Мама... часть первая. (ретро)

 

Завещание моей матери...

 

 ЗАВЕЩАНИЕ МАТЕРИ

       Нет, вы не без роду-племени, дети мои. Вы из хорошего рода: людей трудовых, добрых и порядочных, как со стороны отца вашего, так и с моей стороны - матери вашей. Отец ваш и я не посрамили их памяти, жили, как и они, честно, в трудах праведных, в любви и заботах о вас, детях наших. И, слава Богу, вы тоже, сын и дочь - дети наши - не посрамили нас. Живите в трудах, порядочной жизнью, не ищите легких (нечестных) путей к обогащению, храните тем честь и совесть вашу -  честь и совесть человека. И это счастье, радость родителям. И это дань уважения тем… Кто из рода нашего и нашему роду.

            *         *         *

Моё богатство - Родина моя!

За Родину я кровь не проливала,

Но род наш столько пролил за нее;

Что  за меня достаточно не мало.

 

В роду моем господ ты не найдешь;

 Тем боле - до боярского колена,

И нет мздоимцев, чьё оружье-ложь

И нет продажных, чье оно-измена!

 

Трудились от зари и до зари-

Кормильцы и строители - тем жили.

Защитники Отечества. Творить

Могли добро и милосердны были.

 

Их труд не мерян, голод и  нужда;

И белый свет так рано оставляли.

Их многих, многих не застала я-

 Они мне совесть, душу завещали.

 

Моё богатство - ПАМЯТЬ И ЛЮБОВЬ!

Но как мне удержаться от проклятья?

Ведь вновь нужда…и униженье вновь

Народу от элитной «демократии».

                                                          (мама)    23.10.1994 г. 

                                *   *   *

Я хочу одного, чтоб меня вспоминали

Без тоски и без слез - на душе, чтоб легко,

Вспоминали смешное - улыбки б сияли.

 Да все милое, нежное, только всего.

 

Я хочу одного, чтобы было всем счастье!

Чтоб оно заключало в себе всем удач.

Чтоб оно от добра, от труда - не от власти.

Свет ума чтобы всем, никогда - хилый плач.

 

Я хочу одного, что бы вас так любили,

Что бы вы так любили, как было со мной.

Чтобы вы берегли это чувство, хранили.

Так прекрасна любовь, как цветок золотой.

 

И тогда вы поймете, что счастье такое,

Чем трудней, тем дороже, значимей, милей.

И тогда вы поймете, что в жизни святое-

Совесть чистая. Не богатство вещей.

 

Вот и все, только горькое не вспоминайте.

Пусть сокрыто останется, как под водой.

 В добрый час! Веселитесь, трудитесь, дерзайте!

ВЫ - мое продолжение, жизнь надо мной!

(мама...незадолго до смерти)

 

Источник: http://parnasse.ru/prose/large/romance/zhizn-pokolenii-kniga-pervaja.html

 

 

 

                                  МАМА

         

                      1927…1930 годы

Удивительно. Это бывает только в старости­; памятью возвращаешься к самому началу, к первоисточнику. Вот первое, что я запомнила ребенком: гомон, голоса, волнение и два чужих дяди, а я, еще ребенок, подбегаю к столу, а за столом сидят они, спиной к окнам, лицом к двери комнаты в прихожую. Я так мала, едва касаюсь подбородком стола, то к столу бегу, то к ней и, таращась на неё так, что она сердито прогоняет меня. Потом в окно вижу, как пошли эти дяди от нас. Потом, взрослой, я рассказала это маме, но она не поверила мне, но я сказала, что один дядя был  в черном, а другой в плаще, но не в черном, светлее, и лишь тогда, удивляясь, вроде поверила.  Была осень 1927 года. Мне шел третий год. То были сваты. Нюру выдали

замуж

        Второе воспоминание: зима, я сижу на печке одна, играю. Вечер, в прихожей светло от зажженной лампы. Из горницы открывается дверь, спеша выходит женщина, там повышенные взволнованные голоса, какая-то тревога. Меня пугает это, и я стала плакать и звать маму. Эта женщина второпях успокаивает меня, но ей некогда и она, спеша, уходит. А я еще больше испугалась и стала плакать еще сильнее. Вдруг с улицы открывается дверь и клубы пара, морозного воздуха, расстилаются по полу, а за ними входит отец. Шапка, усы, брови покрыты белым - изморозью. Он подходит к печке и спрашивает, почему плачет его любимая доченька и уговаривает меня: - вот сейчас он разденется и возьмет на ручки свою любимую доченьку. Я пальчиками снимаю сосульки с его усов… Дальше  - не помню. Оказалось, мама рожала мне братца Васю. Было это 27 декабря 1927 года. Мне было два года, восемь месяцев и двадцать два дня.

       А это - мне уже три года. Лето. Мама показала мне (было видно), как на третьей улице, что на возвышенности, строили дом, возодили крышу:

- Дывись, дывысь, вон твой тятя, бачэш? З дядьками строють хату.

       Я увидела, как на верху дома ходили дяденьки. Мама занялась делами, а я пошла к тяте.

