Трудности перевода

Переводчики суть подставныя лошади просвѣщенiя. 

(А.С. Пушкин, 1825)

What is translation? On a platter

A poet's pale and glaring head,

A parrot's screech, a monkey's chatter,

And profanation of the dead.

(В.В. Набоков, 1955)

Не мне вам рассказывать о том, что на свете есть множество людей, которые предпочитают обитать в собственных уютных мифологических вселенных, - речь  в первую очередь идёт об исторических и идеологических мифах, - тем более что на бытовом уровне опыт реальной жизни не обязательно сталкивается напрямую с плодами досужей фантазии. Простой и, надеюсь, всем очевидный факт жизнеспособности мифологического сознания в современном информационном обществе невозможно объяснить ни недостатком информации, ни отсутствием образования, хотя, возможно, избыток и даже переполнение, и, как следствие, замусоривание первого частично ответственны за энтропию второго.

Ноосфера, насквозь пронизанная мифологией – это не хорошо и не плохо: на мифологии Нового Завета выстроена наша с вами христианская цивилизация, "официальная" история всех государств на планете залегендирована чуть менее чем полностью (а в совершенно, казалось бы, безнадёжных случаях, хм, "новообразований" – мы все свидетели - пишется сказочниками на коленке прямо на наших, расширенных от подобной наглости, глазах), и, в конце концов, невозможно подсчитать число поколений, выросших, например, на "Илиаде" или других выдающихся проявлениях человеческого духа. Даже детская мифология, в отличие от медицинской, вроде "мясо – вредно, спорт – полезен",  биологической – "дельфины очень умны и дружелюбны", или физ-мат – "Эйнштейн был троечником, а СТО на пáру с Милевой скопипастил у Пуанкаре и Лоренца", может оказаться не такой уж пустой: страшилки про "чёрную руку" (имеется в виду не организация сербских террористов начала прошлого века) будят воображение и тренируют навыки рассказчика. Есть мифы, в природе которых человек отдаёт себе отчёт, но есть и такие, на базе которых складывается параллельная реальность, мифологизированное мировоззрение, которое ставит теории превыше фактов, и попытки противостоять которому воспринимаются его обладателями зачастую весьма болезненно.

Сами знаете, как это у нас происходит на портале: одни и те же аватарки, с определённой периодичностью и с завидной настойчивостью публикуют одни и те же выдумки (оппоненты совершенно несправедливо подозревают этих персонажей в "проплаченности", в работе на вашингтонский обком или савушкину фабрику троллей: очевидно же, что оплата за подобный энтузиазм может осуществляться исключительно по департаменту соцобеспечения). Одни и те же аватарки их поддерживают или, напротив, выказывают признаки идиосинкразии, завязываются однотипные невротические полемики с использованием одних и тех же, часто фейковых, цитат и навязших на зубах лозунгов, вскоре на удушающие миазмы брани с преобладанием лексики из арсенала гомосексуалистов и уголовников сползаются имбецилы со справками, "разговаривающие" картинками… Через некоторое время всё повторяется, хотя и в первый раз было невообразимо скучно.

Случается и такое, что взрослый по паспорту человек, неожиданно открывая для себя некие факты, известные всякому мало-мальски любопытному школьнику, желает поделиться этим своим открытием с широкими народными массами. Но вот закавыка: устоявшаяся в академической науке концепция совершенно не пересекается с его собственной исторической мифологией. И тогда под соусом "а давайте разберёмся" затевается священнодействие, получившее в народе причудливую идиому "натягивание совы на глобус".

Почему бы и нам с вами не поговорить о каком-нибудь мифе? Нет, политику и историю мы трогать не станем, благоразумно предоставив это неблагодарное занятие макспарковским эпилептикам. И да, предвидя часть упрёков по своему адресу, заранее хочу предупредить отважившихся продолжить чтение – соберите волю в кулак: это будет весьма длинная "простыня", возможно даже избыточно длинная, но разбивать её на части я, тем не менее, не намерен.

Предлагаю присмотреться к мифу, который я бы отнёс к довольно странной, на мой взгляд, категории "упоения сиротством", странной, потому что, как мне представляется, мифология предназначена восполнять недостаток достоинства и самоуважения.

