Солженицын: трагедия триумфа. Он сдох, взойдя на политический олимп России

Парадокс Солженицына в том, что когда власть старалась, чтобы о нём забыли – о нём все помнили.

А когда власть стала стараться, чтобы о нём помнили – его забыли.

«Классик-современник» тихо помер в 2008 году – и несмотря на все усилия официальных лиц похороны его Россия не заметила.

Потому что большинству страны стало вовсе безразлично – жив он или помер, пишет или перестал.

Когда его гнусавые и картавые идейки восторжествовали – они убили книгомир. Почтение к слову, к писателю, к литературе.

И в этом – драма Солженицына. Ведь писателем он всё же был. Не суть – каким, но вряд ли он мечтал о смерти литературы как таковой. Вряд ли он, мнивший себя новым Достоевским, мечтал о мире, в котором людям не нужен будет ни он сам, ни Достоевский.

Мы родились в мире, в котором «вначале было Слово», а книга – краеугольным камнем бытия. Мы искренне думали, что книгу может опровергнуть только книга. И что «лучше книг могут быть только книги». Нам не казалась смешной или сумасшедшей песня:

Двое суток шагать, двое суток не спать,

Ради нескольких строчек в газете…

В нашем мире книжное, газетное слово и начинало всякое дело, и заканчивало его.

А как иначе? Не читать и не обсуждать прочитанное – это значит не думать!

Последующая «свобода слова» сделала то, что не смогли сделать инквизиторы и цензоры за много веков упорных аутодафе.

Биография Солженицына полна, безусловно, бедствий – но полна и великих возможностей, данных самому ярому врагу советской власти этой же советской властью.

Сейчас этому даже нет аналогов.

Появись Солженицын сегодня – его, конечно, не посадили бы за его письмена, но и в упор не заметили бы. Подумаешь, строчит что-то графоман из провинции!

Вот, к примеру, из его биографии:

«Власти стали воспринимать Солженицына как серьёзного противника. В 1968 году, когда на Западе были опубликованы его романы «В круге первом» и «Раковый корпус», советская пресса начала пропагандистскую кампанию против автора вплоть до публикации в советской прессе «открытого письма Солженицыну» Дина Рида. Советские власти предлагали Солженицыну уехать из страны, но он отказался. В начале 1970-х годов в КГБ было создано специальное подразделение, занимавшееся оперативной разработкой Солженицына…»

Сегодня такая реклама обошлась бы «автору» во много миллионов долларов. Советская же власть ему это устроила бесплатно…

Советская власть находила врагов в писателях, потому что она реально их читала!

Вместе с народом разделяла святую веру в силу слова – которая рассыпалась в прах в наши дни, когда у слова не осталось ни веса, ни авторитета.

У современных властей нет врагов-писателей, потому что эти власти и сами не читают ничего серьезного, и обществу не советуют.

Они поняли, что сами же придавали писателям вес: царь, борясь всерьез против Льва Толстого, взращивал второго царя, а советская власть – окаянного Солженицына.

Лишите их своей ненависти – посоветовал властям кто-то умный и циничный – и они тотчас сдуются…

ХХ век и предыдущие ему века держались на Слове и ритуальных плясках вокруг Слова.

Солженицын – плоть от плоти века Слова. Но он, мечтавший о вечной литературной славе, знать, не догадывался: обрушение мечтательной советской власти и ее цензуры – будет и концом литературы, и Слова.

Солженицын наивно думал, что советская власть рухнет – а литература будет стоять в красном углу, на полочке…

Но в евроремонте мест для хранения книг не предусмотрено.

В мире стяжательства и потребления, тараном которого для нас стал Солженицын, поиски какой-то общей истины и справедливости, невыразимой в долларах красоты слога – кажутся забавами идиотов.

Солженицын победил – и стал не нужен.

Стал лишним для потреблядей, как и вся литература вместе взятая.

А он-то ждал согласия или возражения, почитания или ярости, комплиментов или проклятий…

Но не того, что новые поколения, забывшие Книгу, увидят в нём бессмысленную и принудительную ветошь ЕГЭ, по поводу которой мечтают об одном: быстрее сдать и забыть…

В Солженицыне нельзя упрощённо видеть приспособленца, «ловившего струю».

Струю он пустил сам – и упорно её держался.

Другое дело – что это была за струя? Солженицын – не просто трепло, бездумно зачитывавшее бумажки из Госдепа (как большинство текущих «демократов»).

