Одинокий Муравьед

____
«I think of the Great Bear but it is not she»
After the Giant Anteater
Andre Breton
____

«Я не увижу тебя, не окликну, не узнаю, даже если подойду совсем близко, но ты просто знай, я обязательно где-то буду. Где-то я буду живой.»

Голова у муравьеда длинная и тонкая, не голова, а сплошной клюв с мехом без головы, его рот похож на букву «О», а язык – на бельевую веревку.
Когда Аля была маленькой, самой любимой ее книгой, гораздо любимее всех остальных, была иллюстрированная детская энциклопедия. А в ней - том о животных. Этой книге проигрывал даже «Маленький принц» с картинками и нарисованным там удавом, проглотившем слона.
В энциклопедии жил муравьед, и Аля, разглядывая его, каждый раз приходила к выводу, что он – существо с другой планеты. Даже не так. Из другой галактики. И если представить его большим-пребольшим, то люди станут похожи на... Хотя, об этом она предпочитала не думать, напротив, была уверена, что он очень умный и добрый, может быть даже добрее и умнее учительницы Галины Николаевны. А не говорит - просто потому, что с таким ртом и языком очень сложно выражаться по-человечески. Тогда у Али только начинались уроки английского и правильное прижимание языка к альвеолам очень занимало ее. Были ли альвеолы у муравьеда, и можно ли было к ним прижать кончик веревки, она не знала - энциклопедия об этом умалчивала.

«Хотя, точно ли он не говорит? Господи, какая детская ерунда лезет в голову. Ну при чем тут муравьед? Опять сбилась... Значит, снова. Раз, два, три, четыре, ...двадцать шесть, ...сорок восемь, ...девяносто пять... Аля, Ася, Аленький – это была я. Я считаю звезды. Я хочу уснуть...»

Сосредоточившись на счете, она проскочила «восемьдесят один» даже не запнувшись. Это был хороший знак. Это значило, что мамина смерть потихонечку уходит. Мелочная острота ежесекундных, часто нелепых напоминаний была мучительна. Она проявлялась в новых смыслах цифр и дат, в потоке ассоциаций, рождаемых любым шорохом или скрипом, звонком телефона, пойманной боковым зрением аптечной вывеской, такси, тормозящим вдруг у ее дома, запахом казенной краски ежегодного ремонтируемого подъезда. Весь мир вокруг имел привкус беды, болезни и смерти.
И вечной зимы.

Далекие звезды в обрамлении оконной рамы перемигивались, перепутывались и тускнели, ныряя во тьму, словно потревоженные рыбы, плавно уходящие в глубину от навязчивого и неумелого рыбака. Барабанные палочки счета стихли, на смену им пришел долгожданный сон. Укутал, обнял, повел за собой. Неторопливым шагом, по незнакомой набережной, вдоль реки и пристани с пришвартованными лодками, где по другую сторону, через дорогу, стояли разноцветные, сказочно уютные дома под черепичными крышами, слепленные боками, словно детский конструктор.

Было тепло и вечерело, кое-где уже включали свет и от того домики становились похожи на елочную гирлянду. И опять эта новогодняя ассоциация, что, казалось бы, должна была немедленно отправить ее в тот смертельный январский день, не коснулось сейчас Алиной головы. Вокруг царила благость.
Легкий ветер шнырял в цветниках, шелестел листвой, раскручивал веревочные качели под старыми деревьями, а потом стремительно налетал и ласкался, словно щенок, путаясь языком в волосах, как будто навсегда потеряв точное направление своего движения. Чайки, заблудившиеся вместе с ветром, аукались вдали. Поблизости звенели дверные колокольчики маленьких магазинов, сообщая хозяевам о приходе редких и невидимых для Али покупателей. На протяжении всего пути ничуть не меняя громкости, тихонечко звучала музыка, напоминавшая то ли мелодию шарманки, то ли незатейливый репит музыкальной шкатулки.

«Или... Да! Это же фильм, старый фильм, который озвучивает тапер.»

Она обернулась, готовая увидеть прямо вот тут, посреди улицы, почтенный лаковый Блютнер из своего детства и прильнувшую к его клавишам фигурку музыканта-настройщика, что бывал у них время от времени. Он нравился ей, хотя был очень старым и разговаривал только с инструментом. С остальными же обходился короткими приветами и нет-даками. Он напоминал Але мудрого Сверчка из книжки про Пиннокио. Почтенного Сверчка. И не удивил бы ее здесь, вот, ни капельки.
Однако, набережная была пуста и безлюдна, словно спала вместе с Алей.