Вряд ли кто-то станет возражать, если я скажу, что классическая русская литература "золотого" XIX века, выражаясь спортивными терминами, входит в тройку величайших европейских, и, соответственно, мировых. От сознания того, что эта великая культура есть, от одной своей принадлежности к ней, разум и сердце русского должны преисполниться  счастьем и гордостью (гордиться, это - не то, чтобы хвастаться напропалую, вышагивать, выпятив грудь колесом, или, например, лепить идиотские трафареты на автомобильные стёкла или строчить столь же идиотские комментарии в социальных сетях: речь, повторюсь, идёт о культуре, а не о стопятьсотой победе розы рымбаевой на турнире по прыжкам с шестом). Так ведь нет же: русский отчаянно терзается вопросом – отчего на Западе бешеной любовью и популярностью пользуются Достоевский, Толстой и Чехов – действительно, для "них" они являются величайшими писателями всех времён и народов, - а "наше всё", "солнце русской поэзии", главный автор русской литературы – нет. Почему "у них" недооценивают Пушкина, почему на Западе он не превознесён подобно Гомеру, Данте, Шекспиру, Кальдерону и Гёте, как это вообще возможно?

Как мне представляется, единственным оружием, способным противостоять фантазиям, химерам и эмоциям, является научный подход, но я – не лингвист и не филолог, более того, у меня не гуманитарное, а инженерное образование, и сказать по правде, я не ощущаю за собой того массива знаний, который позволил бы мне безапелляционность в разговоре на заявленную тему. Можно, конечно, поинтересоваться "принципом невидимости переводчика" Лоренса Венути, вспомнить, как воскликнул, увидев свои рассказы на французском, Чехов, - "Я это никогда не писал!", не забывать то, что Ортега-и-Гассет понимал под блеском и нищетой перевода, представлять, что такое enjambement в стихосложении, и, очнувшись от летаргии, вызванной набоковскими "Заметками о просодии", почувствовать себя непроходимым тупицей.

Тут и скрывать нечего, ухватиться за надёжный частокол математического доказательства мне много уютнее, нежели комично барахтаться в паутине слишком тонкой для меня материи. Поэтому я, с вашего позволения, ограничусь систематичностью, даже скорее – хронологичностью, изложения, а поскольку, по счастью, писатели и поэты творили и творят, невзирая на дипломы их читателей, то, как обычный читатель, я выскажу свою версию (абсолютно не настаивая на ней) ответа на этот вопрос – как положено, где-нибудь в самом конце.

Итак, взглянем на то, как на Западе недооценивают Александра Сергеевича; за "коллективный Запад" будет отдуваться английский язык, как один из наиболее распространённых в мире, и как более-менее знакомый русской аудитории.

Первое упоминание имени Пушкина в британской периодической печати относится к 1824 году, когда в январском номере журнала Westminster Review появилась статья "Politics and Literature of Russia" (вероятнее всего, принадлежавшая перу главного редактора журнала, экономиста, путешественника и полиглота Джона Бауринга), в которой (стр. 98) отмечались оригинальность и изящество поэм "Руслан и Людмила" и "Кавказский пленник".

В 1828 году в альманахе The Foreign Review and Contemporary Miscellany был опубликован перевод обзора редактора санкт-петербургского еженедельника "Сын Отечества" Николая Греча "A Sketch of Russian Literature", а уже к началу следующего десятилетия Пушкин в Англии воспринимался как ведущий русский поэт. Первый перевод на английский (выполненный слепым и парализованным поэтом и переводчиком Иваном Козловым), отрывки "Бахчисарайского фонтана", вышел в 1830-м, а в 1835 году в Санкт-Петербурге был опубликован сборник баллад "Targum, or metrical translations from thirty languages and dialects" - "Таргум, или стихотворные переводы с тридцати языков и наречий", в который были включены переводы пушкинских произведений ("Чёрная шаль" и "Песня Земфиры" из "Цыган") писателя, этнографа и исследователя жизни цыган Джорджа Борроу (George Henry Borrow).

Борроу не удалось лично встретиться с Пушкиным, и он оставил в его доме свой сборник. Ответом ему стало письмо: "Александр Пушкин с глубочайшей благодарностью получил книгу господина Борро и сердечно жалеет, что не имел чести лично с ним познакомиться". Узнав о гибели поэта, Борроу в одном из писем скажет, что "потеря Пушкина ощутительна будет не только для русской литературы, но также и для мировой".

