✿ღ✿Счастливый дом для Аннушки✿ღ✿

Ленивка издавна считалась дворянской улицей, купцы начали ее обживать лишь после пожара 1812 года. Флигель, в котором снимал квартиру Василий Тропинин, раньше был частью усадьбы Алексея Федоровича Грибоедова, дяди драматурга и прототипа Фамусова.

В руки купца Зимулина она перешла много позже. Тропинин поселился здесь в 1825 году: сперва во флигеле на Волхонке, потом перебрался на тихую Ленивку — в квартиру на третьем этаже с видом на Кремль, на двери которой оставляли автографы не застававшие его дома гости.
 
Репродукция картины В.А.Тропинина «Автопортрет», 1830-е годы, Русский музей

На ней расписались и Брюллов, и Кипренский. К нынешнему, 1855 году эта дверь стала московской достопримечательностью.

К своему 75-летию таковой стал и сам хозяин квартиры: Василий Андреевич Тропинин был не только первым московским художником. Жители им гордились, считали воплощением духа Первопрестольной, и портреты ему заказывали из поколения в поколение. Здесь, на Ленивке, он дорабатывал портреты, натянув камзолы и платья клиентов на деревянного «болвана» и усадив манекен в кресло. Жизнь текла устроенно и покойно, но потом обстоятельства обернулись так, что с Ленивкой пришлось проститься. Сначала заболела жена: ее донимал сухой, раздирающий грудь кашель, и доктора старались не смотреть ему в глаза. Затем купившая усадьбу Зимулина госпожа Писарева переделала первый этаж дома на Ленивке под лавку — рабочие пробили вход на улицу, и помещение немедленно арендовал гробовщик.

В витринах красовались обитые бархатом и атласом дубовые домовины, внизу все время гремел молоток, облаченные в траур заказчики то и дело ошибались дверью и стучались в украшенную росписями знаменитостей дверь художника. Жена не жаловалась, но он видел, что ее съедает тревога, — примета и в самом деле дурная. Делать нечего, он решился купить собственный небольшой дом, красивый и уютный. Ему платили и по четыреста, и по тысяче рублей за портрет, а жил Тропинин скромно, без прислуги, поэтому деньги на покупку имелись. Рано утром Василий Андреевич позавтракал гречневой кашей с молоком, поцеловал благословившую его жену, велел сорокавосьмилетнему сыну Арсению одеться потеплее и отправил его за извозчиком, наказав торговаться как следует.

«Ваньку» надо брать на весь день, но не более чем за рубль серебром. В кармане его коричневого, сшитого из самой лучшей английской материи и слегка потертого на швах сюртука лежала бумажка с выписанными из газетных объявлений адресами: в Замоскворечье продавалось несколько домов, и сегодня он собирался их объехать. Надо с кем-нибудь сговориться, дать задаток и завтра же начать паковать вещи: прощай, Ленивка, выставленные в окнах первого этажа гробы, да и вся прежняя жизнь — и плохая, и хорошая!

Запыхавшийся сын вернулся минут через пятнадцать, извозчик щелкнул кнутом, лошадка шустро взяла с места, и дрожки запрыгали по булыжной мостовой. Василий Андреевич Тропинин ехал покупать первое в своей жизни собственное жилье.

Свой дом, деньги в сундучке и счет в банке, знатные московские господа, обращающиеся к нему на «вы» и по имени-отчеству...

Журнальные статьи, где его величают славой русского искусства и гордостью Москвы… Кто бы мог подумать об этом шестьдесят два года назад, когда сиятельный граф Ираклий Иванович Морков отправил своего казачка в Первопрестольную учиться на кондитера? В доме графа Завадовского его научили печь пирожные и составлять кремы, делать цукаты, украшать торты фигурными башнями из нежного безе. А к художнику, учившему живописи господского сына, он бегал украдкой и срисовывал то, что тот задавал молодому барину. Это было как болезнь: совсем маленьким, еще в усадьбе Минихов, Вася рисовал углем на стенах людской. К Ираклию Моркову он перешел с приданым жены.

