Один за всех и все против одного

Император Николай II почти в одиночку, с немногими верными, 20 лет удерживал Российскую Империю от падения. Но силы человеческие не беспредельны. 

Столыпин как-то сказал: «Сперва гражданин, а потом гражданственность. А у нас обыкновенно думают наоборот». В отношении монархии это правило тем более непреложно: народ с монархическим религиозным правосознанием создает монархию, никак не наоборот. Спор «о курице и яйце» — что первее, тут неуместен. Царство не возникает из ничего. Особенно христианское, прорастающее из веры во Вседержителя, чьей волей поставляются на престоле цари. Когда же в народе отмирает религиозное начало, тогда перестает работать формула «повиноваться верховной воле царя не только за страх, но и за совесть Сам Бог повелевает», — и рушится трон. Когда подданные отказываются быть опорой монархической государственной конструкции, монарх один не в силах долго нести это бремя. Вот что такое царствование Николая II. 

Сегодня отовсюду слышны претензии к последнему русскому царю — он-де повинен в гибели страны, в революции, гражданской войне, в апокалипсисе местного значения... Подобное звучало и век назад. Это психология предателя: он всегда и во всем будет обвинять того, кого предал, искренне заставляя себя верить в чистоту собственных риз.  

Когда революция пожирала своих вдохновителей и вышвыривала их из страны, некоторых все же настигало понимание: «Время царей прошло, ибо то, что теперь называется народом, недостойно царей». 

Столько помоев, сколько было вылито на последнего венценосца в годы его царствования, не пролилось, наверное, даже при власти большевиков, которые лишь месили старую грязь. Образованные и полуобразованные слои с упоением вытаптывали в народе веру в царя, облеченного силой, которая действует свыше. Те, кто по своему положению должны были поддерживать трон, составили огромную партию его противников, трудившихся на разрушение государства. Ну а то, что гибель державы стала для них в итоге неприятной неожиданностью, — тем более не делает им чести. Однако следует понимать, каково было Николаю II править империей, когда кругом, что бы он ни делал, раздавалось шипение, ядовитые смешки, лукавые подсказки либо же вставала стена убийственного равнодушия, глухого противодействия.

«Эти миазмы Петрограда... Их чувствуешь здесь на расстоянии 22-х верст, и этот скверный дух идет не из народных кварталов, а из салонов. Какой срам! Какое ничтожество! Можно ли быть настолько лишенным совести, патриотизма и веры?!» — говорил Николай II в Царском Селе французскому послу Морису Палеологу. А его слова, обращенные к министру финансов В.Н. Коковцову: «Я просто задыхаюсь в этой атмосфере сплетен, выдумок и злобы». Даже иностранцев это изумляло. Английский генерал Дж. Хэнбери-Уильямс свидетельствовал: «Репортер, проведший в России 24 часа, дал мне о государе такой отзыв, что я подумал, что эти часы он провел в помойных ямах Петербурга; иначе он не мог собрать сведения более лживые и несправедливые и притом столь же ошибочные, как и злобные». 

Адмирал З.П. Рожественский в частном письме писал о царе, «который лихорадочно ищет людей правды и совета и не находит их, который остается заслоненным от народа мелкой интригой, корыстью и злобой, который изверился во всех имеющих доступ к престолу его и страдает больше, чем мог бы страдать заключенный в подземелье, лишенный света и воздуха». 

Чем же так не устраивал Николай Александрович представителей света и полусвета? Прежде всего тем, что не походил на своего отца, Александра III, который одной своей богатырской мощью внушал уважение, умел цыкнуть на Европу, прижал к ногтю доморощенных террористов и держал в кулаке салонную оппозицию. Н.В. Плевицкая, чье пение так любил Николай II, сказала о нем, что он «был добрый и простой, такой как все. Ничуть не похож на царя». Именно этого не могли простить императору. 