Первый серьёзный и объективный очерк о жизни и творчестве Пушкина вместе с переводами 22 лирических стихотворений появился в 1845 году в журнале Backwoods Edinburgh Magazine. Его автором был адъюнкт-профессор Императорского Александровского лицея Томас Шоу (Фома Иванович Шау, Thomas Shaw). Долгое время очерк "Pushkin, the Russian poet" был единственным на английском языке достоверным источником информации о Пушкине.

В Америке первым переводчиком Пушкина стал Уильям Льюис (William David Lewis) - он прибыл в Санкт-Петербург в 1814 году поддержать предприятие своего брата, основавшего в российской столице крупный торговый дом, а упомянутый выше Николай Греч ввёл Льюиса в круг литераторов, собиравшихся в доме Державина. В 1817 году, после конфликта с американским консульским агентом, Льюис покинул Россию, и в 1849 году опубликовал в Филадельфии сборник своих переводов русских поэтов, "The Bakchesarian Fountain, by Alexander Pooshkeen, and Other Poems, by Various Authors", который он посвятил "…памяти друзей самой гостеприимной страны моей молодости".

Ну, это всё – общеизвестные факты, и, разумеется, первые, дилетантские, переводы энтузиастов не способны служить сколько-нибудь серьёзным аргументом в обозначенном расследовании, - даже для нас с вами, не говоря уже о скептических и подозрительных обитателях мифологических пастбищ.

А теперь, следите внимательно за руками, я вам ряд Фибоначчи накидаю:

1881, 1883, 1936, 1937, 1937, 1943, 1950, 1963, 1964, 1964, 1964, 1967, 1975, 1975, 1977, 1987, 1988, 1992, 1994, 1995, 1995, 1996, 1998, 1999, 1999, 1999, 1999, 1999, 2001, 2001, 2003, 2004, 2004, 2005, 2008, 2008, 2009, 2010, 2011, 2011, 2016, 2016.

Это – не что иное, как годы выхода переводов на английский язык magnum opus Александра Сергеевича, романа "Евгений Онегин". Для справки: на немецком языке "ЕО" вышел в 1836 году в прозе (Карл-Фридрих фон ден Борг) и в 1840 году в стихах (Роберт Липперт), на французском – в 1863 году в прозе (Иван Тургенев и Луи Виардо) и в 1902 году в стихах (Гастон Перо), на итальянском – в 1906 (Джузеппе Кассоне), на польском – в 1902 (Лео Бельмонт), на шведском – в 1889 (Альфред Йенсен), на датском – в 1930 (Питер Розенберг), на иврите - в 1937 (Абрам Шлёнский).

Вот это – самый первый перевод романа на английский, выполненный подполковником 104-го пехотного полка (королевские бенгальские фузилёры) Генри Сполдингом (Henry Spalding) в 1881 году:

"My uncle's goodness is extreme,

If seriously he hath disease;
He hath acquired the world's esteem
And nothing more important sees;
A paragon of virtue he!
But what a nuisance it will be,
Chained to his bedside night and day
Without a chance to slip away.

Ye need dissimulation base 
A dying man with art to soothe, 
Beneath his head the pillow smooth, 
And physic bring with mournful face, 
To sigh and meditate alone: 
‘When will the devil take his own!’"

О "буквальном" переводе Сполдинга, выучившего русский во время службы в посольстве в Санкт-Петербурге, Иван Сергеевич Тургенев, без всякой снисходительности к первопроходцу, да к тому же ещё и человеку военному, в письме к Павлу Анненкову сказал: "…мне давали читать один перевод "Онегина", сделанный английскими рифмованными стихами каким-то полковником в отставке, верности невероятной, изумительной — и такой же изумительной дубинности!"

Второй перевод (лишь первой главы), написанный в 1883 году исследователем, путешественником и охотником Клайвом Филлиппсом-Вулли (sir Clive Phillipps-Wolley, 1853-1918), - он научился русскому во время своих путешествий по Крыму и Кавказу в начале 80-х годов, - был, скорее, рифмованным сочинением на тему, и не публиковался до 1917 года, пока не вышел сборник его стихов "Songs from a Young Man’s Land", посвящённый памяти сына, погибшего в 1914 году на торпедированном германской подлодкой U-9 крейсере HMS Hogue:

"A perfect life without a flaw,

Till sickness laid him on his bed,

My grandsire lived: himself a law

By which our lesser lives were led.

Respect from all (or high or low),

The best he knew, or cared to know!

