Памяти самиздата

  С  сокращениями. смотрите полностью по ссылке.    

Борис Кушнер

Этот небольшой очерк составлен из воспоминаний-размышлений, навеянных трёхчастным эссе «Нижняя полка» Тамары Львовны Львовой, опубликованном в 2017 — 2018 году в «Заметках по еврейской истории»[1].

* * *

Нижняя полка: в традиционных конструкциях книжных шкафов эта полка, в отличие от прочих, оставалась незастеклённой. Напротив, её плотно закрывали деревянные дверцы. Таким образом, любопытствующему взгляду, удовлетворённо скользящему по томам Пушкина-Тургенева-Толстого-Бальзака и т. д. на верхних ярусах шкафа, оставалось только гадать — а что же таилось за непроницаемой деревянной преградой. Именно там хранила Тамара Львовна свою «особую папку». И заключала эта папка сокровища неподцензурной литературы и публицистики — самиздат, тамиздат. Читаю описание физических артефактов: слепые машинописные копии, папиросная бумага и т. д. Сегодня это трогает романтикой ушедшего времени, чувством опасности, курьерами, передающими запретное под камерами КГБ, ночными трелями машинок, обысками и т. д. Неизбежно приходит в голову идея Музея самиздата, где можно было бы собрать оригинальные документы самиздатской эпохи — в частности, особая папка Т. Л. стала бы ценнейшим экспонатом. До какой-то степени в этом направлении развёрнут и пробуждающийся интерес

профессионального антиквариата, о котором пишет Т. Л.

Конечно, реальный музей требует внушительных денег, которые с неба не свалятся. Но может быть тогда музей виртуальный, хорошо, с высоким разрешением просканированные документы? Как говорится, мечты, мечты…

Размышляя о феномене самиздата в целом, не могу прийти к определённому выводу: или КГБ было не в состоянии справиться с этим движением (расцвет которого приблизительно относится к 60-м — 80-м годам прошлого века) или до определённой степени таковое поощряло, или, скорее всего, обе стороны медали сосуществовали. Уже в те годы приходилось слышать утверждения о сознательном вбросе со стороны органов некоторых произведений тамиздата. В самом деле, трудно представить себе более удобную технику «ловли на живца». Вспоминаю ходившие в кругах научной интеллигенции разговоры о том, что при аресте видного диссидента-математика Х была изъята записная книжка, содержавшая по-библиотечному аккуратные пометы, вроде: ««В круге первом»: Сидоров — взял тогда-то, вернул тогда-то, Иванов — взял тогда-то…»… И т. д. Все фамилии были подлинные. Интересно, что вернувшись на свободу, Х звонил своим «Сидоровым-Ивановым» и происходил разговор, вроде: «Ты знаешь, что у меня изъяли записную книжку? Завожу новую. Твой адрес-телефон?».

А вот трагикомический эпизод, тоже передающий аромат эпохи. Коллега Z получил на одну ночь (возможно от X) машинопись книги Солженицына «В круге первом». Сидят с женой ночью читают. У каждого свой лист. В результате комната завалена разбросанными по полу, дивану и т. д. запретными страницами. Около трёх ночи пронзительные настойчивые звонки в дверь. В холодном поту Z открывает. Стоят два здоровенных амбала (так выразился на парижском диалекте Z). «Распишитесь. Телеграмма-молния». Оказывается, кто-то из близких родственников забыл вовремя поздравить с днём рождения…

Пытаюсь вспомнить своё собственное первое прикосновение к самиздату. Оно было, пожалуй, комическим. Многие из старшего поколения помнят триумфальные гастроли Ива Монтана в 1956 году. Приезду французской звезды предшествовали восторженные радиопередачи Сергея Образцова. И вот, как говорится, «отшумели песни нашего полка» (некоторые музыковеды отмечают влияние Монтана на Окуджаву; впрочем, таковое распознаётся и невооружённым глазом), издан нотный сборник «Солнцем полна голова», выпущена пластинка и пр., и пр., и пр. Но успокоение не наступает. В нашей огромной коммунальной квартире около Чистых прудов стрекочет машинка. Соседка печатает памфлет, полученный Б-г весть от кого. Чистый самиздат! Автор (или авторы) зло и едко высмеивают ажиотаж, поднятый в советской артистической среде вокруг французского шансонье. Особенно достаётся Образцову, Утёсову, Ойстраху. Запомнились обрывки ловко рифмованного текста. Наверное, сейчас в Интернете можно найти и всё сочинение, но уж не стану этим заниматься. Ограничусь тем, что зацепилось в памяти.