       Наш дом (его построили отец и мама в 1922 году) стоял на площади, наискосок от церкви, которую потом сломали. За церковью мимо проходила большая дорога, под уклон. Там речка Сухая (летом, действительно сухая),  через неё небольшой мост, затем, налево, улица продолжалась на взгорье, а с правой стороны улицы - переулки. Всё это я прошла, иду в нужном направлении, так как  строителей на доме было видно. Свернула направо в переулок, а дома того уже не видно и я вдруг поняла, что не знаю, куда идти. И, конечно, стала плакать, растерявшись.  А на завалинке сидели женщины. Вязали пуховые платки (шали). Одна подошла и стала меня спрашивать, чья я девочка, такая хорошая:

-Ты чья ж то будэш,хто твои тятя и мамка?

А я, плача, отвечаю:

-НинФонМанков

-Чья, чья – спрашивает, не поняв и, наконец, спросила, как, зовут тятю. Я сказала. Где живу, показала. Спросила, куда иду. Я ответила, что до тяти.

- А хде он?

-Там!- и я показала направление.

        Женщина поняла кто я, чья я, взяла меня за ручку, вывела на большую дорогу, другую улицу, на которой строили дом, и я увидела этот дом.

- Иды, иды, там твой тятя - сказала женщина и вернулась. А я заревела еще громче. На крыше услышали плач и увидели меня и с удивлением:

-Федор, ни твоя сэ дивчонка?

       Отец, оторвавшись от работы, увидел меня, побежал навстречу, схватил на руки, успокаивал. Вот такое самостоятельное путешествие.

       Зимой было вот что: мама всегда была занята работой по двору-хозяйству. А дети малые, если не было няньки (старших детей или родственников) были предоставлены сами себе. Отец привесил люльку на пружине и, когда мне позволяли, я прыгала в ней, в люльке. Качалась вниз и вверх. Братик Вася был в люльке, но стал плакать за мамой. Полез к краю люльки и вывалился из нее на кровать, а потом свалился и с кровати, пополз по полу и так ревел и толкал дверь, что приоткрыл ее. Но в хлопотах во дворе мама не слышала плача, а когда пришла, брат не мог уже плакать, лишь только хрипел и сильно замерз и простыл. После этого часто болел и рос слабеньким. Но если раньше, когда братик начинал плакать, и я тоже, мама внушала мне, что бы я не плакала. И вот, братик ползал, плача по полу, а я залезла в люльку и с удовольствием качалась в ней. За то, что я не ревела, мама похвалила меня. Но как потом, повзрослев, я жалела Васю, с запоздалым сочувствием.                 

       Мне четвертый год, а братику Васе второй. Весна!  Мама посадила нас на поветях  (крыша сарая), почти зарыла в пахучее сено. Тает снег, светит, пригревает солнышко, поют птицы - и мама в легкой кофточке, раздетая, без головного убора, раскрасневшаяся, веселая, радостная, поднялась по лестнице к нам:

-Высна, высна дитки.Прылытимы жаворонкы. От вам жаворонычкы - и дает нам испеченные булочки-жавороночки, с клювиком, крылышками и глазками, сладкими изюминками. Мама ласковая, радостная, любящая.  Тепло, солнышко, весенние запахи, свежесть и пение птиц…. Даже и сейчас помню этот запах и вижу воочию все.

       Лето, а мне в мае исполнилось четыре года. Пошел пятый. Слава Богу, мы уже подросли. Ну, так вот, уже лето. Как я уже упомянула, дом наш стоял на площади, окнами на юг и дорогу, идущую через речку Сухую, за мостом  влево на взгорок, по улице Большой, очень широкой, с легким возвышением ее к концу. А сразу за мостом, направо, вдоль берега Сухой - переулок Мыдянка (за ним сразу лесок, а там пасеки) на которой в маленьком деревянном доме в одну комнату и сенцами (как комната) жили моя бабушка Мария Михайловна и моя  тетя-крестная Татьяна Антоновна Назарова. Мама с нами, детьми, навещала их, а обратно решила сократить путь, и пошла  задними дворами, по левому пологому берегу речки Сухой, а, пройдя к другому крутому берегу, карабкалась с нами по крутизне. Но зато, поднявшись, мы были у дороги, а за нею площадь и наш дом. Вот и я, не докладывая никому, решила навестить крестную, которая всегда угощала нас чем-нибудь вкусненьким. Спустилась с крутого берега, перешла на другой, пологий. А там и двор крестной. Я запомнила с первого раза все. Крестная спросила меня, знаю ли я, где живет мама Поля. Я ответила ,что знаю, были там с мамой. "А ты сможешь, повести туда бабушку?» (она была слепая совсем со дня моего рождения, а раньше плохо, но чуть видела) И я повела за руку бабушку и привела куда надо, но мамы – Поли не было дома. Бабушка спросила, знаю ли я, где живет Полина (моя двоюродная сестра, но намного старше меня). Я сказала, что знаю, но бабушка сказала, что здесь поблизости живет ее внук Вася (брат Полины, мой кузен). И это я знала в мои четыре года. Там мы посидели, а потом потихоньку, не спеша, пришли домой к крестной. А я опять, тем же коротким путем вернулась домой.

       Этим же летом со мной произошли два случая кряду. Я бегала купаться недалеко, на речку Островинку, она летом тонкою струйкой вьется. Когда выйдешь из дома, пройдешь площадь, пересечешь дорогу, направо-порядок домов – небольшой. Дальше по пологому, с легким наклоном, берегу - огороды и дальше берег покруче и поворот речки. Там мелкое озерцо, небольшое водное пространство, очевидно от многочисленных родничков, наполнявших ее. (Речка почти пересыхала летом). Мы там купались. И вот, барахтаясь, я что-то почувствовала на левой ноге.