Здесь, на новом месте, казачка Тропинина никто не знал, от дурных привычек его отучали, таская за ухо и за вихор. Но он был упрям и по-прежнему рисовал, вот граф и рассудил, что для кондитера, украшающего прихотливыми башнями и беседками пироги, такие склонности весьма кстати…

Покачиваясь на мягких рессорах, Тропинин полудремал, сидевший рядом сын почтительно молчал, а извозчик между тем уже въезжал в Замоскворечье, царство низеньких деревянных домиков, высоких заборов, цепных собак, голосистых петухов и пыхтящих за окнами пузатых самоваров. Надо было объехать четыре адреса, выбрать один — и при этом не прогадать. Художник хлопнул «ваньку» по плечу ватной поддевки и сказал, наклонившись к самому уху извозчика: «На Егерскую улицу, к дому Фролова!» ...За те тридцать лет, что Тропинин прожил у графа, ему пришлось побывать кондитером, семейным живописцем, маляром, главным лакеем и, наконец, приближенным барина, которому крутой и нравный хозяин доверял больше, чем кому-либо другому в доме.
 
Репродукция картины В.Тропинина «Портрет жены художника», 1809 г. Государственная Третьяковская галерея.

Он пек торты, рисовал семейные портреты, в войну двенадцатого года вел в самое дальнее, симбирское имение обоз с лучшим барским добром. Побывал он и в архитекторах: в главном имении Морковых, украинской Кукавке, Тропинин возвел церковь, позже заново отстроил сгоревший во время московского пожара господский дом. Он хорошо понимал архитектурное дело и сразу заметил, что в большом, покойном, крепком с виду доме Фролова скрипят полы, а по углам лежит древесная пыль. Это означало, что ослабли и подгнили не просмоленные ленивыми плотниками лаги, а в бревнах завелся древоточец.

Быстро распростившись с хозяином, Тропинин вышел за ворота к терпеливо дожидавшемуся извозчику. Сын шел следом: во время разговора с Фроловым он вел себя так тихо и незаметно, что Тропинин осерчал. Он держал Арсения в ежовых рукавицах, воспитывал строго, самовольства не терпел, но в глубине души хотел, чтобы отпрыск был побойчее.

Таким ли был прежде он сам? Удалось бы ему выйти в люди, если бы он смиренно ждал, что решит папенька? С 13 лет он вообще не видел отца, а до этого ему пришлось хлебнуть лиха из-за своей фамилии — Тропинин. Отец был управляющим графа Миниха и так исправно служил господину, что тот дал ему вольную, но жену и детей оставил себе. Бывший управляющий был строг, и дворовые вымещали старые обиды на его сыне. А потом он совсем один очутился у Моркова.

Если бы не неистребимое желание рисовать, не готовность выполнить любую работу, верность и послушание барину, вековать бы ему свой век в лакеях. Он добился своего, а что удастся сыну?

Василий Андреевич подошел к дрожкам, взялся за крыло, собираясь ступить на подножку. Арсений смотрел в широкую отцовскую спину, почтительно держась сзади, и завидовал родителю. Сын был невысок, болезнен, хрупкого сложения: в пятнадцать лет он начал кашлять, и домашний врач Морковых заговорил о чахотке. Потом болезнь чудесным образом прошла — и Арсений был уверен, что его отмолила мать. Но он по-прежнему был слаб, а отец и в старости оставался богатырем. В былые годы мог поставить на колеса перевернувшийся экипаж… Отцовский путь Арсений знал назубок, не раз примерял его жизненные обстоятельства к себе и только руками разводил — это невозможно, ни с чем подобным справиться просто нельзя!

Двоюродный брат Ираклия Моркова уговорил графа отдать Тропинина на обучение в петербургскую Академию художеств, определить его на пансион к известному портретисту академику С. С. Щукину. И отец сразу вырвался вперед: получил серебряную медаль, позже ему присудили и золотую. Его работы, конечно, уступали картинам молодого Ореста Кипренского — но тот учился живописи с детства, а отец так и не прошел анатомического класса.

Анатомии его никто не учил, но он был так одарен, что пробелы в образовании Тропинину не мешали. Императрица Елизавета Алексеевна долго любовалась его картиной «Мальчик, тоскующий об умершей птичке», и глава Академии художеств граф Строганов собирался хлопотать за отца перед хозяином, чтобы талантливый крепостной мог получить вольную.