Вот показался самолёт,
Звучит пропеллер, как гитара.
Всем показалось, он поёт
Про те парижские бульвары.
…………………………………
И, кажется, со всех концов
Бежит к Монтану Образцов.
Вот слева он, а вот он справа,
А вот он в центре меж людьми. —
«Пустите, я имею право,
Я друг его, я шер ами».
……………………………………..
И он как Орден Легиона
Повис на шее у него.
Монтан хотел задать вопрос
О поведенье Образцова,
Но зацелованный взасос
Певец не вымолвил и слова.
Его известная жена
Была весьма поражена,
Увидев Образцова ближе,
Чем доводилось ей в Париже.

И т. д., и т. п. А вот и Утёсов:

Волненье. Колется в боку.
Когда глаза в него впилися,
Он вместо слов «мерси боку»
Вдруг произнёс «мерси тбилиси».

Далее, что-то играл Ойстрах. Монтан тоже не остался в долгу: «И за концерт он им в обмен/Исполнил песенку «Гамэн»». Заканчивалось сочинение эпически, призывом к патриотизму.

Монтан гремит на всю Европу,
Спасибо, что приехал он. —
Но целовать за это в ж…
Как говорится, миль пардон.

Через какой-то время соседка отстучала на машинке и ответ, выглядевший, впрочем, бледновато. Зато на автора первого памфлета намекали прозрачно: «Совсем, как Вова Поляков/ Кумир московских пошляков». Такой вот мой первый самиздат, такое развлечение в штормовое время венгерских событий.

Но вернёмся к эссе Тамары Львовны. По порядку разбирает она свою папку. Каждый появляющийся на свет документ сопровождается развёрнутым комментарием: воспоминания, размышления — из давно ушедшего времени, из времени нынешнего. Разнообразие, изящество этих маленьких новелл очаровывает.

Из всего богатства документов, комментированных Львовой, остановлюсь на том, что сам помню и переживал. Таких совпадений немного — моё пристрастие к самиздату было не столь значительным, интересы — другие, да и характеры наши (экстравертный Т. Л., интровертный — мой) существенно различались. Конечно, восприятия наши иногда, мягко говоря, не совпадают. Т. Л. наверняка не согласится со многим написанным ниже. Что поделать…

Итак, по порядку.

Дело Бродского (1963–1964 гг.). Цитирую Тамару Львовну:

«16 страниц, через один интервал, на папиросной бумаге — читать трудно, ох, как трудно… Буквально слепну. Но как интересно! Вы скажете мне: «Кто же не знает?» Не сомневаюсь, что знаете, особенно те, кто… «не первой молодости». «Дело Бродского!» Но у меня в руках первоисточник, написанный в те дни, когда всё это происходило, с подробнейшей «ПРЕДИСТОРИЕЙ», о которой я не знала, и вы, наверное, тоже: с самого начала «ДЕЛА», с анализом — «КТО И ЗАЧЕМ ОРГАНИЗОВАЛ ЕГО?.. Не случайно, думаю, нет фамилии автора этого поистине исторического документа — как бы чего не вышло! — а ведь «оттепельные» ещё были годы»…

Вот и вспоминаю — из своей, уже не первой старости. К 1963 году я давным-давно разобрался с идеями и практикой преступной коммунистической идеологии и режима. И всё-таки в оттепельное время было нелегко поверить, что человека можно судить за литературную деятельность, вдобавок, никакого отношения к политике не имеющей. Опасный прецедент, вопиющая несправедливость. Стихов Бродского я тогда почти не знал, а если что-то и знал, то особого впечатления они на меня не производили. Дело было не в уровне стихов, а в разнузданном произволе власть предержащих. Осуждение молодого поэта вызвало волну возмущения — по крайней мере, в моём окружении. За Бродского, как известно, вступились выдающиеся деятели культуры Ахматова, Шостакович, Маршак, Чуковский, Твардовский… К советскому правительству обратился Жан-Поль Сартр.

