Ле Корбюзье и экзистенция страдания

Среди российских псевдоинтеллигентов (понимающих в архитектуре примерно так же, как свинья в апельсинах) не принято любить Ле Корбюзье. И уж тем более массовое индустриальное домостроение — что в пятиэтажном, что в 27-этажном варианте. Но для того, чтобы понимать Ле Корбюзье, нужно его историзировать. Революция ведь вызывается не злой волей ее вождей. В основе — нетерпимое положение, в котором оказались люди.

Будете ли вы читать про Париж у Гюго или Золя, про Лондон у Диккенса, про Петербург у Достоевского или Сормово у Горького — там обязательно будут многостраничные описания бедных кварталов. Потому что это — ад, а ад для европейского романа сюжетно важен. Ф. Энгельс в своей книге «Положение рабочего класса в Англии» писал об ирландцах, которые на тот момент были в Лондоне чем-то вроде жителей Таджикистана в сегодняшней Москве. Они жили по 10 человек в комнате без удобств, кроватей, постельного белья, мебели. Их косили эпидемии, они мерли от холода и голода, они тупели и теряли человеческий облик.

По физическим параметрам жизни людей советская Москва до конца 1950-х сопоставима с европейскими городами на сто лет раньше. После революции и гражданской войны, когда печки топили деревянными домами, когда ввели общие квартиры, когда все обнищали — чем это отличалось от мира Оливера Твиста?

После войны норма площади на человека в Москве была 5 квадратных метров — это почти сегодняшняя норма в СИЗО.

Индустриальная эпоха — это потребность в больших массах рабочих, и невозможные условия жизни — данность, которую нельзя было терпеть. Вопрос архитектуры в такой ситуации заключался не в стиле, который избран для частного особняка. С колоннами или без он одинаково украшает город, и что у хозяина на столе — реплика Габо или бронзовая нюшка,— вопрос развитости его личного вкуса. Но вот как и где живет основное население — это социальная проблема.

И именно ее революция и решала: она создала индустриальное производство жилья для индустриальной эпохи. Это мифология любой революции — она выводит людей из ада в рай.

И она вывела. Пятиэтажка в каком-то смысле — самое великое произведение архитектуры, оно повторено миллионы раз в СССР, в странах соцлагеря, во Вьетнаме, в Индии, в Африке, где только мы их строили. Мы начали с пяти метров на человека, СССР распался при 15 метрах на человека, сегодня в России — 25 метров. Это колоссальный цивилизационный прорыв.

Но всему есть цена. Есть цена и этому прорыву.

Я сейчас не говорю о том, что произошло с городами, хотя это более или менее очевидно. Все это более или менее неприятно, и более или менее всем известно. Кто только не обличал последствий этой революции!

«Над блочно-панельной Россией как лагерный номер луна», — это написал Александр Галич, и в сером строе пятиэтажек действительно есть что-то тюремное.

У Корбюзье то общее с Люфтваффе,
что оба потрудились от души
над переменой облика Европы.
Что позабудут в ярости циклопы,
то трезво завершат карандаши.

Это уже Иосиф Бродский напейсал, и он прав — для успеха нашей архитектурной революции бомбы и немцев, и союзников действительно сыграли решающую роль. Чтобы строить массовое жилье — нужно массовое его отсутствие.

Но подход этих авторов, мне кажется, демонстрирует некоторое непонимание революционной логики. Она заключается в следующем. Любой революционер рано или поздно приходит к логике футуристического искупления — мы страдаем для того, чтобы наши дети, внуки и правнуки жили принципиально лучше.

Поэтому, оказываясь в городах, состоящих из типовой индустриальной застройки, и недоумевая, как люди после прекрасных бульваров Парижа, чудесных парков Лондона и шедевров Рима смогли ничему не научиться и произвести такую специфическую среду, мы должны говорить себе: мы страдаем не просто так. Мы страдаем из-за того, что нашим предкам стало чуть лучше жить.