Но Александр Сергеевич Строганов был ленив, а граф Морков, воевавший под командой Суворова и первым ворвавшийся на стену Измаила, отличался упрямством и крутым норовом. Ему был нужен хороший кондитер, и он не стал дожидаться, когда именем императрицы его попросят о том, в чем невозможно будет отказать. Граф увез своего крепостного на Украину, не дав доучиться в Академии, и у отца началась совсем другая жизнь. Кто тогда мог обещать, что все обернется такой удачей?..

Василий Андреевич не ступил — прыгнул на подножку, и хлипкие извозчичьи дрожки, жалобно заскрипев, накренились набок. Сын осторожно поднялся следом, и Тропинин спросил извозчика:

— Ты, братец, второй Еропкинский переулок знаешь?

Репродукция картины «Семейный портрет графа Моркова» кисти Василия Тропинина, 1813 г. Государственная Третьяковская галерея

Давай-ка туда, к дому купца второй гильдии Миронова.

Извозчик с сомнением покачал головой и крикнул: «Пошла!» Он слыхом не слыхал о таком переулке, но признаться в этом не захотел. Лошадка неспешно трусила по улицам, извозчик крутил головой, высматривая прохожего,чтобы спросить дорогу.

Арсений, искоса поглядывая на отца, восхищался его никуда не девшейся и в старости статью: в молодости, в Кукавке, он и вовсе был богатырем. Когда запивал домашний лекарь Морковых, с ним мог справиться только отец: он брал крепостного доктора Прокопия Данилевского в охапку и уносил в хату, подальше от господских глаз.

Василий Андреевич меж тем тоже почему-то подумал о докторе Данилевском. Тот учился в Московском университете и считался подающим надежды ученым, известные профессора просили графа дать ему вольную. Но барин не согласился, и, очутившись в Кукавке, доктор запил, захмелев, рвался к господскому дому, чтобы рассчитаться с Морковым по-свойски. В отличие от Данилевского Василий был послушен и смирен и выполнял все, что ему велели. Каждую свободную минуту упражнялся в живописи, иногда и засыпал там же, где писал, был хорошим кондитером, расторопным лакеем, потом стал незаменимым управляющим. Граф зауважал крепостного живописца, затем проникся к нему симпатией. Дело кончилось тем, что граф, прежде в грош не ставивший искусство, полюбил живопись.

В доме на Ленивке сгорает от чахотки жена, с которой он прожил сорок восемь лет. Анна Ивановна давно состарилась, но для него осталась все той же тоненькой робкой девушкой, которую он увидел на престольном празднике в Кукавке.

Его уважала вся округа — шутка ли, парубку всего двадцать шесть, а он уже строит храм! На Украине исстари были в большой моде портреты (в шляхетских домах их называли «контерфектами»), и у Тропинина нет отбоя от заказчиков — его осаждали и богатые крестьяне, и окрестная шляхта. Он, конечно, на виду, но у светлоглазой дивчины имелось одно важное преимущество, напрочь перечеркивающее их будущее: Анна Ивановна в отличие от Василия не была крепостной... Выйдя за него, она и их будущие дети стали бы графскими холопами. Василий сам не пожелал бы этого Аннушке, но в то утро до свадьбы было еще далеко: осанистый парень в синем господском камзоле и аккуратно завязанном галстуке лишь уважительно поздоровался с девушкой и угостил ее купленным у ярмарочного разносчика сахарным леденцом.
 
Якиманка, 1895 г.

На следующий день они прогулялись вдоль опушки березовой рощи, а через три месяца, когда церковь наконец достроили и освятили, первой парой, обвенчанной перед новым алтарем, стали Василий Тропинин и Анна Катина. Она пошла за него, несмотря ни на что, чтобы быть вместе и в горе, и в радости. Стала крепостной, работала в доме графа Моркова и надеялась лишь на то, что весь свой век они проживут вместе. Но этого, судя по всему, не случится: жена очень плоха, едва ли переживет зиму. А впрочем, бывают же чудеса — вдруг в Замоскворечье на покое и свежем воздухе ей станет лучше... Все в воле божьей — надо лишь подыскать хороший дом, где Анне Ивановне было бы покойно… Дрожки петляли по узким улочкам Замоскворечья — ни один прохожий не мог толком объяснить, где второй Еропкинский переулок.