На мой взгляд, вся затея с судом была огромной глупостью ленинградских партийных властей. Что же касается обвинённого и осуждённого, то для него процесс стал трамплином к невероятному карьерному успеху. Что сталось бы с Бродским, если бы не было суда, ссылки? Ответить на этот вопрос доказательно совершенно невозможно. Рискуя вызвать возмущение верующих, выскажу своё бездоказательное ощущение: Бродский остался бы — в меру отведённого ему таланта — одним из представителей ленинградской школы 60-х годов, кто-то метко назвал эту неформальную группу «ахматовскими сиротами».

Много позже я стал осознавать, что подлинным героем процесса была Фрида Абрамовна Вигдорова, благодаря записям которой, сделанным в зале суда, произошедшая расправа стала широко известна. Думаю, рисковала она гораздо больше, чем обвиняемый, и статью ей могли бы предъявить куда более грозную. К сожалению, Бродский в дальнейшем позволял себе неджентльменские высказывания в адрес рано ушедшей из жизни Вигдоровой. Для такого поведения можно найти веские психологические причины. И всё-таки. Впрочем, какого джентльменства можно ожидать от автора, снайперски нарисовавшего автопортрет в бессмертных строках:

Пусть ты последняя рванина,
пыль под забором,
на джентльмена, дворянина
кладешь с прибором.

Евтушенко. С его «Автобиографией» я познакомился в самом неподходящем для самиздата месте: в комсомольском бюро мехмата МГУ. Папка с объёмистой машинописью была небрежно брошена на стол. Сами листы были помяты, некоторые выглядели зачитанными до дыр. Заглянул и… засиделся до позднего вечера. Когда пришёл на следующий день «дочитывать», папка исчезла… Увы.

Каким всё-таки сияющим талантом был светлой памяти Евгений Александрович! Вспоминаю один из его авторских вечеров, на котором довелось быть. Удивительный, вдобавок ко всему, актёр! Как «поднимал» он собственные стихи неподражаемым исполнением! И его бившее ключом искусство жить. Наверное, побочным эффектом этого чудесного дара были и его знаменитые эскапады… Отсылаю читателя к сердечному эссе Тамары Львовны.

Слово старых большевиков. Процитирую Т. Л.:

«Удивлена! Откуда у меня это? Почему в самиздате? 40 страниц, через один интервал, густо напечатанных, совершенно блеклых, почему-то синеньких. Читать почти невозможно…

«Обсуждение в ИМЭЛ старыми большевиками макета 3-го тома «Истории КПСС»/март 1917—1920/».

Когда это обсуждение состоялось? С трудом нашла — июнь 1966 года. И не просто «обсуждение», а… «конференция в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС». Том третий (всего планировался шеститомник) предполагалось издать к 50-летию Октября. Как я поняла, цель — развенчание «сталинской фальсификации», восстановление «ленинской правды» об этом важнейшем периоде истории партии: предоктябрьском и октябрьском… Живы тогда ещё были свидетели тех далёких событий, «старые большевики». Их и пригласили».