        Вышла на берег и увидела - пиявка впилась в ступню. Я страшно испугалась, ни галькой, ни чем не могу ее отодрать и, плача, побежала через старое кладбище  домой. Но посреди пути каким то попавшимся предметом все таки отодрала ее. Чуть успокоилась, перебежала через дорогу и слева услышала хрюканье и огромная свинья, хрюкая, вдруг побежала за мной. Я так заорала от страха и так побежала, что успела взлететь на ворота из жердей. А свинья тут как тут. Задрала морду прямо у моих ног. На крик вышла соседка и отогнала свинью. Вот такие страхи пришлось пережить…  

 

 В преддверии ужаса....

       Опять зима. Новый Год. Мама с нами была у бабушки и крестной, а, уходя, я почему-то согласилась ночевать у них.

       В Красном углу, перед рядом икон, горела лампадка. Бабушка и крестная на коленях читают молитвы и молятся. И меня тоже поставили на колени, и чтобы я повторяла молитву:   «Богородица Дева, радуйся». Я повторяла и запоминала. И те, что знаю молитвы, научили они. После, помолившись, я на печке, а бабушка на полке у печки, расчесывает волосы и заплетает две тоненькие косички. Потом на затылок венчиком укладывает их и надевает на них матерчатую, маленькую шапочку-чепчик. Но во дворе вдруг слышен шум, смех, крики веселые. Это пришли славить Новый Год. Зажгли лампу, послушали поздравления, угостили поздравлявших старших детей. Они уходят, а я опять в рев, да так, что крестная побежала, догнала их, и они обещали доставить меня домой к маме и папе в целости и сохранности.

       И вот я дома. Ярко светит лампа, окна не занавешивали-очень светло, но не уютно показалось мне. Но я страшно обрадовалась, а те ребята, что привели меня, наперебой, смеясь, рассказывают маме, как я ревела. А мама пожурила меня, но ругать не стала, чему я тоже обрадовалась.

        После того, как братик Вася простыл, нужна была няня, и родителям сказали, что у тех-то девочка - сиротка взята из детдома за пенсию. Но она больна, заброшена этими непутевыми людьми и очень страдает. Когда родители увидели ее, зимой почти раздетую, замерзшую, худую, голодную, без сил (особенно отец мой не мог видеть страдания детей, даже и чужих), то они позвали начальство сельсовета и заставили эту девочку отдать им. Звали ее Маруся и ее не привели, а привезли на санках домой. 

       Отец и мать были очень добрыми людьми. Отец потерял двоих детей от первой жены, мать – одного ребенка от первого мужа и второго от брака с отцом. ( Их первый сынок Федя умер от скарлатины, не дожив и до года).

       Так вот - родители обращались с Марусей, как со старшей дочерью, но няня Маруся уже была больна чахоткой и таяла на глазах. Её отвезли в Оренбург, положили  в больницу, там она и умерла. Мама наша жалела о ней, часто рассказывала нам. Так, что с няней мы были не долго. Теперь няней стала старшенькая.

       Гусак клюнул брата, он ревет, испуган. Мама еле дозвалась меня, отшлепала по мягкому месту. Ревем оба. Мне пять лет.

       А вот еще припомнилось. Соседи были у нас неважные люди, но мама была очень доверчивая, простая. Ну и как многие: - А что скажут люди….  Повадились они к нам в погреб. Отец говорит: «давай сделаю запор, на замок будем закрывать». « А что скажут люди»…Потом стали по ночам доить нашу корову. Страшно напугали её, а по утрам доить было нечего, молока не было. Научили маму - остаток молока слить на сковороду и поставить на огонь. А  если кто придет просить чего-нибудь, то это и есть он - вор. Так и сделала. Закрылась в избе, молоко жарится. А в окне за стеклом Марына Полякова, соседка: « Наташка, ты што дилаеш?». «Да от люды казалы,штоб так здилать, а то доють корову хтой-то». « Наташка, дай трошки солы мыни, а то силы исты , а солы не мае». Мама дала ей немного соли, а сама думает, что же никто не приходит? А потом как стукнет себя по голове - «Марына  приходыла!». Потом рассказала все женщинам, соседкам. Те хохотали и она вместе с ними смеялась. А корову пришлось продать и купить другую.

        Ну вот. Эти - то наши соседушки раз зазвали меня к себе и решили проколоть уши для сережек. Семка (муж Марины) крепко держит меня на коленях. Старшие дети, кто за руки, кто за ноги, а Марина с иголкой пытается проколоть. Но я вырываюсь что есть мочи и ору так, что услышала мама, а была в конце улицы, в переулке. Женщины тоже слышат жуткий детский крик, хоть  и далеко. « Да сэ моя Нинка крычит!» догадалась мама и побежала на крик. Когда прибежала, увидела всю картину и стала ругаться с ними, а Марина ей говорит: « Да ты бы николы ни здилала ий , штоб сырежки носыть дивчине. Да мыж одно ухо прокололы. Тыпер як же?». Так прокололи и второе и, конечно, я страшно кричала, напуганная. Потом у Марины умерла ее мать, а жила она у сына Янчистова Макара. Говорили, что она была колдунья и долго мучилась, не могла умереть. Кто-то сказал, что надо в сенцах прорубить дыру в крыше. Так и сделали. Перенесли ее в сенцы, положили под дырой, и она успокоилась и испустила дух. Я тоже бегала туда, и мне хотелось увидеть эту дыру в крыше. Но там, в том переулке, была моя мама, и она отправила меня домой.