Yet, oh, my God! How slow to spread

The pillows for the sick man's head…

What prostitution of one’s wit 
To raise a smile on lips half cold, 
With downcast eyes his medicine hold. 
All day, all night, beside him sit, 
And sighing to oneself still muse 
‘When will the Devil take his dues?’"

Таким образом, не из-за своих художественных достоинств, а лишь за неимением конкурентов, лингвистически верная, но поэтически бездарная, любительская версификация Сполдинга более полувека оставалась непревзойдённой, - до тех пор, пока поэтов-дилетантов из аристократических кругов не сменили переводчики "новой волны", активизировавшиеся в связи со столетием кончины поэта. С переводами прозы дело обстояло получше, первый английский перевод "Пиковой дамы" был опубликован в Эдинбурге в 1850 году, и с тех пор эта романтическая история переводилась не менее 12 раз. В Нью-Йорке эта повесть под названием "Пиковая дама - русская легенда" в переводе Джеймса Нока была популярна в середине ХIХ века. В 1875 году были переведены "Повести Белкина", а несколько позже "Дубровский" и отрывки из "Арапа Петра Великого" и "Египетских ночей" также стали известными англоязычному читателю. Но в целом, переход от "кустарного" к более-менее "мануфактурному" переводу русской прозы на английский язык начинается только с рубежа XIX-ХХ веков, с Констанции Гарнетт. Не берусь судить, но, вероятно, именно в этот вековой, по меркам сегодняшнего дня – катастрофически протяжённый во времени, период в России и сложился миф о "неспособности Запада понять величие Пушкина".

В 1936 году вышел перевод поэтессыа, критика и преподавателя из Нью-Йорка Бабетт Дойч (Babette Deutsch, 1895-1982), который, несмотря на явные неточности, смысловые ошибки, а порой и откровенные вольности, был безусловным прорывом:

"My uncle always was respected, 
But his grave illness, I confess, 
Is more than could have been expected: 
A stroke of genius, nothing less! 
He offers all a fine example. 
But, God, such boredom who would sample 
As day and night to have to sit 
Beside a sick-bed — think of it! 
Low cunning must assist devotion 
To one who is but half-alive; 
You puff his pillow and contrive 
Amusement while you mix his potion; 
You sigh and think with furrowed brow: 
‘Why can’t the devil take you now?’"

Дойч родилась в семье еврейских эмигрантов из Германии, в 1921 году вышла замуж за Абрама Ярмолинского, писателя и переводчика, возглавлявшего отдел славистики Нью-Йоркской публичной библиотеки, первого в США доктора наук в области русской литературы. Зимой 1923-24 года супруги с целью пополнения книжных фондов посетили Россию, где Ярмолинский познакомился с Корнеем Чуковским, с которым на протяжении многих лет поддерживал переписку. В 1936 году под редакцией Ярмолинского вышел сборник переводов Пушкина на английский язык (The Poems, Prose and Plays of Alexander Pushkin. New York, Modern Library, 1936.) Свой перевод "Евгения Онегина" Дойч впоследствии редактировала дважды, в 1943 и 1964 годах (именно этот вариант приведён выше).

Годом позже, в 1937-м, вышли два перевода, первый из них – неплохая попытка британского литературоведа, профессора Оливера Элтона (Oliver Elton, 1861-1945):

"When Uncle, in good earnest, sickened 

(His principles were always high), 
My own respect for him was quickened; 
This was his happiest thought," said I. 
He was a pattern edifying: 
– Yet, heavens! how boring, and how trying. 
To tend a patient night and day 
And never move a step away!

And then – how low the craft and gross is! – 
I must amuse a man half-dead, 
Arrange the pillows for his head, 
And bring, with a long face, the doses 
And sigh, and wonder inwardly, 
‘When will the Devil come for thee?’"

Элтон в предисловии к своему переводу сетовал на то, что, если русский роман уже давно открыт английскому читателю, то с русской поэзией он знаком значительно меньше, а душа и гений нации наилучшим образом видны в самой поэзии, и сокрушался, что английский читатель не почувствует, что в пушкинском "Евгении Онегине" нет недостатков. Автор перевода подчеркнул, что русскоязычные читатели любят украсить свою речь одной-двумя строками из "ЕО", каждая из которых представляет собой цельное законченное высказывание, и что, к сожалению, подобного не всегда можно достичь в английском языке, поскольку для кратких предложений трудно найти подходящую английскую рифму. Перевод Элтона выполнен в традициях английского стихосложения, изобилует переносами и сложными предложениями длиной в несколько строк. В 1995 году откорректированный перевод Элтона был переиздан с редакцией профессора русской литературы Энтони Бриггса (см. ниже).