Всего несколько шагов оставалось до лестницы, спускавшейся на небольшую площадку к воде, с парой скамеек, чугунные спинки которых удивительно напоминали шеи плавающих тут же, у самой кромки, лебедей.
Птицы двигались под стать темпу сна, грациозно и медленно, гипнотически складывая узоры из вопросительных знаков, сердечек, колец. Видимо, прикормленные, ждали платы за свой танец в виде очередного хлебного подношения.
Напротив, и впрямь, словно загипнотизированный, вытянувшись клювом-головой к лебедям, стоял муравьед. Его спина была перехвачена крест на крест цветастым слингом, узорами напоминающим буйную Африку. В слинге, уложенный по-лягушачьи на животик, сладко спал ребенок. Девочка.
Нельзя сказать, что Аля была уверенна в том, что это девочка, и она никогда не сказала бы так, описывая ситуацию. Она просто знала. Поняла это с первого взгляда, как и то, что девочка «своя», не чужая. Словно тысяча тонких нитей, наполненных странной энергией, протянулись от Али к ребенку и обратно, переплелись, заключая их в единый кокон, в огромный слинг, куда мог поместиться вместе с ними и гигантский муравьед.
Детское личико улыбалось во сне.

Аля застыла, пытаясь сообразить, что же такое она сейчас почувствовала. Тем временем, муравьед, закончив лебединую аудиенцию, уже поднялся по ступенькам и вразвалочку прошествовал мимо. Ни взгляда в ее сторону, словно Али и не было вовсе, словно вместо нее тут был один лишь только потеряшка - ветер.
Он пересек дорогу, направляясь к желто-розовому дому, стянутому по фасаду каждого этажа, скрещенными балками. Окна его прятались за спутанными гроздьями гортензий и герани, а вдоль дорожки, ведущей через аккуратный газон к крыльцу, мерцали, почти лежа в траве, маленькие фонари. Дом этот явно излучал счастье. Прежде, чем скрыться за дверью, муравьед вдруг повернулся к ней и...

«Он мне подмигнул? Или показалось?»

Аля сделала шаг к дому, но остановилась. То же самое безусловное знание, что пришло к ней при взгляде на ребенка, появилось и сейчас. Але не войти в этот дом, не войти никогда. Да и не нужно.
На втором этаже вспыхнул свет.
Над крышей уже ясно различались звезды и точно по центру чердачного окна, если перевести взгляд выше, сияла Большая Медведица.

Семь звезд ковшом, а переверни - голова клювом, да лапы. С неба на Алю смотрел Муравьед, и, совершенно точно, подмигивал звездой Мицар...
Нет, древние не ошибались, назвав созвездие Медведицей. У созвездия было много имен...

«Просто те древние ничего не знали про муравьеда. А я знаю его с детства. И про девочку, кажется... уже тоже знаю. Спасибо, я поняла. Древние не ошибались.»

Кому она сказала «спасибо», Аля не знала, но звезда Бенетнаш  - главная Плакальщица созвездия Катафалк вспыхнула в ответ и плавно растворилась во тьме. Вслед за ней, строго по очереди, исчезли и другие звезды.
Ветер, продолжая уличный брейк-данс, бросил Але в лицо сорванный лист. Машинально отмахнувшись, она погрозила ему пальцем, точно так же, как грозила бы псу.

«Грозить пальцем ветру... Ну какая же глупость, правда?»

Тут новый, неожиданно сильный порыв подхватил и ее и листок, рванул вверх. Аля ждала, что вот сейчас то испугается, но страшно не было. Ни страшно, ни странно. Городок внизу стремительно уменьшался, разбегаясь в стороны от яркого центра редкими огнями дорог, и напоминал теперь угольки отгоревшего, затухающего костровища. Скоро исчезли последние искры, осталась лишь черная пустота.

