оставалось всего два дня. Повсюду были понатыканы печально-нарядные елки, а двойники главного снежного деда на каждом шагу и в каждом магазине уже вызывали раздражение. Тем не менее, я, как-то наивно и по-детски, ждал от этого нового года чуда.

Например, того, что ты станешь прежней. И мне будет хорошо, свежо и интересно с тобой. Или что она в какой-то момент окажется неинтересной и неяркой… Да… На заднем сиденье машины вот уже почти месяц лежали подарки: бриллиантовое колье для тебя и огромный набор пастели для нее.

Машины намертво встали гуськом, нещадно сигналили и, казалось, с завистью поглядывали на припаркованных в сугробах вдоль дороги товарищей. Я же глядел на двухметровые сосульки, на то, как люди перебежками передвигаются по этому невозможному месиву, задрав головы и натыкаясь друг на друга. Многие шли вдоль дороги, огибая машины.

Это началось полгода назад. Какой там. Уже почти девять месяцев. Ты со своей запрограммированной жизнью настояла на том, что мне нужно не только заниматься компьютерной безопасностью, но и развиваться творчески. Я устал бороться и пошел на курсы живописи. И с удивлением для себя обнаружил, что получаю от этого удовольствие.

Увлекательнее всего было рисовать обнаженную натуру. Точнее наблюдать за великовозрастными школярами, за тем, как они жадно слизывают глазами прелести красоток. Я был холоден и скучен. Не пялился, не фантазировал, а тупо рисовал. Пока однажды меня не обжег ее взгляд.

Обычно натурщицы сидели с отрешенно-усталым видом, и на лице у них читалось единственное желание – пошевелиться. Но эти черные, нагловато-ироничные глаза смотрели прямо и дерзко. И смотрели они на меня.

Я поежился и скользнул взглядом по ее телу. Худая, пожалуй, даже слишком худая, узкие бедра, маленькая грудь с неожиданно крупными темными сосками, впалый живот, тонкие длинные руки, подвижные ноги. Меня обожгло.

В тот день я не нарисовал ничего. И, несмотря на ожидаемую и должную для этой истории волну тугого, упрямого желания, я совершенно не хотел ее. Была нежность и жалость, были выхваченные секунды – дрожащий локоть той руки, на которую она опиралась, тонкое прикусывание правой половинки нижней губы, когда чувствовала, что кто-то слишком развязно смотрит, и маслянистая чернота глаз, все возвращавшихся и возвращавшихся ко мне.

Я с ужасом увидел, как с крыши сорвалась огромная сосулька. Холодная липкая волна поднялась к желудку и быстро схлынула, когда ледяной зубец вдребезги разбился, не задев никого. Уфф…

Оказалось, что она тоже учится рисовать, только на группу «старше» нас. А натурщицей подрабатывает скорее из любви к искусству, чем ради денег. Оказалось, что в ней много общего с тобой. С той тобой, которую я любил когда-то.

С тобой мы жили вместе уже много лет. Все начиналось в студенческой общаге филфака (той самой, которую потом снесли) совместным вином, макаронами по-флотски, чтением стихов на крыше, твоими смешными ситцевыми штанами, перешитыми из маминого халата, моими попытками быть галантным, которые натыкались на твои ироничные взгляды и откровенный хохот.

В тебе была свобода и яркость, полет и мечты. А потом эти мечты каким-то странным образом превратились в твою реальность. Предварительно трансформировавшись в нечто неудобоваримое и до неузнаваемости другое. Ты по пунктам выполняла свой жизненный план. Выполняла, надо сказать, очень тщательно. Даже скрупулезно. И с каждым днем мне все больше и больше казалось, что я – лишь пункт этого твоего плана.

Встретив ее, я вновь окунулся в ту свежесть и красоту, которую ты дарила мне когда-то. В ту молодость. Я долго не мог поймать, что же привлекает в ней так, чем же она так сильно отличается от тебя нынешней. А потом вдруг понял. Она не боялась быть собой. Ничего не корчила из себя, не строила, не стремилась выглядеть как-то, а просто была.

В витрине, возле которой я остановился, плетеный олень методично махал головой, плетеный снеговик поднимал и опускал шляпу в заунывно-невежливом приветствии, а какой-то не в меру реалистичный, резиново-бархатный Санта пошловато вилял бедрами и, очевидно, что-то пел.