Он – фронтовик-доброволец, нонконформист, в конце жизни не захотел сливаться с Ельциным (о чём Ельцин мечтал) – и попытался исправить что-то из ранее содеянного.

Новый личный триумф раздражал Солженицына и нравился ему ещё меньше, чем прежний мир гонений.

Но чего главного не понял Солженицын?

Революция 1917 года была рывком человечества из мрачного подвала безысходности к Солнцу и свету.

Давка на входе, при которой многих потоптали, и многих невинно – как раз и служит доказательством, как сильно рвались, как хотели прорваться.

Этого Солженицын не понял. Он выдумал сладкий дореволюционный мир взамен реального и удивился: зачем же такой мир растоптали дурацкие большевики?

Но следом за вымышленным добром появляется и вымышленное зло: злобная партия разрушителей, которая взяла и разломала все хорошее исключительно из личной жестокости.

Ну, а дальше чувство и фантазия стали подсказывать Солженицыну всё новые и новые пласты лжи, ложившиеся друг на друга.

«Ненужная» революция, «бессмысленные» потрясения величайшей из исторических трансформаций – злили фантазёра, заставляли кольнуть побольнее ненавистный режим…

Он душой весь мир объемлет

И зовет на бой со злом…

А оно сидит и дремлет

У него же под седлом…

И вот усилиями солженицыных создано общество, в котором не говорят и не помнят.

Здесь только шоу-шумы, воспринимаемые как ритмический фон, сопровождающий жрачку – и беспамятство, стирающее вчерашний день неумолимо.

Хотел ли этого Солженицын? Не думаю. Он лишь не понимал, что в своей враждебности ко всему советскому ковал и свой книжный провал.

Современной молодёжи равно скучны и гениальный Достоевский и сомнительный Солженицын.

Советской власти любой Пастернак был страшен, лишь потому что она не хотела управлять дегенератами, мычащими дебилами.

Как только появилась власть, которой стало по вкусу править дегенератами, все солженицыны и пастернаки слились в один унитаз…

Клеймя советскую власть, солженицыны мечтали, что её сменит некая новая власть – со всеми достоинствами советской, но без её недостатков и перегибов.

Именно так Солженицын видел царизм: советская власть – минус ее издержки и перегибы.

Царь в Кремле думает о народе – а народ зачитывается Достоевским, Пастернаком и Солженицыным.

Дворянство, сгнившее и растлившееся до скопища обжор-тунеядцев – преображается на бумаге в совесть нации, в орден чести, в некую подретушированную хохломскими красками КПСС. И становится «идеальной номенклатурой» – в пику реальной…

А раз так – то Сталин, реальный победитель чумы рода человеческого, на той же бумаге оказывается безумцем, ломающим историю.

Бумага всё стерпит – и потому она покорно принимает от Солженицына мир-перевёртыш, в котором взамен законов естества и природы действуют законы авторского произвола…

Конечно, будь прошлое и царизм такими, какими их нарисовал Солженицын – революция была бы излишним и бредовым событием.

Да только реальное прошлое таким не было!

Когда наши реалии дохнули на Солженицына ельцинским перегаром, кровью, гноем и расчленёнкой страны – Солженицын испугался.

Он стал дистанцироваться.

Начал выдумывать, «как обустроить Россию» – не понимая, что его мнение уже никого не интересует.

Кто правды не взыскует – тот к слову глух.

Пока солженицыны и пастернаки имели дело с властью, умевшей стыдиться и стесняться – они регулярно этих партократов вгоняли в краску.

Но когда они столкнулись с воскрешением монстра XIX века, бесстыдным и равнодушным ко всему кроме наживы – их слова стали трелями забавных канареек.

И потому Солженицын стал пережитком ещё при жизни, уже в 90-х и «нулевых» годах.

Он пытался бороться, но для Ельцина был уже совершенно безопасен.

Солженицын умер забытым и проклятым.

Забыли его люди, разучившиеся читать.

А прокляли те, которые увидели, что в итоге всех его рысканий народ читать и думать разучился.

Прокляли его как составителя ложной карты, заведшей путешественников в тупик и безвылазное болото…

Повторюсь: может быть, он действительно верил во всё, что писал. Может быть, готов был подтвердить свою искренность на костре и на плахе.

Но объективной реальности безразличны как ваши выдумки, так и ваш героизм в их отстаивании.

Объективная реальность требует, чтобы мышление ей соответствовало и отвечало на её объективные вызовы, а не на придуманные фантазёрами.

И когда благие якобы намерения вымостили дорогу в ад, уже поздно вопить, как Солженицын – «я не этого хотел».