Маленькая девочка, накормленная и выкупанная, сладко зевнула.
Ее сегодняшний мир, всего лишь месяц с небольшим от роду, был прост и ласков. В нем было тепло и уютно. Вот только сны...
Сны уносили в другое пространство и время. Сны были полны горькими сожалениями потерь. О чем она, к счастью, забывала, как только открывала глаза. А если и не забывала до конца, то вряд ли могла понять эти свои сны остававшемся с ней разумом младенца. Лишь состояние щемящей тоски словно застревало в ней на время, но это время от раза к разу становилось все короче. Стоило ей заплакать, просыпаясь, и рядом сразу же появлялось что-то теплое, вкусно пахнущее, с нежным голосом, светлым взглядом. И хотелось, что бы так было всегда. Ее брали на руки, прижимали к теплой груди. Кормили и укачивали, пока не приходила новая пора спать.
И тогда опять заводной ночник – семь звезд, с месяцем в центре - начинал свое движение по кругу, под негромкую музыку, повторяющуюся снова и снова.
Веки слипались, приходил сон.
Сажал на спину, пеленал узорчатой тканью. Покачивая, нес ее в даль.
В один и тот же город, в разные его времена. Его и ее. Она видела себя девочкой, взрослела, баюкала маленькую дочь, гуляла с внучкой. Мелькали знакомые места, здания и улицы, родные, памятные лица. Живые, живущие. Дети играли на лужайке у клеток с кроликами во дворе длинного деревянного дома. Жарилась картошка на плите огромной коммунальной кухни, портниха Зиночка, соседка по коммуналке, шила ей парчовое платье. Черная парча в огромные золотые горохи и юбка-солнце до щиколоток. Как у Гурченко в том фильме. Красота, зависть подружек. В следующее путешествие - зима и каток. И юноша, темноволосый, похожий на греческого бога. Протягивает ей руку, завет на лед
Цвели ландыши, падали осенние яблоки в бочку с дождевой водой. Ася, маленькая, протягивала к ней пухлые ладошки лодочкой, придерживая пузатую золотоглазую жабу, приговаривала "Мамуичка, смотри какая хоёсая и тойстая, да?". И новая квартира в пятиэтажке, неподалеку от железной дороги, за которой каскадом протянулись огромные пруды. На самой-самой окраине. Но отдельная, с упоительным запахом свежей штукатурки. Мелькал калейдоскоп. Весны, лета, осени, годы.
Сегодня была зима. Они прошли через здание, пахнущее казенной краской, мимо стеклянной двери с надписью «Реанимация. Вход воспрещен» и дальше, между распахнутыми дверьми вытянутых комнат, наполненных телами, притихшими, опрокинутыми на железные кровати, стоящие в два ряда. Некоторые из них были с поднятыми бортами, как у кроваток младенцев, только напоминали они, скорее, клетки. Кое-где, обнажая сетку железного чрева, лежали лишь матрасы, скрученные в полосатые рулоны. Эти кровати пустовали. Коридор тоже был пуст и тих. В холле перед лифтом мужчина в рабочем комбинезоне беззвучно разбирал на части рождественскую елку и не заметил их появления. Втиснувшись в крохотный лифт с протертым до дыр линолеумом на полу, спустились на первый этаж, проплыли через фойе, облицованное отполированным серым камнем, от лестницы под козырьком – на дорогу, и, сквозь тоннель, дальше, через светящийся, тусклый город, подернутый изморозью, смазанный туманом. Направились к окраине, к темнеющей полосе лесопарка, а там, уже медленно, узкими тропами, между стволами обледеневших деревьев. Те звенели, наклонялись к ней, то слева, то справа, кивали голыми кронами. Вот уже стал виден просвет, появилась опушка и освещенная дорога, вдоль которой вытянулись зигзагами, когда-то белые, многоэтажные дома-муравейники. Люди спали, укрывшись стенами, полами, потолками и одеялами. Даже если кто-то из них и путешествовал сейчас в своих временах и пространствах - снаружи этого никто бы не заметил. Фасады были темны.
Только одно окно, примерно в середине дома, на втором этаже, было освещено. Они подошли ближе. Совсем близко, так, что под окном на беленой стене можно было различить надпись, сделанную когда-то детской рукой. Перевернутое, словно в зеркале, слово. Аля.
«Прощайся» - беззвучно сказал муравьед. «Нам пора. Это последняя ночь. Завтра ты все забудешь, все начнется заново. Путешествие закончилось сегодня.»
Маленькая девочка, девочка-старушка, вытянулась на его спине, словно пытаясь дотянуться до окна, что-то шептала, о чем-то, будто, просила и, в конце концов, уткнувшись зверю в холку, по-детски  расплакалась. А ветер-сон уже нес их обратно к небу, к созвездию Муравьеда, к желто-розовому дому под ним.

«Мама, мамочка... Ну как же так?»

Аля проснулась посреди ночи от слез. Включила свет. Сна она почти не помнила, так, жалкие обрывки разрозненных картинок. Однако было что-то еще. Будто изменилось... чувство. Пытаясь успокоится, взглянула в окно. Там, на черном небе, с правого края, торчал хвост Большой Медведицы.
Или нос Гигантского Муравьеда?
А может в кадр окна просто попал случайный набор из нескольких звезд, и все тайные знания, сложные смыслы, иные миры – не более, чем смутный сон, который к утру окончательно развеется, а при свете дня и вовсе потеряет значение.

«И ты в это веришь?» - спросил Алю муравьед.