       

 

       Шел страшный 31-й год. Засуха, пожары, неурожай - Страшный год. А весной радовались, ходили на пригорок, смотрели, как « играла» речка «Сухая». А летом – ни одного дождя. За рекой Уралом - равнина. Там села Крючковка (Нахаловка), Ключевка и Рождественка - там дожди шли все лето. А здесь, на взгорье, ни одного. Может, разгневался Господь за то, что разрушили церковь.

       Помню начало лета. Тихое, задумчивое утро. Тихие, в плаче женщины и старухи.… А на колокольне мужики все делают, чтобы снять колокол. И мы, дети, тоже тут, притихшие. Как-то тревожно сердечку, как-то нерадостно.… И, вдруг, страшное громыхание, и жуткий крик и  плач женщин и детей. Это упал колокол.

       Службу в церкви запретили еще раньше. И когда я родилась (в1925 году) поп, по разрешению советской власти, еще крестил детей.

       Летом 1931 года родился мой младший брат-Саша. Я бегала по двору, но увидела, как в землянку (летнюю кухню), входили и выходили женщины, встревоженные, взволнованные. Мне любопытно и я вбегаю в землянку, а на полу на соломе лежит мама, распростертая на спине. Женщина, повернувшись, увидела меня, стала кричать и прогнала. Мне было шесть лет.

       Подошло время уборки урожая, а его нет. Засуха все сгубила, все сожгло солнце, и лишь по низинам кое-где что-то уродилось. Кругом сушь, взрослые все на уборке. В селе старики и дети. Дети играли в конце двора (на задах), где высокие заросли сухой травы. Они сделали печку и зажгли её. Загорелась сухая трава, потом сарай, потом дом.… До этого было тихо, но тут откуда-то взялся ветер и начало полыхать дом за домом. Прибежали (приехали) с поля люди, но горело уже несколько домов. Вода в колодцах глубоко, а речки почти все пересохли.

       Слава Богу, наш дом уцелел и новорожденный мой братик Саша, что спал в люльке, в сенцах, где было прохладно, не мешал маме спасать добро, переносить в баню за двором, что подальше. А когда пришло молоко, она вспомнила о сыночке и перенесла стресс. Через два или три дома, справа и слева сгорели дома….

       Наступил голод. Кушать было нечего. Погорельцы отвозили детей в Оренбург, подбрасывали в приюты (детдома), чтобы дети не умерли с голода. Мама наша ходила за Урал в те села, упомянутые мною, чтобы поменять добро на пшеницу. Но давали все меньше и     меньше.

        На заработанные родителями 800 трудодней почти ничего не дали. Отца отпустили из колхоза, он  уехал на юг, в Арысь, где жили мамины родные - ее сестра Мария Антоновна (в замужестве - Лазарева) с семьей. Они обещали принять нас. А позже, определив корову  к старшей сестре Татьяне Антоновне (она жила с их мамой – Марией Михайловной, слепой нашей бабушкой) мама собрала кое-какие пожитки, взяла нас, детей и мы поехали к отцу в Арысь.

       Мне шесть лет. Помню вокзал, битком набитый людьми - не протолкнуться, а мы (дети) сидим на узлах в какой-то стеклянной будке. Какой-то мужик залез к нам. Когда пришла мама и увидела его, то, с руганью, прогнала. Потом мы в вагоне, в теплушке, на деревянном полу, я и оба моих брата сидим на одеяле, а мама на остановке ушла за водой. Потом пришла, разломила круглый сдобный пресный хлебушек, а внутри запеченное яйцо.

        Нас встретили хорошо, радовались, устроили встречу. Потом стали «шутить». За стенкой соседи очень боялись землетрясения. Так вот, посадили меня в деревянную колясочку и стали катать с криком, шумом и стуком по деревянному полу. Женщина прибежала с переполоха, испуганная,…сколько было им смеха!

       Не повезло со мной моему двоюродному брату Мите (Дмитрию), лет на десять старше меня. Я так надоедала ему, как тень ходила за ним следом, он в чулан, что-то мастерит, и я туда же. Запомнила, как он взмолился:- « ну что ты ходишь за мной, как привидение? Не отвяжешься никак….» Если бы только он знал, что вскоре останется без мамы, а потом, по совету моей мамы я, школьница уже, стану писать ему письма, а он отвечал мне. Всю войну мы переписывались. Он служил шофером на трассе Хорог - Ош, перевозил грузы из Афганистана. По его просьбе я послала ему фотокарточку.

Мои взрослые письма стали ему нужны и дороги. А, демобилизовавшись, он приехал за мной в Ташкент (я была студентка) и хотел меня увести, что бы мы поженились. Ах, если бы он знал, что готовила нам судьба! Тогда весь вечер я проплакала. А  наутро проводила до вокзала и на прощание он меня поцеловал.

       А вот еще случай, тогда же, в Арыси. Светлой памяти тети Маши. Сказали ей, что на вокзале дают (то есть – продают) компот. Тетя схватила большую кастрюлю и деньги и побежала, а там – сухофрукты. Её спрашивают, почему с кастрюлей пришла, а она отвечала, что это то, что первое подвернулось ей под руку. А потом говорила нашей маме, что ей было так неловко тогда.

