Хлебные крошки... Ретро (В. Рыженко 5 лет назад)

валерий рыженко написал 13 июля 2013 г.

    (Эту историю рассказал мне дед Митька, а я её только подработал. Может быть, он был одним из действующих лиц в этой истории, но, сколько я не пытал его, ответ был один: "Да ты что? Разве бы я так поступил, хлопче ?" …).

   Наступила осень. Посельчане Крынички выкопали  картошку, загрузили в мешки и вёдра, снесли в погреба, подвалы, перекопали огороды, сорную траву сложили в кучки, подожгли. Поплыл дымок. Заклубился. Словно, легким туманом посёлок покрылся. 

   Осенний воздух слегка подправлен прохладой.  На горизонте уже «топают» дожди и скоро «набросятся» на поселок, и превратят дороги в грязь… Наденут бабы и мужики плащи и сапоги, и «зачавкает» пасмурная и слякотная жизнь, но посельчане об этом пока не думают, а сидят за столами и празднуют уборку огородов.

   А почему и не попраздновать ? Погреба и подвалы забиты. СолИ, мочи, суши, квась…  Столы накрывай всласть, а лишнее сбрасывай на базар, да гроши в кармане считай.

   Иван Тарасович, низкорослый мужичок с «дробными»  глазам, сидит в дощатой  летней кухне Чикалихи за щербатым  столом, на котором стоят бутылка самогона, заткнутая бумажкой,  алюминиевая с гнутыми краями миска с пожелтевшими  огурцами, помятыми  помидорами, с зачерствевшей черной буханкой хлеба и сурово из  подлобья  смотрит на своего дружка Виктора Яковлевича. Дружок, обратная сторона Ивана Тарасовича, высокорослый, с  «раздутыми» глазами.

- Ты что мне с утра трубил? – начинает отчитывать он. -   И что я сейчас вижу?

   Иван Тарасович тыкает в бутылку самогона. Виктор Яковлевич молчит. Он чувствует свою вину. Обдула, объегорила его Чикалиха. Объехала со всех сторон.  Словом, размазала, как последнего поселкового хлопца...

   Бурлит душа Виктора Яковлевича от обиды. Он готов взять дворовую  метёлку и березовым черенком «промести» Чикалииху, но она же поднимет  такой визг и крик, что весь посёлок сбежится, чтобы посмотреть, кто и за что так «отпаривает»  её?

- Я тебя спрашиваю, - не сбавляя сурового тона, говорит Иван Тарасович, - где обещанные  литры самогона и сваренная  курица с перчиком, лавровым листом и обжаренной, «золотистой», хрустящей   корочкой…? Где запах от этой курицы? Что ты натыкал мне огурцов и помидор, этих овощных яиц?

- Так это же не я!

  Виктор Яковлевич опускает глаза к долу. Оправдание не принимается.

- Знаю, что не ты. Но ты же уговорил меня прийти к Чикалихе.

- Я ж не хотел, -  не  бормочет, а как бы хлюпает Виктор Яковлевич. – Притащилась эта стерва, навозная лошадь, - Виктор Яковлевич «обмолачивает» Чикалиху со всех сторон, - ко мне утром. Я её, как соседку чайком угостил. Она мне:" Витюшенька , Якушка мой, я вдовушка, силушка не та, пошла платком из глаз слезу выгребать, обмокла вся, слезами чуть кухню не затопила, жена потом их тряпкой вытирала и балаболит: "Дорогой Яковлевич, милый мой соседушка, в горюшке первый помощничек, а в радости первый гостечек, помоги мне, вдовушке, собрать картошечку, перекопать огородик. Я тебе за это литру самогончика, на травочках  выстоянный, поставлю, самую большую курочку сварю с перчиком, лавровым листочком, обжарю,  «золотистую», хрустящую корочку  сделаю. Угощу так, что на всю жизнь запомнишь.

- Литру самогончика и «золотистую» корочку, - чуть не рычит  Иван Тарасович.- На половину стол урезала. Это для мальцов, а не для хороших работников. Мы с тобой с утречка до вечерка, как лошадочки пахали. Всю картошечку, - он со злости  плюется и поправляется, - как лошади всю картошку с её огородика… Тьфу, зараза. Зачикал и зачёкал ты меня. Всю картошку выкопали, перекопали на метр вглубь. И что? Где литра, - он   тянет по слогам, чтобы не сбиться на застрявшие в голове: чак, чёк, -   са мо гон на травах и «золотистая» корочка – зло  цедит Иван Тарасович, обкладывая  Виктора Яковлевича хмурым взглядом.

   В это время в кухню входит Чикалиха.  Породистая тётка и с таким обхватом, что ни одни поселковый мужик не может сомкнуть руки вокруг её талии. Она  грузится за стол. От её присядки трещит  табуретка, чудом ещё сохранившая четыре ножки.

- Ты что обещала, - набрасывается на неё Виктор Яковлевич и повторяет, как Иван Тарасович.- Где обещанная литровочка  на травочках и курочка с обжаренной и «золотистой» корочкой? А!