Мне был неизвестен этот документ, но сжалось сердце, когда читал рассказ Тамары Львовны. Трагедия этих людей, отдавших молодость, таланты, себя самих целиком делу мимикрирующего зла. Вспомнилось кладбище в Переделкино с рядами совершенно одинаковых казённых камней. Могилы старых большевиков. Кажется, там был Дом-интернат, в котором они доживали свой век…

Солженицын. Эта гигантская фигура представлена в папке Тамары Львовны отнюдь не магистральными произведениями: «Крестный ход» и «Крохотки». Но даже при таких начальных условиях Т. Л. написала интересные комментарии, связав давнюю реальность солженицынских вещей с современным общественным климатом России. Публикация «Новым миром» в 1962 году повести (рассказа) «Один день Ивана Денисовича» была потрясающим общественным событием, можно сказать, прорывом к правде. Режим, однако, быстро опомнился, и дальнейшие крупные вещи Солженицына появлялись (в советское время) в там— и самиздате. Мне довелось прочесть в машинописи «Раковый корпус» и в западном издании «В круге первом». Уже в Америке прочёл несколько частей «Красного колеса». В писательской деятельности Солженицына мне виделось скрытое соревнование со Львом Толстым. Вместе с тем, уже в 62-м году я не мог избавиться от крамольной мысли, что в «Иване Денисовиче» больше именно политического потрясения, чем собственно литературы. Впечатление это усиливалось со временем и с прочтением новых произведений мастера. Если общественный авторитет Льва Толстого зиждился на его литературном величии, то здесь мне кажется было наоборот: писательское признание Солженицына покоилось на его огромном общественном авторитете. Признаюсь в ещё более крамольных мыслях: Солженицын мне чем-то напоминает… Рихарда Вагнера. В обоих случаях поражает кипящая творческая энергия, неукротимая настойчивость в реализации задуманных гигантских художественных проектов («Кольцо нибелунга», «Красное колесо»), болезненная озабоченность евреями[4]. Оба мастера пытались изменить сам язык в своих творческих империях. У Солженицына можно увидеть последовательные попытки внедрения языка, нового по словарному запасу и звучанию. Когда-то я об этом писал так[5]:

«Спору нет, язык Солженицына ярок, своеобразен. Писатель выработал и свою систему синтаксиса, стремительную, сжимающую и раскаляющую литературное пространство. Многие его неологизмы, необычные грамматические формы поражают свежестью, свободой, неожиданностью. И при всём том у меня иногда возникает ощущение, что я нахожусь в антикварном магазине и, вдобавок, владелец перемешал подлинный антиквариат со своими искусными поделками «под старину»».

Повторюсь: я остановился только на нескольких материалах из собрания Львовой. Формат этого очерка не позволяет сделать большего. Рекомендую читателю прочесть эссе Тамары Львовны — не пожалеете.

А теперь несколько слов о знаковых для меня явлениях самиздата, не представленных в «особой папке» Т. Л.

Троцкий. Где-то в середине семидесятых годов телефонный звонок от старшего друга пригласил немедленно приехать. На кухне московской квартиры меня ожидала книга Троцкого «Моя жизнь», насколько помню в берлинском издании. Троцкий был дьяволом коммунистической религии. Уже тогда я считал (а позже, в США пытался убедить университетских коллег), что коммунизм имеет все признаки религии. Молодой, агрессивной, варварской, но религии. В самом деле, единственно верное учение имело свои священные книги, пророков, священную цель — спасение человечества путём построения коммунизма. И, главное, имелись подвижники, готовые идти за эти идеи на смерть, на костёр — порою, буквально.

На само имя Троцкого была направлена испепеляющая ненависть. Я, например, не имел понятия, как выглядел один из главных лидеров русской революции. Не припомню, чтобы его изображение появилось в книгах, промелькнуло в кинохронике. В Большой Советской Энциклопедии была статья «Троцкизм», но не было статьи «Троцкий». Даже Гитлер получил свою статью, но не коммунист №2 (думаю, таково было место Троцкого в начальной иерархии вождей — сразу после Ленина). Книга была в моём распоряжении на несколько часов — естественно, никаких вопросов — откуда она прибыла и куда направится. Должен сказать, что страницы, посвящённые раннему периоду жизни автора, произвели впечатление яркостью, образностью, точностью характеристик. У Троцкого было настоящее перо! К сожалению, дальнейшее изложение стало наполняться «теорией» коммунизма, к которой у меня уже давно выработалось стойкое отвращение. Романтика в литературе — в умеренных дозах — бывает замечательной. Но спаси нас, Б-же, от романтики в политике! Не сосчитать, сколько миллионов жизней растерзано, погублено ради этих свастик, кумачей, «враждебных вихрей», хорст-весселей, идиотских лозунгов, вроде «пролетарии всех стран соединяйтесь» и т. д., и т. п. Гитлер, Сталин, Мао… Закрыл я книгу Троцкого с сожалением: на какое зло потрачен исключительный талант[6].