        Я уже запомнила дорогу на вокзал. Помню, бегу босая через садик, вот уже на перроне, сбегала в туалет, опять на перроне, почему-то везде зажглись огни. Спешащие меня толкнули, я упала, сижу на земле, вокруг много спешащих людей. Мужчина высокий, стройный, сильный наклоняется ко мне и в удивлении: « Ты что тут делаешь? Как ты оказалась здесь? Ты с кем пришла? Беги скорее, чтоб я тебя здесь не видел!» Это был дядя Никифор, Митин отец.

       Там, в Арыси отец работал плотником в детском доме, с его то - характером! Как он жалел детей-сирот. Отцу дали место в общежитии. В большом помещении (разрушенной церкви), посредине, фанерой отгорожены клетушки на каждую семью (без потолка, конечно). Отец приходил с работы уставший, ложился на кровать, на груди четырехмесячный сынок младшенький, сбоку я, а за младшеньким -  средний сынок. Мама готовит на общей кухне поесть. А мы, я и отец поем песни. Да так с удовольствием распеваем: «По Дону гуляет казак молодой. Кукувала зозулынка в саду на помости…» У меня хороший слух, я пою правильно и с удовольствием. Отец - тоже. Но приходит мама и стыдит нас: - Люды прышлы, з работы, усталы, а вы нэ даете покою. Но из-за стенки фанерной слышны голоса: - «Пусть, пусть поют! Не запрещай, Наташа. Мы с удовольствием слушаем».

       Однажды мамы не было дома. Мы с братиком Васей захотели есть. Я знала, что у мамы была манка и вот я налила в чугунок воды, поставила на огонь (чугунок был, наверное, чужой, но мне не стали мешать) и насыпала в воду манку. Сколько смогла. Взрослые женщины переглядываются, ухмыляются, а я поняла - что-то неладное делаю, и ушла к себе, в наш закуток. Пришла мама, а женщины ей: -  Иди, иди скорей, твоя дочка уже обед приготовила. Не помню, ругала меня мама или нет, но помню, что мне было не по себе. Мне шел седьмой год…

  Барак

       У отца случилось несчастье на работе. Он и мальчик-детдомовец    пошли открывать яму, где хранилась картошка, закопанная на хранение. Мальчик спустился первым и отравился газом. Умер. Отец очень тяжело переживал этот несчастный случай. Но его судить не стали. И он с нами переехал в Чимкент, работал на строящемся свинцовом комбинате плотником. Была весна. Жили мы в землянке, наполовину вырытой в земле. На семью по две двухэтажных полки, как в вагоне, посередине столик или сундук. Нас, меня и Васю устроили в садик, а младшего - в ясли.  . Но я не помню, что ходила в садик и садика не помню.( В мае мне исполнилось семь лет и , наверное, в садик меня не приняли), помню, что ходили по мостику через арык, видела плавающую там змею. Видела огромные очереди в столовую, где мама наша простаивала часами, что бы получить обед. Не помню, как ела. Помню, как забралась однажды на крышу над титаном, который сутками кипел, а из бараков приходили за кипятком. И вот я на крыше, надо мною ветки яблони и зеленые яблочки. Но сорвать не успела ни одного яблочка. Кто-то сбегал за мамой и она, гневная, так ругала меня и не стала мне помогать слезть с крыши. Не помню, как слезла, что было дальше. Наверное, я была голодная и хотела съесть яблочко.

        От плохого питания, тяжелой работы, жизни собачей в бараке, отец обессилел, стал болеть. И мы решили уехать, вернуться домой в деревню. Но отца не отпускали. Он был на хорошем счету. Тогда мама пошла в отдел кадров, чтобы похлопотать за отца и там наткнулась на начальника, имя и фамилия которого была того человека, которого мама хорошо знала у них в районе. Она сказала ему по простому, что хорошо знает того человека  и он не тот. Тогда этот мужик стал зло на нее орать и сказал, чтобы завтра духу ихнего на стройке не было. Иначе будет хуже. Мама испугалась, а тут пришел среди дня отец, тоже напуганный. Собрали манатки и перешли в стоящие недалеко на путях, вагоны.(товарные),  которые потом прицепят к паровозу. Так мы вернулись в свое село Островное.

        Они знали, к чему возвращаются. Сена корове на зиму нет, дров тоже нет, корова не стельная, значит, молока не будет и нечего есть. Но, очевидно, дома родные стены помогают, а если придется умирать от голода, то хоть в родном доме и на родной земле. Отец снова работал в колхозе,  а мама –дояркой на ферме.(хотя у нее были слабые руки). Что только они не делали. Отец работал дни и ночи, чтоб  хоть что-то у кого-то заработать, а мама по степи у нор выливала сусликов, чтоб нас, детей прокормить хоть чем-то. Приносила из леса всякую съедобную траву, из озер - съедобный камыш (рогоз). Устроили меня и брата Васю в детсадик, а Сашу , на втором годике- в ясли. Но мне было уже семь лет и те,  кто работал там (родственники раскулаченных), издевались над нами, детьми. Особенно над теми, у кого родители боролись в Гражданскую  за советскую власть. В обед прогоняли нас на задний двор. Мы, я и братик, ели «калачики»-такие крохотные плоды травы. Потом звали нас на тихий час. Меня и Васю посреди комнаты ставили на колени, а руки за спиной. И заставляли спиной ложиться на ноги. Вася стал плакать (ему шел пятый год) и его отпустили. А у меня получилось,  и даже умудрилась уснуть. Но когда проснулась,  то не могла встать и стала плакать. Дети сбегали за взрослыми, и они подняли меня, но ноги меня не держали. Потом еле-еле отошла. Со мной обращались грубо, кричали, обзывали меня. Когда дома, вечером,  мы голодные просили у мамы поесть- она, почти плача, сказала, что ничего нет .«Да вы там, в садике хоть поилы ,трошки». « Ни мама, мы ничего там ни йилы». Но мама нам не поверила. А братик Саша стал по ночам исходить криками; страшно перепуганный и голодный ребенок.

