Кто бы мог понять Хрущева?

На модерации Отложенный Валерий Родос. Я – сын палача. Воспоминания

М.: О.Г.И., 2008. 656 с.

Замысел

Мне было тринадцать, когда отца арестовали.

Шестнадцать, когда после трех лет допросов с пристрастием его расстреляли. Сейчас я на шестнадцать лет старше отца на момент, когда его расстреливали.

***

Сергей Гегечкория (Берия) написал и издал книгу «Мой отец – Берия». Не завидую, не соревнуюсь. Даже не читал. Его отец – о-го-го какой начальник! – в императоры сам метил, мой куда как помельче. У них одинаковые только пульки в голове. И хоть они и из одной конторы, но у того руки «по локоть в крови» в переносном смысле, а у моего – боюсь, что в реальном.

К тому же Сергей Лаврентьевич много старше меня, часто разговаривал с отцом, тот ему объяснял; многих водителей народа с парадных портретов близко видел и слышал, входил в круг самой золотой молодежи, водился с отпрысками высокой элиты, беседовал с сыновьями и дочерьми князей власти, успел получить высокое образование и должность.

И книгу он писал уж не знаю насколько правдивую и искреннюю о своем отце в оправдание ему.

К тому же он уже умер.

А я о своем отце знаю исключительно мало, ни с кем из властителей страны и мира не пришлось поговорить, посоветоваться и о самом отце, кроме мамы и сестер, не у кого было спросить.

Самых больших людей страны не видел, слава Богу, никогда, только на портретах. У нас дома на пианино было как раз два одинакового размера портрета, сделанных в одной манере. Сталин в скромной форме генералиссимуса и портрет этого же Л.П. Берии в историческом пенсне.

Не думаю, чтобы Берия у себя на рояле держал портрет моего отца. Хотя они были знакомы.

Название моей книги похоже на бериевское. Но смысл противоположный.

Она не о моем отце, а обо мне самом. Хочу написать нестрашную книгу, о том, как в стране, которая пугала весь мир и так ценила палачей, было жить сыну одного из них, уже расстрелянного.

 

ДЕТСТВО

Мама

Маму мою вызвали в КГБ, огласили приговор и дали расписаться. Она пришла, опухшая от слез, и сказала, что отцу дали десять лет без права переписки. Я не знал тогда, что это выражение – синоним расстрела.

Позже, на одном из первых допросов, следователь, капитан Лысов, ученик отца, с некоторым злорадством сказал, что отца расстреляли. Мне было шестнадцать лет, и в абсурдной запальчивости я возразил:

-- Нет, ему дали десять лет, без права переписки…

-- Кто тебе это сказал?

-- Маму вызывали в ваше управление, и там сказали…

Он вынул из стола заранее приготовленную бумагу, в руки прочитать не дал и, загораживая основной текст чистым листом, с не слишком злобным ехидством показал только слова: «…к высшей мере наказания – расстрелу» и мамину подпись.

Первую треть жизни, до поступления в МГУ, я жил со своей мамой, Родос Ритой Яковлевной (в девичестве Ревекка Ратнер). Помню ее еще примужней, веселой и пригожей еврейской женщиной, смуглой брюнеткой, с хорошей, хотя уже и начинавшей полнеть фигурой. На фоне теперешней моды на девушек, похожих на суповой набор, моя мама была дамой «приятной полноты». Грудь, талия, бедра. Мапда на длинные ноги появилась через три поколения.

Мама была заметно выше отца.

В соответствии с социальном статусом наша семья жила в Москве в роскошной квартире, в хорошей -- в Симферополе, и там же -- в ужасной, в которой мама и умерла.

 

Вот она умерла…

Тут много моей вины… Много забот. Мало внимания, мало любви. Главная вина, определяющая, -- я никогда не ценил маму. И сейчас вспоминаю ее не каждый месяц, и то на короткий миг, по какому-нибудь конкретному поводу. Об отце же я думаю каждый день, иногда исступленно.

Вся моя жизнь, как в непреодолимой для меня пропасти – в глубокой тени моего отца, его жуткой судьбы.

 

Отец

Арестовали его в Киеве, где он был после увольнения из КГБ на курсах связистов, полгода уже, без насм, без семьи. Да и до этого… До конца войны, так и не знаю где. Где-то вне дома. Кого пытал? Кого расстреливал? Не знаю и н7е стремлюсь узнать. Я ведь не историк. Я – сын.

Мне и без того с головой хватает того, что знаю.