Тропинин понемногу закипал, а его уже немолодой сын изо всех сил старался занимать как можно меньше места и был бы рад стать невидимым. Отец воспитал его на патриархальный лад — заговаривать со старшими первым и уж тем более иметь собственное мнение ему не полагалось. Он не понимал, зачем папенька взял его с собой, — все равно же все решит по-своему. Позже, когда в новом доме обнаружится какое-нибудь неустройство, он, пожалуй, поругает его за недогляд, но сердце в это вкладывать не станет.

«Конечно, не станет, — подумал Арсений. — Ну какой с меня спрос?»

Он так привык быть на вторых ролях, что это не казалось обидным: отец лучше знает, что делать, а если ему захочется поворчать, ничего страшного тут нет.

Сын художника был кроток, воля отца казалась ему законом. Тропинин хотел сделать из отпрыска художника и с детства учил живописи, но картины Арсения не были хороши: полные нимфы со сложенными сердечком губами, сомнительного сходства портреты. Сын был не одарен, не умен, не боек, он так и не женился, и у Тропинина за него болела душа: ну как они с Анной Ивановной оставят его одного — бестолкового, готового отдать последнюю рубашку первому встречному?

А ведь в детстве Арсений был бойким, сообразительным, веселым мальчишкой, но после того как произошло чудо и чахотка отступила, от сына осталась только тень. За все на свете приходится платить. Возможно, перемена, случившаяся с сыном, — дань, взятая судьбой за то, что Арсений остался жив, а он стал свободным и знаменитым живописцем?

Может, болезнь жены — плата за спасение их единственного ребенка?

Ничто не случается просто так и не достается даром — за каждую удачу приходится платить втройне…

Василий Андреевич совсем было приуныл, но извозчик наконец свернул во второй Еропкинский переулок. Они подъехали к дому Миронова, им отворили ворота, и художник почесал в затылке — ну и хоромы! И что, собственно, ему с ними делать?

Обанкротившийся купец знал лучшие дни и был человеком с гонором: в тесном, застроенном низенькими мещанскими домишками переулке он выстроил барский особняк. Портик с колоннами, большие венецианские окна, флагшток над куполообразной кровлей.
 
Василий Тропинин «Мальчик, тоскующий по своей умершей птичке», 1804 г.,
Репродукция картины. Иваново. Областной Художественный музей. 

Маленький, заваленный разным сором участок, заросшие лебедой клумбы. С колонн уже облезла штукатурка, некоторые окна забиты досками, а крыша наверняка течет… Тропинин определил это с первого взгляда, заметив потеки ржавчины на кровельном железе, и решительно повернулся к выходу. Дом хорош и недорог, но в него надо вложить еще столько же денег. Да и зачем им троим такие хоромы?

Отец и сын уже собирались покинуть двор, но тут на лестнице появился растрепанный и нетрезвый купец Миронов. Он кубарем скатился вниз, подлетел к Тропинину и, цепко ухватив его за рукав, задышал в щеку перегаром:

— Ваше высокородие, почтеннейший Василий Андреевич! Неужто вы меня не упомните?

В 1824 году осчастливили наше семейство портретом незабвенной, почившей в бозе супруги…

Тропинин обернулся, всмотрелся в красную, опухшую, бородатую рожу и, к своему немалому удивлению, действительно все вспомнил. Тридцать с лишним лет назад купец Миронов был подтянут, темноволос, а его молодая жена оказалась настоящей красавицей. Разбогатев на военных подрядах, саратовский мануфактурщик перебрался в Первопрестольную, построился, обжился и решил заказать портрет любимой жены самому модному московскому живописцу. Тропинину он не понравился: слишком много спеси, да и жаден Миронов был не в меру. Но выбирать заказчиков ему тогда не приходилось — он в ту пору еще был крепостным и считал каждую копейку, рассчитывая получить вольную.

И все же то были неплохие времена: в двенадцатом году он спас обоз с барским добром, после войны занялся восстановлением дома графа Моркова.

В Москве он до изнеможения занимался живописью: вместе с домами сгорели и картинные галереи, иностранные художники боялись ехать в разоренную Москву, от заказов не было отбою. А вместе с потоком заказчиков росла и его слава, москвичи поняли, что в их городе работает художник, не уступающий лучшим западным мастерам. Да какое там, Тропинин гораздо лучше! За одну его работу можно отдать трех французов!