Когда бывший верноподданный, утративший монархическое понятие и чувствование, вынужден с душевной болью и ощущением униженности подчиняться самодержцу, его досада и гнев подсказывают ему: «Если уж кланяться, то коронованной силе, а не венчанной посредственности». На месте Николая II эти господа с прищемленной гордостью желали бы видеть более величественного монарха, удачливого, победоносного, покоряющего себе всех и вся. Словом, удовлетворяющего их высокоумию и тщеславию.  

Трагический сарказм истории в том, что величие души последнего императора они в своем помрачении принимали за ничтожество. И верили лжи, которая обильно вырастала на почве этой слепоты. «…За то, что они не приняли любви истины для своего спасения. И за cиe пошлет им Бог действие заблуждения, так что они будут верить лжи» (2 Фес. 2:10—11). 

Для людей, в чьем представлении здание монархической государственности сделалось картонной декорацией с ряженым «царем-дураком», Николай II был самым закрытым, непостигаемым из всех русских самодержцев. Он раскрывался лишь тем, кто верил ему в такой же простоте сердца, какой обладал сам Николай Александрович. Он не старался потрафить придворному окружению, подлаживаться под чужие желания и уязвленные самолюбия. Он был вежливо-холоден к тем, в ком видел высокомерие и фальшивое почтение, кто пытался навязывать ему собственную волю.

Разгадки личности царя они искали в «тайных влияниях» на него. «На девятом году царствования личность императора Николая II оставалась едва ли не настолько же загадочной для общества и народа, как в момент его восшествия на престол, - пишет в своей книге о государе С. С. Ольденбург. - Вернее, ее уже заслоняла легенда, созданная кругами, враждебными власти… Мягкость обращения, приветливость… весьма редкое проявление резкости — та оболочка, которая скрывала волю государя от взора непосвященных — создали ему в широких слоях страны репутацию… слабого правителя, легко поддающегося всевозможным, часто противоречивым внушениям… Между тем… Николай II, внимательно выслушивавший самые различные мнения, в конце концов поступал сообразно своему усмотрению, в соответствии с теми выводами, которые сложились в его уме, часто — прямо вразрез с дававшимися ему советами. Его решения бывали порою неожиданными для окружающих именно потому, что свойственная ему замкнутость не давала никому возможности заглянуть за кулисы его решений. Но напрасно искали каких-либо тайных вдохновителей решений государя. Никто не скрывался “за кулисами”. Можно сказать, что император Николай II сам был главным “закулисным влиянием” своего царствования!» 

В вину императору ставили также его «неудачливость», «несчастливость». Ходынка, проигрыш японской кампании, разгул терроризма, революция 1905 года… А ведь у всех этих «несчастий» имелись свои творцы и причины — от халатно исполненных должностных обязанностей до совершенно конкретных государственных преступлений, включая измену. Все хотели быть господами положения, но мало кто хотел и умел исполнять волю императора, тем более «не за страх, а за совесть». Проще было валить с больной головы на здоровую. 

В декабре 1905 года в письме к матери Николай II описывал заседание правительства: «Говорят много, но делают мало; все боятся действовать смело; мне приходится всегда заставлять их и самого Витте быть решительней. Никто у нас не привык брать на себя, и все ждут приказаний, которые затем исполнять не любят». 

Генерал Хэнбери-Уильямс в своих воспоминаниях не однажды с сожалением замечает: «…если бы он (император. – Н.И. ) мог воочию увидеть исполнение своих желаний, а не только непреодолимые препоны, постоянно возникавшие в его государстве...»; «сколько сил царь вкладывает в решение насущных вопросов! Если бы только его начинания подхватывались и исправно выполнялись...» 

Вот как, к примеру, салонно-придворная оппозиция объясняла себе возникновение русско-японского конфликта: «Под гнетом чувства своего бессилия проявить личную инициативу в делах управления ядром государства, а также в европейском международном положении, Николай II должен был роковым образом направить свои взоры к Сибири и берегам Тихого океана и там искать применения своего творчества и возможности проявления личной инициативы»(В.И.