Вторым в 1937 году вышло университетское издание перевода лингвистов Калифорнийского университета Дороти Радин (Dorothea Prall Radin, 1889–1948) и Джорджа Патрика (George Zinovei Patrick, 1886–1946):

"My uncle’s verse was always upright 
And now that he has fallen ill 
In earnest he makes one respect him: 
He is a pattern for us still. 
One really could not ask for more— 
But heavens, what a fearful bore 
To play the sick-nurse day and night 
And never stir beyond his sight!

What petty, mean dissimulation 
To entertain a man half-dead, 
To poke his pillows up in bed, 
And carry in some vile potation, 
While all the time one’s thinking, ‘Why 
The devil take so long to die?’"  

В 1963 году профессор-лингвист и бывший цеэрушник Уолтер (Вальтер) Арндт (Walter Werner Arndt, 1916-2011) запустил, вероятно, самую любопытную и бурную в истории англоязычной пушкинистики цепочку событий, опубликовав свою версию перевода романа:

"Now that he is in grave condition,

My uncle, decorous old dunce,
Has won respectful recognition;
And done the perfect thing for once.
His action be a guide to others;
But what a bore, I ask you, brothers,
To tend a patient night and day
And venture not a step away!

Is there hypocrisy more glaring 
Than to amuse one all but dead, 
Shake up the pillow for his head, 
Dose him with melancholy bearing, 
And think behind a public sigh: 
‘Deuce take you, step on it and die!’" (приведён окончательный вариант 1992 года)

Арндт родился в Стамбуле в немецкой семье, учился экономике в Оксфорде (к этому времени относятся его первые переводы на английский – Рильке), затем в Варшаве, где выучил польский и русский. В сентябре 1939 года вступил добровольцем в польскую армию, после оккупации Польши был помещён нацистами в лагерь для военнопленных, затем провёл год на нелегальном положении, а в 1942 году сумел перебраться в Стамбул, где служил в местном отделении Управления стратегических служб, предшественнике ЦРУ. В 1949 году эмигрировал в США, в 1956 году защитил диссертацию по сравнительной лингвистике в Университете Северной Каролины. За свой перевод "Евгения Онегина" Арндт получил в 1963 году престижную Боллингенскую премию, вручаемую Библиотекой Йельского университета за выдающиеся достижения в области поэзии, что в годы, когда в Америке переводам уделялось второстепенное внимание, стало подлинной сенсацией.

Уолтер Арндт и в наши дни считается одним из самых виртуозных переводчиков лирики Пушкина на английский язык, а его переложение "ЕО" было первым по-настоящему удачным эквиметричным переводом романа, поэтичным, свежим и живым, выполненным автором с сохранением не только смысла текста, но также своеобразия метрики и мелодики "онегинской" строфы – одного из серьёзнейших камней преткновения для переложений романа на другие языки. (Припомним из школы, что основу "онегинской" строфы составляет 14-строчный сонет с особым образом чередующимися схемами мужских и женских рифм – вторые придают стихам музыкальность и очень широко распространены в русском языке, преобладают в итальянском и польском, в то время как в английском стихосложении доля женских рифм составляет менее 20%, это – либо причастия и герундий с –ing и -ed, либо слишком очевидные: fire/higher, only/lonely, creature/feature, rumour/humour, passion/fashion. Плюс ко всему, в силу ритмических и мелодических особенностей языка, для классического английского сонета характерен пентаметр, а "ЕО" написан любимым Пушкиным четырёхстопным ямбом.)

Впрочем, очевидно, что проблема сохранения рифмы и воспроизведение "онегинской" строфы с её внутренне меняющейся смысловой тональностью – чисто техническая, самой принципиальной, как отмечал филолог-англист Андрей Липгарт, всегда представлялась цель "…передать неподражаемую лёгкость и изменчивость пушкинской речи, чтобы эмоциональные лирические отступления по стилю не слились с относительно нейтральными описаниями природы, чтобы в тексте сохранилась авторская ирония, которой буквально пронизано всё повествование, и чтобы части романа, особенно памятные русскому читателю — такие, как письмо Татьяны к Онегину или сцена их последнего объяснения, — в переводе не утратили своей простоты и проникновенности". И с этой задачей, казавшейся прежде недостижимой, перевод Уолтера Арндта в целом справлялся.