   Он поднимается во весь  громадный рост и зависает, словно глыба над Чикалихой.

- Да ты, что Якушка, -  Чикалиха  вначале сопит, так что булькает в её носу, потом протягивает руки к нему. -  Крест кладу. – Она поднимает руку ко лбу, а потом опускает. Боится Бога Чикалиха, а Он смотрит на неё с иконы, подвешенной в паутинном  углу кухни. - Ослышался ты, соседушка,  с утречка. Вчера,  наверное, крепенько хватанул самогончика. Вот ушко тебя и подвело. Что обещала, то и сделала, - твёрдо заканчивает она, напирая так на стол своей массой, что стол начинает двигаться и прижимает Иван Тарасовича и Виктора Яковлевича к «облатанной» разными красками стене. -  Я же поставила вам бутылочку самогончика, помидорчики, огурчики, хлебушка за работу.

   Брехня на лицо. Да ещё какая брехня. Пялит  в глаза Виктора Яковлевича  и зенками даже   не моргает. Не глаза, а словно  стекляшки от очков.

   Виктор Яковлевич облегчает свою душу многоэтажными словами, а Чикалихе хоть бы хны. Не колышет её ни  самый нижний, ни самый верхний этаж. Она давно по всем этажам прошагала, и ни на одном не споткнулась. Вперилась, как змея. Того гляди, и плюнет в лицо. Да ещё  ручищей засандалит. Она на руку не скупая. Бойцовская баба. Один раз двух пьяных мужиков разняла. Одному косточку на руке вывихнула, а другому косточку на ноге.

   Чикалиха на лету  отбивает  слова Виктора Яковлевича: ничего этого она не обещала. Якушке  приснилось.   Видать, ночью ему дуже захотелось хлебнуть  не пол-литра, а литру.  Вот сон и перешёл в явь.

   Виктор Яковлевич начинает постепенно понимать, что словами Чикалиху не обломаешь. Есть только один выход, чтобы поставить  брехливую  бабу на место.

- Слушай теперь меня, - гаркает он Чикалихе, выталкивая стол на середину кухни. -  Иван. Щас лезем, - он идет по языкастой «дорожке» Чикалихи, -  в погребочек, собираем картошечку и сажаем её на два метрочка в землюшку по новой. Пусть она потом сама  вытаскивает картошечку  и перекапывает свой огородик.

   Осуществить свою задумку Виктору Яковлевичу не удается.

На погребе два тяжеловесных  железных засова, увесистые  замки со стальными дужками, а ключи у Чикалихи.

- Ну, вы ешьте, пейте, дорогие работнички,  -  не жадничает на хорошие слова  Чикалиха, - а я пойду, прилягу, отдохну. Устала от работы. Ох, Господи, сколько переживала.

   От этих слов Виктор Яковлевич готов обрушить стол на…он растрепался уже в словах и не знает, каким новым и сильным словом наградить обнаглевшую бабу. Она не переживала, а считала картошку, чтобы Виктор Яковлевич со своим дружком не засунул ведёрко за пазуху.

   После ухода Чикалихи Иван Тарасович долго смотри на курятник, потом на самогон.

- Не натягивай нервы, - говорит он потерявшемуся Виктору Яковлевичу, который переводит взгляд то к Богу, то от Бога к самогонке и наоборот, словно хочет решиться, к кому же лучше притулиться от сердитого Ивана Тарасовича -  Щас мы всех её кур сварим. Иди, открывай курятник и выпускай кур.

- Ты что их давить будешь? И варить.

   Виктор Яковлевич трусит. Он не привык чужое добро на горб закладывать, от своего спина в дугу гнется.

- Нет. Она сама  будет их варить, а я и ты  только помогать.

  Курятник открыт. Куры бегут в кухню. Иван Тарасович берет мелкое блюдце, наливает в него немного самогона, крошит в блюдце хлеб и бросает крошки  курам. Они налетают на крошки. Через пару минут на пол хлопается одна курица, потом вторая… Петух с огромным поклеванным гребнем, шатаясь, бродит среди кур, видимо, раздумывая, отчего это его подруги в лёжке, потом шлепается  на бок.

- Все улеглись, - довольно говорит Иван Тарасович дружку. – Теперь кричи Чикалихе, поднимай её с пуховой перины.

- А что кричать? – Виктор Яковлевич пока не понимает задумку Ивана Тарасовича.

- Кричи, что куры дохнут. Рубить их нужно пока они свеженькие. Они по правде  пьяненькие, но протрезвеют. А пока они протрезвеют, мы штучки две и заварим.

   Виктор Яковлевич раздувается так, что трещат легкие. На его крик из дома, несмотря на увесистость  своего тела, вылетает Чикалиха и видит  лежащих на земле кур.

- Дохнут куры, Ивановна, - орёт Виктор Яковлевич.  – С ума они сошли. Грудью разбили дверцу в курятнике и выскочили. Рубить их нужно. Варить.

   Иван Тарасович  тоже закручивает свои голосовые «гайки».