Гурко). А вот так это выглядит с иного ракурса: «Преодолевая сопротивление и в своем ближайшем окружении, и в сложной международной обстановке, император Николай II на рубеже XX в. был главным носителем идеи имперского величия России. Если в высших правительственных кругах относились холодно к дальневосточным начинаниям царя, то в обществе преобладало равнодушное, а то и прямо отрицательное отношение к ним» (С.С. Ольденбург). 

Усилия императора закрепить Россию на незамерзающем побережье Тихого океана, имевшие важнейший стратегический смысл, общественное мнение объявило плодом царского «чувства собственного бессилия». Способ мышления куда уж более позорный для элиты государства. Даже многие правые, декларативные приверженцы трона, не поднимались выше этого. Умнейший из монархистов, Л.А. Тихомиров, и тот впал в сомнения и соблазн антиниколаевской легенды: «Злополучный правитель: все у него идет к гибели…»; «император — великое оружие гнева Божия для погубления России».  

«Негодного» царя эти «верноподданные» мечтали заменить более «подходящим», одним из великих князей. Не успела заглохнуть революция, на съезде монархистов в 1907 году почти открыто заговорили о низложении Николая II. Этот зуд еще более усилился в годы Первой Мировой, когда правомонархическая среда без стеснения поносила государя, слагая небылицы о распутинском влиянии, и обольщалась мыслью о цареубийстве. «Я уже не раз отмечал ту непринужденность, с которой русские, даже наиболее преданные царизму и самые крайние реакционеры, допускают возможность идеи убийства императора, - записал в 1916 году в дневнике М. Палеолог. - Мое присутствие им нисколько не мешает говорить об этом. Единственный предел, который они устанавливают при этом, заключается в том, что суть своих мыслей они слегка прикрывают прозрачной вуалью эвфемизма или иллюзии». 

Поток оскорблений справа соединялся с такими же помоями, исходившими из левых и либеральных кругов. Но император брезговал как-либо реагировать на это «помойное движение». Только в частных разговорах и письмах мог ответить на домыслы, как ответил Коковцову: «Распутин — это простой мужик, который какою-то необычайною силою облегчает страдания моего больного сына. Обращение императрицы к его помощи — это наше семейное дело…» 

Если и говорить применительно к царствованию Николая II о параличе государственной воли, то он наблюдался не у императора, а у тех, кому полагалось быть верными слугами трона — знати, сановной бюрократии, чиновников в правительстве, завороженных образом грядущей революции. Лишь немногие могли рассуждать так, как старый И.Л. Горемыкин, сказавший в ответ на фронду министров (противившихся тому, чтобы император в 1915 г. взял на себя верховное командование войсками): «В моей совести государь-император — помазанник Божий, носитель верховной власти. Он олицетворяет собою Россию. Ему 47 лет. Он царствует и распоряжается судьбами русского народа не со вчерашнего дня. Когда воля такого человека определилась и путь действий принят, верноподданные должны подчиняться, каковы бы ни были последствия. А там дальше — Божия воля. Так я думаю и в этом сознании умру». 

Но моральная и умственная гангрена захватывала все большие слои населения, спускаясь дальше вниз. Еще в 1901 году князь П.Д. Святополк-Мирский писал о рабочих: «В последние три-четыре года из добродушного русского парня выработался своеобразный тип полуграмотного интеллигента, почитающего своим долгом отрицать семью и религию, пренебрегать законом, не повиноваться власти и глумиться над ней». О крестьянской и мещанской среде, уже насквозь продуваемой ветрами безбожия, нигилизма, размышлял философ Е.Н. Трубецкой: «Несомненный, бросающийся в глаза рост материального благосостояния пока не сопровождается сколько-нибудь заметным духовным подъемом. Духовный облик нашей мелкой буржуазной демократии едва ли может быть назван симпатичным… Растет какой-то могучий организм, но вырастет ли из этого со временем человеческое величие или же могущество большого, но не интересного животного?» 