30 апреля 1964 года в журнале The New York Review Of Books появляется жёсткая, язвительная, а местами даже издевательская рецензия Владимира Набокова под названием "Pounding the Clavichord" ("Бренча на клавикордах"), в которой Набоков, демонстрируя примеры неточностей и нелепостей в переводе Арндта, делал вывод о непонимании переводчиком самого текста романа.

К примеру, Набоков не устоял перед возможностью позлорадствовать над самым курьёзным промахом Арндта, перепутавшего винительный падеж слова "стрелок" – "стрелкá" с уменьшительной формой слова "стрела" – "стрéлка". У Пушкина в конце XL строфы третьей главы:

"…увидя вдруг издалека

в кусты припавшего стрелка."

У Арндта:

"…as from afar with sudden rush

an arrow falls into the brush."

Известное дело, характер у Владимира Владимировича был, мягко говоря, непростой, хотя, вероятно, не так много отыщется талантов, по отношению к которым можно было бы утверждать обратное, и, разумеется, нельзя исключить фактор ревности к творческой удаче Арндта: Набоков сам длительное время работал над переводом "Онегина", закончил его в конце 1957 года, но его рукопись, первоначально отвергнутая издательством Alfred A. Knopf, на момент выхода перевода Арндта уже пять лет лежала в типографии Bollingen Press: сначала неопытный работник издательства почти на год задержал подготовку к печати, ещё полтора года её тщательно выверял редактор, затем работа с гранками по целому ряду причин сильно затянулась. Мало того, что Набоков обвинил Арндта в том, что тот исковеркал Пушкина, используя произвольные замены названий и множество ненужных слов, сам английский язык переложения казался Владимиру Владимировичу то пошлым, то смешным, то многословным, то расхлябанным, а то и просто неправильным.  

Между тем, в 1964 году публикуется ещё один перевод, оставшийся в тени элегантной работы Арндта, - от бывшего профессора экономики Юджина Кейдена (Eugene Mark Kayden, 1886-1977):

"My uncle was the soul of honor 

And, when at last he took to bed, 
He had the sense to make his kin 
Respect his smallest wish, in dread 
Before his disapproving gaze. 
But Lord above! what fearful boredom 
To tend the sick all day and night, 
And never move for days and days!

What pitiful dissimulation 
A dying man to entertain,— 
Arrange the pillows for his head, 
Prepare his medicine, then feign 
A sigh of grief and wonder why 
The devil takes his time to die." 

Родившийся и получивший школьное образование в России, откуда после кишинёвского погрома его семья уехала в США осенью 1903 года, Кейден очень быстро ассимилировался в Штатах: не зная по приезде английского языка, он уже в 1908 году поступил в Колорадский университет в Боулдере, который с отличием закончил в апреле 1912 года. В 1923 году Кейден получил профессорское место в  Университете Юга в Теннесси, где была создана кафедра экономики, и где он проработал 32 года, снискав там репутацию одного из лучших преподавателей. В нескольких журналах, в которых он печатался с двадцатых годов, он стал ведущим консультантом по Советской России, а после выхода на пенсию целиком отдался переводческой деятельности, в частности, помимо Пушкина, переводил Пастернака и Лермонтова. В 1971-1976 годах на страницах местных периодических изданий опубликовал около 200 переводов стихотворений Пушкина и других русских поэтов.

В предисловии к переводу Кейден говорит: "Двадцать лет тому назад, в начале моей работы над "Евге­нием Онегиным" я пытался, прежде всего, строго придержи­ваться рисунка пушкинской строфы. Я пытался также переводить прозой строку за строкой. Моего упорства в обоих слу­чаях хватило на две главы, но, в конце концов, я отказался от этого. В моём настоящем переводе, завершённом весной 1960 года, я был верен ритму пушкинской строфы. Я придер­живаюсь мнения, что перевод поэзии должен стать английской поэзией и предпочёл сохранить тон и величие "Евгения Онегина" ценой потери трёх пар рифм в каждой строфе".

***

Говоря без всякого преувеличения, последующие события сделали Пушкина в Америке 60-х культовым автором: в мае 1964 года, накануне 165-й годовщины со дня рождения Александра Сергеевича, было, наконец, выпущено роскошное (и дорогое - 18,5$, книжка с переводом Арндта стоила 1,65$) четырёхтомное издание перевода "Евгения Онегина", над которым писатель, поэт и энтомолог Владимир Владимирович Набоков (1899-1977) работал около пятнадцати лет.