Она громко ржала (не смеялась, а именно ржала) над «Доктором Хаусом», расхаживала по дому в трусах с героями «Южного Парка», курила в ванной, постели и везде, любила крупные украшения и не стеснялась своей любви.

Наверное, это в ней было самым сладким. Так повелось, что в наших отношениях с тобой, любовь была однонаправленной. Не думаю, что ты не любила меня. Но все внешние проявления перетекали из сферы под названием «Я» в сферу под названием «Ты». Нет, мне конечно, не нужны были пресловутые романтика-слюни-сопли.

Но когда она, глядя на мой художественный шедевр, заявила, что «охуевает от того, как это хорошо», я понял, что именно это-то мне и нужно. Да. Вот так тупо. Я купился на лесть.

Она вообще не стеснялась любить меня. Она откровенно восторгалась мной, как компьютерщиком, мужчиной, человеком, ха-ха художником. Она восторженно закатывала глаза, поедая сделанные мной тосты, она впивалась зубами в подушку и будила соседей криками наслаждения в сексе со мной, она радовалась мне.

И самое главное – в этом не было ни капли искусственности. Я ни разу, ни на секунду не засомневался в ее искренности. Она не боялась своих чувств, наслаждалась ими. И выходила победительницей.

На моих глазах машина, ехавшая впереди меня резко въехала в троллейбус. Отлично, значит, наши размышления рискуют затянуться надолго…

Ты, конечно же, все знала. Ты вообще все знала про меня. Ты ждала и думала (ты сама это говорила), что я наиграюсь, что наша «идеальная семья» не развалится «от какой-то потаскушки». В этом месте случилась первая серьезная ссора из-за нее. Про потаскушку – это было уже слишком.

Мы, конечно, помирились.

И ты продолжила выстраивать свой мир, состоящий из декораций к спектаклю, который никогда не состоится.

Из ее крошечного, пахнущего нашими телами, нашей страстью, нашей едой и нашими сигаретами, логова, мне было грустно и муторно возвращаться в нашу с тобой квартиру: идеально обставленную тобой, большую, просторную, светлую, прекрасно подходящую для съемок и модных журналов, но совершенно не сочетающуюся с понятием «жизнь».

Ты делала вид, что тебе все равно. Но я точно знаю, что это было не так. Я так хотел, чтобы ты стала прежней – моей девочкой, сумасшедшей, легкой, по утрам смотрящей на меня дымчато-серыми глазами и разгуливающей по дому в моих боксерах. Но ты упорно и фальшиво не попадала в ноты. Ты будто нарочно убивала в себе ту девчонку, которую я любил так сильно.

Я вяло наблюдал за работой сотрудников автоиснпекции. Не дергался. Дергаться было некуда, так как ехал я, точнее стоял, на одноколейке, и единственным шансом «спастись» было решение «встать и выйти». Но это было бы как-то совсем уж гадко по отношению к стоящим за мной. Да и штрафов платить не хотелось.

Совсем недавно, жестко цокая стальными набойками каблуков на глянцевому полу нового торгового центра (мы ходили покупать тебе дурацко-пафосное, напрочь расшитое стразами и пайетками платье), ты заявила, что если «моя шлюха» рассчитывает встречать новый год со мной и если я поведусь на провокации «этой грязной девки», то я могу катиться на все стороны. Так и сказала, упустив немаловажное числительное «четыре».

Я опять взорвался. Я понимал, что твоя злость – от беспомощности, что твои четко выверенные на людях слова и иллюзорная картинка «идеальной семьи», которую ты так жалко и трусливо выстраивала «для всех», оборачиваются этой гадостью, льющейся из тебя, когда мы остаемся один на один, но ничего не мог с собой поделать. Все закипало, когда ты пускала свой яд на нее.

А с ней мне было легко. Она пила виски, много читала и была потрясающе чистой. Ей, на самом деле, было не так мало – около тридцати пяти. Но ее чистота казалась какой-то кристальной. На фоне твоей грязи, твоей отвратительной, напомаженной сущности, которая уже проявилась на твоем лице, она была ангелом.