Потом в Москве я не видел его неделями: я просыпался – его нет, на работе, ложился спать – он все еще на работе. Приходил ночью, уходил ночью – такая бандитская работа. У детской поэтессы Елены Благининой был стих со словами «Я очень люблю отца своего, но только никак не увижу его». Не знаю, не помню, о ком писала поэтесса, наверняка о другом чекисте, заплечных дел мастере, но мама настойчиво и многократно убеждала меня, что это обо мне и моем отце (а другие строчки этой же поэтессы: «Вот какая мама, золотая прямо» -- о ней).

Помню себя у отца на руках, он ходит по комнатам, называет меня Мишка, («Мишка-пишка», я иногда уписывался по ночам). Может бытью он делал это много раз, часто, но запомнил я только один случай: папа приготовил всем еду. На большой сковородке яичница с помидорами – не бог весть какая еда, но зато сам папа делал. Иногда для всех сразу он нарезал арбуз. Арбузы он выбирал на звук, щелчками, это у меня от него. Резал, высекая острые углы, то вверх, то вниз, потом разваливал арбуз, и получались как бы две короны. Наверное, просто, но сам я не пробовал и больше не встречал.

Один раз в жизни, уже в Симферополе, он со мной играл, водился в коридоре в футбол и злонамеренно, но шутливо толкал меня своим пузом.

Ни разу в жизни мы не разговаривали с отцом.

Наедине, по-мужски, как отец с сыном. Никогда, ни разу.

Горюю об этом.

Любимым ребенком была моя старшая сестра – Неля. Вот с ней, по рассказам мамы, он много разговаривал, водил ее по театрам и выставкам, знакомил, что-то объяснял. Никакой ревности, Неля ведь на целых девять лет старше меня. И давно уже умерла.

<…>

Папа

Вот полная цитата из доклада Хрущева на ХХ съезде КПСС о моем отце:

«Недавно, всего за несколько дней до настоящего съезда, мы вызвали на заседание Президиума ЦК и допросили следователя Родоса, который в свое время вел следствие и допрашивал Косиора, Чубаря и Косарева. Это – никчемный человек, с куриным кругозором, в моральном отношении буквально выродок. И вот такой человек определял судьбу известных деятелей партии, определяя и политику в этих вопросах, потому что, доказывая их «преступность», он тем самым давал материал для крупных политических выводов. Спрашивается, разве мог такой человек сам, своим разумом повести следствие так, чтобы доказать виновность таких людей, как Косиор и другие. Нет, он не мог много сделать без соответствующих указаний. На заседании Президиума ЦК он нам так заявил: “Мне сказали, что Косиор и Чубарь являются врагами народа, поэтому я как следователь должен был вытащить из них признание, что они враги”. (Шум возмущения в зале.)

Этого он мог добиться только путем длительных истязаний, что он и делал, получая подробный инструктаж от Берия. Следует сказать, что на заседании Президиума ЦК Родос цинично заявил: “Я считал, что выполняю поручение партии“. Вот как выполнялось на практике указание Сталина о применении к заключенным методов физического воздействия».

Примечание

Родос Б.В. (1905—1956), бывший зам. нач. следственной части по особо важным делам НКВД—НКГБ СССР, полковник. Лично принимал участие в фальсификации следственных дел. В 1956 г. Приговорен к расстрелу военной коллегией Верховного суда СССР.

 

Мое примечание

Родос Б.В. (1905—1956) – это как раз и есть мой папа, мой папочка…

 

Отец

Легко ли мне это писать? Попробуйте представить, что вместо имени моего отца в этом тексте стоит имя вашего… Нет, нет, я понимаю, что даже сама постановка такого вопроса говорит о моем моральном уродстве, что даже в порядке мысленного эксперимента говорить так нелепо, прямо запрещено, преступно, что ваши отцы…

Ни в коем смысле не трогаю, даже мысленно, ваших всемерно уважаемых отцов.

Но допустим, вам предложили роль, сыграть роль, и для того чтобы вжиться в нее, вы просто обязаны представить себе… Ну, напрягитесь! Представили?

Теперь посмотрите на себя в зеркало.

Вот я так и живу всю жизнь, с омерзением вглядываясь в зеркало собственной души. Отыскивая параллели, сходство… От этого эксперимента душа у меня как бы выгорела (даже стихотворение есть у меня такое: «Нет у меня души»).

В детстве я запоминал стихи после одного прочтения. А эту фразу из доклада Хрущева я читал двести раз – не могу запомнить. Что-то о куриных мозгах и весь этот непересказуемый ужас о моем отце.

Бред. Злобная чушь.

Не лезет, не умещается в голове.

Надо как-то ответить… нет ни слов, ни мыслей.