Когда само слово «Бог» становилось пустым звуком, русский народ во всех своих сословиях сверху донизу утрачивал понимание верноподданничества как служения и послушания Богу. Смысл неограниченного самодержавия делался недоступным его разуму.  

Либеральной интеллигенции в начале XX века казалось, что народ взрослеет под веяниями прогресса, из младенца становится мужем. На самом деле народ, теряя твердую религиозную почву под ногами, превращался в умственного недоросля. В юного Буратино, которого можно водить за нос, показывая дорогу к Полю чудес. Да и сама интеллигенция, претендуя на роль Папы Карло, оказалась всего лишь чурбаком, из которого торчал все тот же нос Буратино. 

К детям нужно снисхождение, они не могут выполнять работу взрослых. С.С. Ольденбург пишет: годы правления убедили Николая II, что «этот строй (неограниченная монархия. — Н.И.) не находит достаточного числа убежденных, не за страх, а за совесть, исполнителей монаршей воли… Чтобы облегчить русскому обществу работу на пользу отечества, государь вступил на путь реформы, опасность и отрицательные стороны которой он все время живо ощущал».  

Однако одарив общество игрушкой Государственной думы, император не думал слагать с себя полноту ответственности за страну. «Безответственность конституционного монарха либеральной доктрины показалась бы ему преступным умыванием рук; и государь поэтому тщательно заботился о том, чтобы всегда оставлять за собою возможность последнего решения». Когда думцы стали вымогать у Николая II еще больше власти для себя (введения ответственного перед ними правительства), к тому же в условиях Мировой войны, он игнорировал их требования. Хотя знал, что ценой этого будет усиление злобной клеветы на него и императрицу. 

«Все эти господа воображают, что помогают мне, а на самом деле только между собой грызутся; дали бы мне окончить войну», - в бесконечном утомлении от думских благоглупостей говорил государь. «Они напортят, а мне отвечать», - такова была его позиция. Английский посол как-то стал советовать императору «заслужить доверие народа», пойдя на уступки. «А не так ли обстоит дело, что моему народу следовало бы заслужить мое доверие?» - отозвался Николай. 

Барон Н.Е. Врангель (отец белого генерала) в своих рассуждениях о неограниченном самодержавии заключал: оно было «логично» до реформ Александра II, но после стало невозможно. «Мыслящая Русь это понимала, народ это инстинктивно чувствовал. Но сами самодержцы этого не поняли или понять не хотели». 

В конце концов «мыслящая Русь», все на свете понимающая, получила то, чего добивалась, — революцию. И тут неожиданно выяснилось, что «не он (царь. — Н.И.) опирался на государственные учреждения, а они им держались. Поэтому… когда государь был свергнут, вынужденно отрекся — мгновенно был как бы выключен электрический ток, и вся Россия погрузилась во тьму кромешную. Оставалось принуждение, сила, переходившая из рук в руки, оставался властный или безвластный приказ, но не стало власти как источника права» (из воспоминаний камергера двора И.И. Тхоржевского). 

С.С. Ольденбург в своей книге приводит высказывание И. Посошкова о Петре I, которое лучше всего подошло бы в качестве эпиграфа к летописи царствования императора Николая II: «…когда государю приходилось одновременно вести борьбу и против внешних, и против внутренних врагов, вполне применимы слова Посошкова, сказанные два века ранее о другом царе, который вошел в историю с именем Великого, хотя и ему не удалось достигнуть всех поставленных им целей: “Великий наш монарх о сем трудит себя, да ничего не успеет, потому что пособников по его желанию немного: он на гору аще и сам-десять тянет, а под гору миллионы тянут: то како дело его споро будет?”»

Наталья Иртенина