Она рождала во мне эмоции и испытывала их сама. Ее я любил, ей восхищался, на нее страшно злился, порой, даже ненавидел ее. Ты же в последние годы не могла оживить меня даже на полчаса. Даже твоя единственная истерика, вызванная «этой молодой тварью», и-то не вызвала во мне ничего, кроме какого-то тупого раздражения, не готового даже прорваться в крик, просто мелкого, гадкого, тягучего чувства утомления от тебя.

Мы, наконец-то поехали. Проехали, правда, немного и снова застряли. Я с каким-то странным чувством, схожим с завистью, наблюдал, как парень в джинсах и футболке выкапывает свою машину из снега. Тоже хотелось чего-то простого, физического и преследующего одну конкретную цель. Возникал лишь один вопрос: не идиот ли он, ведь вся улица стоит мертвым, озлобленным потоком, куда он ехать-то собрался?

Даже секс с тобой перестал быть интересен мне. Видимо, желая отомстить, а точнее сделать так, чтобы меня не хватало на нее, ты соблазняла меня почти каждый день. Меня хватало. И на нее, и на тебя. Тело привычно реагировало на твой запах, твой вкус, твою красоту. И только потом, уже после этих отчаянных и невыносимо скучных фрикций, оставалось какое-то унылое недоумение и тяжелое желание сорваться к ней и брать ее – теплую, сочную – прямо там, в коридоре, среди зонтиков и пуховиков, на жалобно позвякивающей ключами тумбочке.

Она была яркой и свежей, какой-то неистребимо-весенней, она отдавалась без остатка, занималась сексом жадно и зверино, становясь настоящей ведьмой.

Морозный воздух дрожал. Поднимался ветер, люди, ускоряясь и поднимая воротники, спешили по домам, а я все еще сидел в этой чертовой машине и думал, с кем же мне встречать новый год.

Эта ответственность тяготила меня. Я понимал, что пора уже принимать решение. Но я не знал, какое. Передо мной были две женщины, которых я любил. Одну – горячо и нежно в прошлом, другую – отчаянно и страстно в настоящем. Одна уже давно не любила меня, а любила лишь образ, который придумала сама, но при этом жестко, властно и неприятно пыталась удержать меня. Другая любила меня до полного самоотречения, при этом не держала меня и не мешала моей свободе. Для кого-то выбор был бы очевиден. Но я не мог, не хотел брать на себя эту ответственность.

Вдруг как-то неожиданно и неприятно зазвонил телефон. «Привет, дружочек, – улыбнулся в трубке ее голос, – я тут знаешь, что подумала? Ты встреть новый год с Олей. Так лучше будет. Поговорите, подумаете. Подумаешь… Я к маме полечу. А мы с тобой потом Рождество встретим. Или старый новый год. Да же?» Я закрыл глаза.

Да же… Это «да же?» она говорила обычно с озорной улыбкой, упираясь в мою переносицу лбом и прямо глядя в глаза. «Да же», – улыбнулся я. «Вот и отлично. Я просто уже в самолете сижу, через 10 минут взлетаем. Встречу Новый год в Томске. Люблю тебя».

Я положил трубку. За окошком моей машины крупными, мягкими хлопьями валил снег. Как в снежном шарике. Чертовски, сказочно красиво. Мне стало легко и хорошо. Она приняла решение за меня.

Я, наконец-то добрался до дома. Тихо вошел. По нашей с тобой стильной, холодной, выверенной до мелочей и, откровенно говоря, не такой уж плохой квартире, разливался теплый свет гирлянды – просто желтой, прибитой по периметру окон – как ты любила. Ты была в ванной. Дверь туда была приоткрыта, и я подошел к ней. Ты лежала спиной ко мне и не видела меня. А я смотрел на твои завязанные резиночкой с пластиковыми Микки-Маусами волосы, на то, как коротенькие волоски, курчавятся от влаги на твоем затылке, за ушами, смотрел на твою изящную, почти детскую шею… Меня окатило такой волной нежности и любви к тебе… И на секунду показалось, что все можно вернуть…

Я тихо вошел в комнату, положил под огромную, идеально наряженную елку коробочку с колье, также тихо обулся и вышел из твоего дома.

Я сел в машину и, улыбаясь от счастья, вдавил педаль в пол. Последний самолет в Томск улетал из Пулково через три с половиной часа. Мне нужно было успеть.