        Мама не знала, что с ним. Но, однажды, ко мне подошел братик Вася и тихо на ушко сказал, что прибегал мальчик и сказал, что в яслях нашего Санечку держат в темном чулане и он по всем дням там кричит. Я сказала Васе, чтобы он незаметно убежал из садика на работу к маме,  ( он знал- на силосную яму) и сказал маме. Он так и сделал. Когда мама прибежала в ясли, то услыхала сильный крик ребенка. Это был наш Саша, закрытый в темном чулане. Мама ругалась, кричала тоже и забрала Сашу домой. Тогда только она внимательно выслушала нас и поверила всему, что мы ей рассказали. Теперь мы в садик не ходили. Однажды мама сварила в чугунке кашу из пшеницы. И сказала, чтобы мы в обед поели кашу. Но соседские дети как-то узнали про кашу, зазвали нас к себе домой и поочередно занимали нас всячески. Наконец мы пошли домой, чтобы поесть кашу. Когда я достала из печи чугунок, он был не только пустой, но так выскоблен, словно его вымыли. Вечером, когда пришла мама, мы стали ей говорить об этом. Она так расстроилась и, наверное, поругала меня. Но что я могла поделать, ведь они были старше меня, да и еще у таких родителей - Поляковых Семки и Марыны.  Отец наш (сын пришлого русского) не казак, а батрак, да к тому же  в Гражданскую воевал у красных. На нас, детях, отыгрывались, а ему мстили до конца жизни недобитая белая сволочь.

       Мясо суслика было очень приторным, -особенно бульон (очень жирный). Нас даже тошнило,  но есть все время хотелось. Иногда мама пекла коржики, но их есть было нельзя, царапали горло(чуть муки и шелуха проса). Однажды мы так хотели есть и Вася ходил за мной и просил… Но ничего не было. А я вспомнила, что мама испекла коржики и сказала, что это-для Саши и чтоб мы не трогали. И вот я стала искать их и нашла на голландке (печке) около трубы, достала их и ни о чем не думая, мы съели их с Васей вдвоем. Мама хотела покормить Сашу, а коржиков не оказалось. Стала спрашивать меня, а я не сознавалась, отпиралась. Тогда мама сходила во двор, принесла талинку (прут), позвала меня и сказала, чтоб я никогда не врала, а говорила всегда правду, даже если что не так сделаю. Раза - два она стеганула меня по заду больно и сказала, что будет меня больно стегать, если я буду врать. Я созналась, рассказала, что Вася плакал и просил есть. Больше она никогда не наказывала меня, в этом не было необходимости, хотя талинка и была воткнута в притолку для наглядности.

       Кстати о сусликах - бабушка рассказывала, что их однажды чуть не убили. У одной семьи украли теленка. Это было по тем временам страшное преступление. Казаки собрались и стали по запаху определять, где варится мясо. Так они вышли на их дом, стали выламывать колья, чтоб учинить самосуд. Один старый казак их остановил и зашел в дом. Там он увидел сусличьи шкурки. Он их взял и вышел к людям. После этого они ушли дальше. Но вора все-таки не нашли, видать был из другого села.(Владимир-бабушкин внук).

Первое сентября 1932 года. Дети пошли в школу. И мои две подружки -тоже. Одна на год, а другая на два года старше меня. Мне семь лет, но с семи в школу не принимают. А у мамы была привычка будить нас утром стихами:

-Дети, в школу собирайтесь,

Петушок пропел давно.                                                                 

Поскорее собирайтесь,

Смотрит солнышко в окно!

        Я хочу пойти в школу, но меня не принимают. Но я все-таки бегу и в коридоре под дверями стою и слушаю, что там говорит учительница. Завуч прошла мимо меня раз, другой, третий, наконец спросила, почему я хожу и стою под дверью:-« Ты так хочешь ходить в школу? Ну хорошо, пусть мама твоя придет, мы поговорим». Я прибежала домой и рассказала маме. Но она не хотела идти. Но потом  все-же согласилась. Меня приняли в первый класс,  и 1 октября я первый раз пошла в первый класс.

        Парты были деревянные, самодельные и длинные-предлинные. Меня посадили на последнюю парту. Я слушаю уроки внимательно, а когда учительница задает вопросы классу, я поднимаю руку, чтобы ответить. Но она меня не спрашивает. Наконец,  все-же снизошла, а когда я ей ответила, то посадила меня на первую парту. Видно, я так старалась, так хотела учиться…

         Это было весной 1933 года. Мама ушла на Мыдянку к крестной и бабушке, а мы остались дома. Вася ушел на улицу. Вдруг прибегает мальчишка и кричит: - «Нинка, Нинка, там, на речке, на Сухой Васек тонет». Я побежала туда, уже мостик разобран, а через весенний ручей перекинуто бревно, а на нем лежит Вася, обхватив его руками. Руки и ноги в ледяной воде. И страшно кричит. Были люди на той и на этой стороне, но никто не стал спасать ребенка (сына батрака красного). Я отбежала подальше от воды и там, где лед был покрепче, побежала по нему, а он проваливается под ногами. Перебежала и бегом к матери:      

 -« Васька тонет там, на бревне!». Мать кинулась бежать туда и стала кричать и просить, чтоб кто-нибудь спас ребенка. Все ж  нашелся добрый или совестливый казак. Слава Богу, не утонул наш Вася.