Религиозный самиздат. Здесь надо, прежде всего, упомянуть Библию. Книга Книг была практически недоступна в Советском Союзе. Что-то можно было почерпнуть из антирелигиозных книг, вроде Лео Таксиля и Емельяна Ярославского, что-то, скажем, из Косидовского и в этом роде. Между тем без близкого знакомства с Библией вряд ли возможно понять европейскую культуру, как таковую, будь это литература, музыка, живопись… Полагаю, что от негласного запрета особенно страдали гуманитарные науки. Вспоминаю комментарии к Агате Кристи в издании «Радуги». Кандидат филологических наук обнаруживала полное незнание библейских персонажей. Её ли вина? Стандартный вопрос при пересечении границы с запада на восток звучал так: «Имеется ли религиозная и порнографическая литература»? У нескольких моих знакомых Библии были конфискованы, причём таможенники «милостиво» соглашались не составлять протокол. Не сомневаюсь, что книги немедленно появлялись на чёрном рынке. Сколько помню, цена карманной, на тончайшей бумаге отпечатанной Библии в конце семидесятых годов была порядка 80 рублей, около половины средней зарплаты инженера. Мои польские друзья привозили мне карманные Библии, которые я дарил людям, заслуживающим доверия. Никто не выдал меня. Эти же друзья привезли мне солидное полноразмерное издание Книги Книг и переправили том Танаха на иврите, который был подарен в Варшаве в 1980 г. Позволю себе обширную цитату из моего давнего эссе «Опыт литературной автобиографии»[7]:

«Примечательна для нравов времени моя история с Танахом. Обнаружив в центре Варшавы магазин, который, кажется, так и назывался «Библия», я зашёл туда. На прилавках лежали всевозможные Библии на бесчисленных языках. Давняя мечта — издание в оригинале, на древнееврейском — была совсем рядом! Поздоровавшись с изящной продавщицей, спросил у неё, есть ли у них заветная книга. К моему изумлению, она крайне резко ответила «Нема!» и отвернулась, показывая всем своим видом, что разговор окончен. Это было крайне странно, атмосфера в польских магазинах, в отличие от советских, всегда была вежливо-приветливой. Вздохнув, я отправился дальше. Вечером пожаловался на грубость продавщицы своему польскому другу Михалу К., который преподавал теологию в семинарии (если не ошибаюсь, — бывший теологический факультет Варшавского университета). Тот звонко рассмеялся. Смех этот показался мне совершенно неуместным, я нахмурился.

— Ладно, ладно — ещё задыхаясь, сказал Михал — куплю тебе эту Библию завтра утром. Заходи за нею.

— Да ведь её там нет! —

— Заходи завтра, увидишь. —

И, действительно, на следующий день он торжественно вручил мне изящный том в чёрном переплёте. Изумлению моему не было предела.

— Всё просто — смеялся Михал — советское посольство время от времени посылает в магазин сотрудников. И если провокатору продают Библию, то следует жалоба в польские органы, которым такая головная боль вовсе не нужна. Неприятности. Библия на иврите — это уж и вовсе конец света! Вот Зося и подумала, что ты «от них»…

Книга эта (её позже благополучно перевезла через польско-советскую границу одна добрая пани) и сейчас стоит на моей полке, напоминая о тех звонких годах…

История переправки заветного тома в США также не лишена своеобразного очарования: мне (и большой плитке шоколада) удалось уговорить московскую таможенницу, проверявшую книги перед отправкой багажа, что и Танах и большая русская Библия — учебные пособия. Таковые были к вывозу разрешены».

Встреча с Библией оказала сильнейшее влияние на мои дальнейшие опыты в стихах и в прозе. Но здесь не место распространяться на сей счёт.