Если бы он был жив…

Но его уже расстреляли… Никакие оправдания ни даже объяснения или хотя бы уточнения ни к чему. Все кончено.

Суд свершился, справедливость восторжествовала.

 

В книге В.Г. Финка «иностранный легион» я вычитал слово «кафар» -- обозначение жуткой, неутолимой тоски солдат этого легиона, гимн беспомощности лишенных родины людей. Мой отец – мой пожизненный кафар. Я ничего не могу изменить, исправить, вернуть и ежедневно терплю крах, интеллектуальное банкротство.

Если бы я с такой же интенсивностью, как об отце, думал над какой-нибудь научной проблемой, я бы уже доказал теорему Ферма. Или опроверг бы ее. Или выдал бы окончательное решение семантической проблемы смысла, чем на самом деле занимался.

За несколько десятков лет чего я только не передумал…

Десятки раз я сам безжалостно приговаривал своего отца к расстрелу, сам вел его на расстрел, мысленно взводил и нажимал курок, и пуля раскаяния пробивала мою собственную голову…

Иногда, если никого из близких долго не было рядом, я доводил себя этими мазохистическими упражнениями до слез, до рыданий, до обморока. Я старый человек, в этом нелегко, стыдно сознаваться, но чего стоит этот стыд рядом с тем, большим, стыдом за родного отца.

Сотни раз я выстраивал защиту отца, подбирал оправдания, исступленно искал и находил ложь и огрехи в речи Хрущева, в нем самом. В КПСС, в бериевском управлении карательным ограном, в правомерности существования и деятельности самого этого органа, в политике Сталина, в ленинской революции, в марксистской идеологии, в устройстве государства.

Даже в Божьем промысле.

Дело это какое-то обреченное, не только из-за очевидности вины отца, но не в меньшей мере из-за того, что всё! Назад не вернешь, жизнь не переиграешь. Отец расстрелян, могила его неизвестна.

Всего не повторишь, никого не убедишь, прощения не вымолишь, но кое о чем хочется рассказать, хочется поделиться, да никто в долю не войдет.

Начну сразу с серьезного. Ну не было бы моего отца. Вообще бы не было, не родился бы, не пошел в чекисты, а стал бы, как и положено еврею, мужским портным, как его отец, мой дедушка… Что же тогда? Остались бы эти Чубарь, Косиор и Косарев в живых? Не были бы даже арестованы? Чепуха!

Да не он, не мой отец на них дело заводил, ордера на их арест подписывал. Он только подручный. Исполнитель. Главный убийца не он, не отец! Не было бы его, все равно и этих, и всех остальных замученных моим отцом точно так же и в те же сроки арестовали бы, били, пытали, ломали бы, вымогая признания, судили бы и расстреляли! Их жизни, их кровь не моему отцу нужны были – проклятой революции. <…>

 

 

Рой Медведев в работе «Конец коммунизма» пишет: «После своего отстранения от власти, находясь в изоляции на собственной даче, Хрущев писал: “Мои руки по локоть в крови. Я делал все. Что делали другие”». Степень окровавленности рук Никиты Сергеевича меня не интересует, но вот это «делал, как другие, как все, как любой…»

О Микояне:

-- Да, от Ильича до Ильича, а что он мог сделать? Делал, как все, что прикажут

О Кагановиче:

-- От него ничего не зависело, делал что приказывали.

Маленков:

-- А что он мог сделать? Кто его спрашивал? Делал. Как все.

О Молотове:

-- У него даже любимая жена сидела, что он мог сделать? Делал, как все…

О моем отце:

-- Не он начинал, не он музыку заказывал, кого подводили, того он и бил, поступал, как все. Если бы его не стало, сотни, тысячи добровольцев на смену. Делал как все, что приказывали, на своем рабочем месте.

О Сталине:

А что он мог сделать? Этот пожирающий людей молох ему завещал великий Ленин. Он только строил коммунизм, как сам его понимал. Любой бы на его месте.

А что вы думаете, если бы в одной четвертой финала Троцкий победил, без крови бы обошлось?

Если бы в полуфинале – Зиновьев с Каменевым? Они бы террор прекратили? Чека бы разогнали? Тот же молох, он уже запущен был, такая же душедробилка!

В финале – Бухарин с Рыковым? Да почитайте их кровожадные речи, вглядитесь, за что они голосовали, чему хлопали.

И любой бы на их месте!

Вот я и говорю. Бежать надо от такого места.

 

Вина

Тут брезгливый поморщится:

-- Ну вообще, гаденыш, договорился, его по горло в крови отец, получается, не виноват.