Так говорили в московских гостиных, и вернувшийся с войны граф Морков смекнул, что владеет истинным сокровищем. Василий больше не прислуживал за столом, после того как заезжий француз, графский гость, узнавший в лакее того самого Тропинина, начал усаживать его рядом с собой.

Под мастерскую ему отвели самую светлую комнату в доме, граф обращался к нему на «ты», но уже по имени-отчеству. Все шло к тому, что он получит вольную: светские знакомые то и дело пеняли Ираклию Моркову на то, что негоже держать в рабстве замечательного художника. А за неделю до того, как на Пасху вместо крашеного яичка граф протянул ему заветную бумагу, к Тропинину наведался купец Миронов — его жену он писал у себя в мастерской…

Тропинин чуть отодвинулся от тяжко сопящего купца и ответил:

— Ну как же, как же. Помню... А что ваша супруга?..

— Скончалась она, благодетель, второй год как померла от чахотки!

Только портрет, что вы с нее написали, и остался. С тех пор все прахом и пошло. Думаю о ней и пью не просыхая…

Отец и сын выскочили из ворот не оборачиваясь, Тропинин прыгнул в дрожки, втащил в них Арсения за рукав и крикнул извозчику: «Трогай!» Дом, где умерла женщина, болевшая той же хворью, что и его жена, он не купил бы ни за что на свете, пусть в нем даже будут золотые полы.

На улице темнело, а им еще надо объехать два дома.

Извозчичья лошадка уныло плелась между высокими заборами, из-за них доносился то густой собачий лай, то гитарный перезвон, то бас отчитывающего домашних местного лавочника. Арсению захотелось приободрить отца: — Помните, папенька, как учитель Щукин приревновал к вашему таланту и уговорил графа никого не слушать, вольной вам не давать и забрать вас из Петербурга в Кукавку?
 
Репродукция картины В.А. Тропинина «Автопортрет», 1844 г. Музей Тропинина и московских художников его времени. 

А когда вы стали свободным человеком и написали ему, что хотите добиваться звания академика, он не только вам не помог, но и написал, что и отчества вашего никогда не знал, и фамилии не упомнит?

— Еще бы...

— И каким же он выглядел дураком, когда вам присудили звание академика! Как боялся, что вы останетесь в Петербурге и отобьете у него заказчиков! А вы этого не сделали...

— Потому что в Москве вольготнее. Там бы я поутру два с половиной часа торчал в передних, ждал, пока заказчик соизволит меня принять и попозировать.

В Москве же я за это время уже успевал наработаться всласть…

Арсений замолчал, и через несколько минут извозчик подвез их к третьему дому — его Тропинин тоже забраковал. Зато четвертый оказался хорошим, уютным, расположенным на тихой улице. Они быстро сошлись в цене с хозяином, договорились, что им останется обстановка —тот купил ее по случаю, после московского пожара. Продавец и покупатель ударили по рукам, выпили по рюмочке в честь сделки, и когда Тропинины вышли за тесовые ворота, в темно-синем звездном небе висел яркий месяц, а за высокими заборами дружно брехали спущенные на ночь цепные псы. Когда выехали с улицы, отец положил Арсению руку на плечо и сказал:

— Думаю, здесь мы будем счастливы.

Арсений не привык к тому, чтобы отец открыто проявлял свои чувства. Он ничего не сказал, лишь молча кивнул головой.

Василий Андреевич на славу отделал свой новый дом, уставил комнаты цветами и клетками с певчими птицами. Но его жена прожила здесь недолго — вскоре после переезда Анны Ивановны не стало. А через год скончался и он, и у ворот маленького домика за Москвой-рекой собралась целая толпа. Шел дождь со снегом, но люди не расходились: москвичи хотели проводить в последний путь любимого художника. До Ваганьковского кладбища.

Арсений Тропинин прожил в этом доме почти тридцать лет. В комнатах все так же висели клетки с певчими птицами, на креслах и диванах лежали беспородные собачки. Украшавшие стены отцовские работы постепенно уменьшались в числе — хозяин не знал цены вещам и раздаривал картины направо и налево.

Он был доброжелателен и щедр, никому не делал зла, семьей так и не обзавелся, но скоротал свой век безбедно и почти счастливо. Василий Андреевич за сына волновался зря...

Автор статьи Алексей Александров