Те двое мальчиков спасли и Сашу в яслях и Васю.

        Лето 1933 года. Мне 8 лет. Я окончила первый класс. Наверное, к концу лета родители, словно испуганные, стали собирать вещи в узлы. Подошла грузовая машина. Погрузили все на нее, и мы поехали. Переехали в село Новочеркасское. Наполовину татарское. И поселились на квартире в татарском доме. В двух комнатах. Вместо мебели-нары. В сенях поместили корову. А чем ее кормить, это забота отца, а чем печь топить, это тоже его забота. Бедный наш отец!  Семь лет войны на Германской, Гражданской, контуженный, надышался газов. Раненый. Без него умерли родные, и потерялась жена с детьми. Во втором браке умер совместный с мамой нашей сынок, еще младенцем.… И все эти годы голод, поездки, нужда, заботы и какие-то страхи. 

         В нашем доме после нашего отъезда поселился «партком» - так звали районного партийного работника. Но потом он переехал тоже сюда, в МТС.

        Зима. В комнате тепло. Саша, ему 2,5 года в одной рубашонке стоит у нар босыми ножками и жалобно плачет. Я увидела, как из заднего прохода повисла кишочка и уже большая. Я так напугалась! Мамы не было дома. Я, должно быть, знала, куда она пошла и, не одевшись, зимой по морозу побежала что есть мочи. Во дворе уже кричала: - «Шурик! Шурик!..». Она выскочила, узнав, и тоже побежала, а я потихоньку пришла, переживши страшный испуг.

        У Саши ослабела кишочка. Зубки росли и сразу выпадали, болели десны. Мама сама лечила ему цингу. Её научили, и она сделала так: в мед насыпала синего купороса, разогрела докрасна кочергу, всю смесь мешала этой кочергой, а потом этой «гремучей» мазью мазала Саше десна. Как он, бедный, кричал по - страшному... Но десны вылечились. Зубы нормально стали расти. А в три года он стал таким тяжелым карапузом, что мама стала запрещать носить его на спине «чок-чок».

        Ну вот, еще зимой  из татарской хаты мы перешли в землянку, а летом в дедушкину деревянную хатку. Ходили поливать огород, а мы, дети, купались в озере. Шли домой, а Саша попросился чок–чок. Я хотела его взять, а мама не разрешила. Он сел в пыль на дороге и стал кричать.  А мама ушла, а мне строго-настрого запретила брать его на спину. Мне было уже 9 лет, но была я очень худенькой. Когда мама ушла далеко, я уговорила его, посадила на спину, и мы пришли домой. Мама, наверное, меня и его поругала, а он, возможно, понял, в чем дело, но после этого перестал проситься на спину.

        По этому поводу у меня был много лет спустя аналогичный случай. Приехал я летом (как всегда – один) на каникулы к бабушке. Дед тогда работал в Крючковке, строил племяннице деревянный дом.  Бабуля побоялась, что его объегорят или он пропьет все деньги и решила ехать в Крючковку. Все бы ничего, да была на ее попечении внучка Наташа, моя двоюродная сестра, дочь дяди Васи. Мать ее тяжело болела и за ней смотрела бабушка. Было ей два года, а мне десять лет. Дядя Вася работал на заводе, а со мной она почему-то на целый день ее  оставлять опасалась   ( хотя моя мать оставляла меня с сестрой с двух ее лет).

Вывела она нас за станцию Саракташ. Перешли через линию и стали ждать попутную машину на Островную. Подошла бензовозка и мы на ней поехали. До Островного верст сорок, но ехали часа два. Дорога шла по холмам. Приехали в Островное. Теперь нужно было идти пешком версты три. Наташка устала, стала капризничать. Бабушка взяла ее на руки, но руки у нее были слабые и она скоро устала. Тогда я ее взвалил на закорки и попер. Тащу метров триста, потом отдыхаем. Дошли до Урала, докричались лодочника, переплыли на другую сторону. Часа два прошло. Идти еще версты две, но Наташка идти отказалась. Орала по черному:-«Хочу перти». То есть, чтобы мне ее переть. Бабушка ее ругала, хотела наказать, но я любил ее и уговорил, чтобы она разрешила ее нести. Так две версты и пер ее, а бабуля по пути рассказывала нам сказки и рвала съедобную траву (Борщовку, козелки ,дикий лук и чеснок). Пришли в Крючковку, прошли мимо нашего старого дома, но там был уже сруб другой и жили другие люди. Прошли по улице, по которой я в двухлетнем возрасте шел пьяный, повернули направо, прошли площадь и пришли к деду. Ночевали в каком-то сарае. Рано утром, забрав деньги, тем же путем уехали домой. И опять всю дорогу мне пришлось ее переть, да к тому же еще через весь Саракташ. Володя.