   Чикалиха хватает хворостину и начинает стегать кур.  Никакого трепыхания. Она не выдерживает и тоже налегает на голос.

- Что ж вы сидите,  - чихвостит Чикалиха работничков, ей не до ласковых слов, - паразиты, жретё мою  самогонку. А куры дохнут. Что делать? Без кур останусь, - голосит она. – Зимой с голоду помру. Яичек к Пасхе не освящу.  Перед Богом грешна буду.

- Рубить и варить, - громыхает Иван Тарасович, -  пока ещё всё мясцо в соку и кровь живая. А то если дохлятина пропитает их, тогда в мусорку, на свалку. Вместе с перьями. Подушки соломой будешь забивать.

   Завертелось во дворе. Пошло ходуном. Да ещё каким.  Чикалиха мечется среди кур, плачет и причитает: " Курочки мои, несушечки золотые, как же я без вас жить буду..." Потом хвать топором по несушичке и в кухню её пинком к Ивану Тарасовичу.

   А Иван Тарасович в деле. Крутится возле печки с чугунными плитами, зажигает её, после выскакивает на улицу, хватает стоящую на порожках большую кастрюлю, ставит на печку и заливает водой.

- Что медленно работаешь, - его голос волной  накатывается на Чикалиху  – Быстрее руби. Общипывай кур с Яковлевичем. И  кидай в кастрюлю. А то совсем подохнут. Так хоть полуживыми сварим. А дохлятину кто из вас будет есть?

   Двор наполняется куриными перьями и пухом. Виктор Яковлевич рубит с плеча. Чикалиха с такой яростью выдергивает перья, что треск идёт.

   Иван Тарасович загружает две курицы в кастрюлю. Возле него «пляшет» Чикалиха и засыпает горстями перец, лавровый лист.

- Они это, - раскручивая язык, тарахтит Чикалиха, - запах дохлятинки сбивают.

- Остальных пока не рубить и не общипывать, - орёт командирским голосом Иван Тарасович, ему жалко становится Чикалиху с прилипшим пером на размашистом  лбу. -  Оставшиеся должны  ожить. У них сейчас внутри борьба с заразой идет. Здоровая кровь с мёртвой тягаются.  Должна одолеть. Я знал такие случаи.

   Через час Иван Тарасович и Виктор Яковлевич  уминают курятину. Вместе с ними и Чикалиха.

- А когда ж остальных будем общипывать и варить, - говорит она, забивая до отказа свой рот, она боится упустить кусок, выгребает самые лучшие двумя руками из миски и закладывает их в себя. -  Я их это, когда сварю, кусочками порежу и в банки засолю. Соль всё поборет.

- С остальными полный порядок, - мычит Иван Тарасович, заливая  проглоченную курятину самогоном – Ожили.

- Это как же может быть, - очумело спрашивает Чикалиха, глядя, как шатаясь, поднимаются курицы.

- А хрен его знает, - отвечает Иван Тарасович. -  Увидели, как мы двоих кур в варку пустили, испугались и ожили. А, может быть, здоровая кровь взяла за глоточку  мертвую ?

- Да разве такое, может быть? – не уверенно спрашивает Чикалиха и смотрит на икону. – Вначале подохли, а потом ожили.

  Она ожидает ответа оттуда, а там молчат.

- Ты же видишь сама, что может быть, - отвечает Иван Тарасович и запрокидывает стакан самогона в рот. -  Тащи ещё бутылку самогона. Одну мы выпили за упокой. Другую - за здравие. А то не дай Бог начнут снова дохнуть. За здравие грешно не выпить.

   Чикалиха  чуть ли не подлетает  с табуретки и мчится в погреб, где в пустой кадушке стоит бутыль самогона.

- Ну, как, - говорит Иван Тарасович, потрёпывая по плечу  Виктора Яковлевича. – Что самое главное в жизни?

  Виктор Яковлевич долго переваривает ситуацию и брякает.

- Главное в жизни это уметь брехать.

- Не, друже, - тянет Иван Тарасович. –  Сколько годков кинул за себя, а ни хрена не понял. Главное в жизни - идея. А всё остальное причиндаловка. Хоть брехливая, но чтоб  тащила на идею.  Вот я, если бы захотел, стал бы самым богатым курятником в посёлке. А что для этого нужно. Бутылка самогона и крошки от хлеба. Пошел по дворам и начал бы  самогоночкой и хлебными крошками кур поить. Они бы с ног валились, а мне нужно было бы только кричать: дохнуть, дохнуть, на свалку их. Они бы побросали их на свалку, а я бы вечерком тачку взял, загрузил бы их и на базар. Понял, как можно на бутылке самогона и крошках хлеба разбогатеть. Я, - улепётывая «золотистую» корочку и зачищая свой желудок самогоном,  громыхает на весь двор Иван Тарасович, - могу в посёлке всех свиней, коров напоить. И самым главным стать. Что у нас ещё есть в посёлке?

- Эти, как их, - напрягаясь, говорит Виктор Яковлевич. – Люди.

- Правильно! Люди! Наливай за хлебные крошки!