Нет, почему же. Очень даже виноват. Не отмоешься. Вот газеты писали о нем: «Палач по призванию».

Ну да! По призванию комсомола. Он был комсомольцем-активистом, идейным борцом за светлое будущее всего человечества, когда партия потребовала новых героев в свой самый передовой отряд, в чекисты. И он откликнулся, пошел. Как и десятки тысяч других, кто ж тогда знал, догадывался, к какому станку их приставят, какой инструмент в руки дадут. Уже внутри человекорезки он, как исполнительный, старательный еврей, многих обогнал, достиг высот, в смысле свалился в самую грязь, в кровь.

Мы еще не уехали, когда на экранах телевизоров пошел новый забойный сериал. Кажется. «Рожденная революцией» (бегом бегите от всего того, что революция родила. Эта машина Сатаны ничего путного родить не может). О становлении какой-то силовой структуры в победившей стране дурных Советов.

Молодые герои, второй слева на коллективном фото – это и есть мой отец, орлы! Они один за другим совершают подвиги: на самом деле бесчинствуют, нагло и противозаконно обдирают людей, экспроприируют экспроприированное, иными словами – грабят! Да что там, без суда расстреливают врачей и инженеров, хамская власть, дорвался-таки пролетариат до диктатуры, дайте в крови руки помыть. Чтобы было как раз по локти.

Все это будет историей осуждено. Это фильм о прошлом, и уже известно, чем дело кончится, на чем сердце успокоится. Все уже прошло. Все разоблачено, виновные расстреляны, мертвые реабилитированы. Все всё знают, им на уроках истории в школе рассказывали.

Но зхрители за них! За этих молодых, озорных мерзавцев, крутых братков, как их теперь называют, которым их бесчинства не только разрешены, но и вменены в обязанность. Это они своими чистыми руками, горячими сердцами, прозрачными мозгами создавали крепкий фундамент самой страшной в истории человекогубки. (Нет, это во мне патриотизм не вовремя взыграл. В Камодже было еще похлестче на душу растерзанного населения.)

Глухи люди, слепы зрители, ничего не понимают, в единую цепь связать не могут. Вот этого положительного героя, который дорастет до звания генерала, арестуют и после пыток расстреляют, назвав палачом и изувером. А его сын на митинге будет орать громче всех:

-- Я требую, чтобы моего отца – врага народа—расстреляли публично. Дайте мне револьвер, я лично хочу его расстрелять.

Отстрели себе яйца, поддонок.

Смотрят с неослабевающим интересом. С тридцать пятого – тридцать седьмого года начиная эти орелики будут одни других в человекорубке перемалывать, со свету сживать, из памяти изводить.

Мой папа долго еще наверху, на плаву держался, но настала пора, и его кровавый молох поглотил, могилки не оставил.

У меня вопрос: как же миллионам людей удается одновременно так искренне и глубоко любить все молодое поколение кровавых государственных опричников и так яростно ненавидеть и презирать одного из них, одного из лучших?

О, великая сила искусства!

Мой отец персонально виновен в том, что не захотел мужские брюки кроить, захотелось мир переустраивать, с Господом Богом соревноваться.

Виновен в том, что в бесовский комсомол записался (в этом и я грешен. После исключения опять туда попросился), в сатанинскую команду «моральных выродков» -- чекистов не побрезговал пойти.

В том, что старался в бесовской камарилье лучше других быть, стал изувером.

Мой отец виноват в том, что, раз поняв, где он и с кем, не сумел выйти, а не сумев выйти, не застрелился.

Его старший брат Лев, самый добрый из них, говорил мне, что отец делилися с ним, сетовал на судьбу, на кровавый долг, каялся, раскрыл секрет, что часто думает застрелиться. Жену жалко, детей маленьких – ну да, а как же, моральный выродок.

Лев был мужик простоватый, не горазд на выдумки, но я ему не поверил. Хотел бы поверить, мечтал бы, но слишком много и тяжко я обо всем этом думал-переживал.

Но мне о том же Неля, моя старшая сестра, тоже единожды сказал. Мы с ней, любимой дочкой отца (она и умерла в тяжких мучениях ровно в его же возрасте, в пятьдесят один год), всего пару раз, да и то коротко, о нем поговорили. А она больше моего знала. Он с ней часто разговаривал, что-то о себе рассказывал. И вот она мне сказала, что однажды отец признался, что жизнь ему такая не мила и, если бы не она, не семья, не мама, застрелился бы.

Ох! Пожалел бы нас, семью свою, жену свою, лучше бы застрелился.

Легко ли мне, сыну, так об отце своем говорить.