 Школа 

         Лето 1934 года. Я закончила второй класс, здесь, в Новочеркасске. Помню, когда только переехали, 1го сентября 33 года, утром рано, я взяла приготовленную сумку (матерчатую, сшитую на руках мамой) со школьными принадлежностями и рано пошла в школу. Поднялась на высокое крыльцо, сижу на ступеньке и жду, когда откроется школа и начнут приходить другие школьники. Но никто не приходит, а мимо проходящие взрослые смотрят на меня с удивлением. Возможно, кто-нибудь сказал,  что в воскресение в школе не учатся, и я вернулась домой.

        Школа была в большом, деревянном доме. Поднявшись по ступенькам крыльца, входишь в коридор, где у одной стенки вешалка для одежды. А по обе стороны двери в классы - налево и направо. В больших комнатах два ряда парт в каждой. В одной комнате 1й и 2й классы, в другой- 3й и 4й. И два учителя. Один-директор школы и другая учительница младших классов.

         Ну, так вот. После окончания второго класса мне дали путевку в  лагерь в районе, в селе Беляевка, от нас километров за тридцать. Мне было страшно, одной, без родителей 9-летней куда-то ехать. Но я была послушной, и уговорить меня было легко. Как туда ехала, с кем - не помню.

        Помню, как было в лагере. В школе, в одном из классов, мы спали на полу, каждый на своей постельке. Кушали в столовой. Ходили в строю за речку в лесок гулять. Распевали песни: - « Шмель гудит, роятся мошки, реют птичьи голоса. Мы шагаем по дорожке через горы и леса. Вот это - да. Вот это - да, вот это - да, действительно! Вот это - да, вот это - да, даже удивительно!». Но нас перевели в какие-то два дома, пустые, но с кроватями (или с нарами) И нас заели клопы. Мы там ни одной ночи не смогли спать. Нас всех вывели в садик, напротив, и мы спали на земле, на траве. А потом опять переселили в школу на старое место. Но я стала тосковать, захотелось домой, да так, что стала плакать все время.

        Взрослые (вожатая) спрашивают, что со мною, что случилось, а у меня еще и понос открылся, но живот не болел сильно. А я им говорю, что у меня понос и сильно болит живот. И так день, другой, а потом, наверное, вожатая пошла на базар и нашла там нашего сельского из нашего села, мужика, который согласился меня довести до дому. Сказал, где он остановился и что завтра утром он поедет. И вот, утром привела меня вожатая, проводила нас, и мы поехали. Помню, что я так радовалась, что еду домой, даже пела.…А дяденька этот все смеялся. Ведь ему сказали, что я заболела. А потом я заснула. Когда проснулась - повозка стояла у нас во дворе, а дяденька кричит: - «Мать, отец, встречайте свою дочку, привез в целости и сохранности. » Что было дальше - не помню…

         Тогда же, во дворе, в дедушкиной хате, на траве лежала снятая с петель дверь. Я легла на нее, на спину и стала смотреть на солнце. А оно в потемневшем небе то проваливается в золотой колодец, то превращается в длинный золотой стержень. Сколько я смотрела на солнце - не знаю, но  когда хотела перестать смотреть, не смогла отвести от него глаза, они не слушались. Я испугалась, и перевернулась на бок, и день превратился в ночь. Я ничего не вижу, темно. Но постепенно стало чуть светлее… и, наконец, снова стал день. Возможно, тогда я повредила зрение, потому-то после этого в школе сидела не дальше второй парты.

        Тогда же приезжала тетя Оля (Ольга Васильевна), папина сестра, со своей дочкой Аней (старше меня). Капризная, нарядная, в белом платье со многими оборками, как принцесса показалась она мне, а я рядом с ней была настоящая золушка, тетя Оля была грамотней нашей мамы, а дочь ее была более воспитанная. К тому же, старше меня. Мы с ней не подружились, да и они были совсем недолго у нас. И тогда же, проездом, навестил нас отцов племянник Михаил (Абрамов Михаил Фролович). Он был военный, командир, второй раз женат. Имя жены – Шура (Александра). Детей у них не было. Была она из благородных, а жили они в Свердловске. Он ехал к родной сестре (В Крючковку) Нюре. О которой я упоминала в самом начале записей.

          Мама сказала, что я могу проводить его на нашу бахчу. Он усомнился, точно ли я знаю и найду свою бахчу, но мама сказала, что я точно знаю. И мы пошли. Мне 9 лет, а моему кузену за тридцать уже. Я бегу впереди босиком. Вот и бахчи начинаются. Я бегу мимо, мимо делянок и, наконец, я показываю и говорю, что это наша бахча. « А как ты узнала, что ваша?» - говорит он в сомнении. Я говорю, показываю, рассказываю; наконец он поверил и спокойно пошел выбирать, что бы сорвать арбузы. Потом мы пришли домой, а он говорил с мамой и удивлялся, что такая его двоюродная сестричка. Он был тоже совсем недолго.

         Летом мы всей семьей ходили смотреть бесплатное кино. Не совсем бесплатное, так как из зарплаты удерживали какую-то сумму, а там дело твое - хочешь - смотри, не хочешь - как хочешь. В неделю один раз, вечером, как стемнеет. На стенке бывшей небольшой церквушки без колоколов натянуто белое полотно. Чуть поодаль - киноаппарат и киномеханик (очень хороший). Озвучивает нам немые фильмы, да так интересно, словно это он артист. А вокруг него на земле, на траве сидят зрители....

                 Продолжение следует