"My uncle has most honest principles:

When he was taken gravely ill,

He forced one to respect him,

And nothing better could invent.

To others his example is a lesson;

But, good God, what a bore to sit

By a sick person day and night, not stirring

A step away!

What base perfidiousness 
To entertain one half-alive, 
Adjust for him his pillows, 
Sadly serve him his medicine, 
Sigh—and think inwardly 
‘When will the devil take you?’" 

Хотя ещё в мае 1949 года Набоков в одном из писем говорил о маленькой "книжечке об "Онегине", впоследствии он утверждал, что идея перевода романа возникла у него благодаря случайному замечанию жены, спросившей в 1950 году "Почему бы тебе не перевести его самому?" в ответ на раздражённую реакцию писателя по поводу работ его корнельских студентов, а также в связи с отсутствием англоязычного переложения, которое было бы достаточно верным, чтобы устроить его как преподавателя.

"Книжечка" выросла до четырёх толстых томов: сам перевод, игнорировавший рифмы, и лишь примерно сохранявший ямбический метр и тень строфической формы, занимал первый том. Второй и третий тома составляли обширные (1087 страниц) комментарии с двумя приложениями, четвёртый том включал в себя указатель и факсимильное воспроизведение издания "Онегина" 1837 года.

В предисловии Набоков формулирует свою концепцию перевода, утверждая, что попытки переложить стихи на другой язык распадаются на три категории: парафрастический перевод ("вольное переложение оригинала с опущениями и прибавлениями, вызванными требованиями формы, присущей адресату перевода языковой спецификой и невежеством самого переводчика"), лексический ("работа для вычислительной машины") и буквальный. Последнее означает "передачу точного контекстуального значения оригинала столь близко, сколь это позволяют сделать ассоциативные и синтаксические возможности другого языка. Только такой перевод можно считать истинным". Стремление к истинному переводу подразумевало не только отказ от рифм, и Набоков откровенно признает это: "я пожертвовал ради полноты смысла всеми элементами формы, кроме ямбического размера… Фактически во имя моего идеального буквализма я отказался от всего (изящества, благозвучия, ясности, хорошего вкуса, современного словоупотребления и даже грамматики), что изощрённый подражатель ценит выше истины."

Вольно или невольно, но высокомерный выпад Набокова против работы своего конкурента прямо накануне выхода собственного "честного, неуклюжего, тяжеловесного и рабски верного" труда не мог не привлечь к нему взоры англоязычной печати. Комплиментарные отзывы американского журнала Time (небывалое дело, перепечатанный советским журналом "За рубежом" в сентябре 1964 года: официально Набокова в СССР "не существовало" до 1986 года) и британского фантаста Джона Бейли в Observer ("Лучший из когда-либо писавшихся комментариев к поэме и, вероятно, лучший её перевод") сменил шквал критических рецензий. Большая часть этой критики пришлась на долю буквалистского метода, особое раздражение рецензентов вызвал язык набоковского перевода, без меры щедро уснащённый архаизмами и неудобоваримыми диалектными выражениями, по словам историка Роберта Конквеста, "оставляющий впечатление, что его создатель — иностранец, не владеющий английским в должном совершенстве, поднаторевший разве что в экстравагантной малоупотребительной лексике". Набокова критиковали за разрушение уникальной онегинской строфы, прозаическое обесцвечивание "звонкой музыки" пушкинских стихов, о которой Набоков так увлекательно вещал американским студенткам. Но это была лишь прелюдия к разразившейся вскоре, по выражению набоковского биографа Брайана Бойда, "самой неистовой трансатлантической литературной усобице середины 60-х": 15 июля 1965 года в журнале The New York Review of Books вышла резкая и бескомпромиссная статья "The Strange Case of Pushkin and Nabokov", принадлежавшая перу авторитетного американского критика, "генерального секретаря американской литературы", Эдмунда Уилсона, хвалебные отзывы которого означали (например, для Хемингуэя, Скотта Фицджеральда, Сола Беллоу и Дос Пассоса) признание в литературных кругах, а разнос был равносилен "чёрной метке".

К тому же, Уилсон считался в США исследователем и пропагандистом русской литературы: в 1935 году он, очарованный, подобно многим западным интеллектуалам, марксистскими идеями, провёл несколько месяцев в СССР, где познакомился с внезапно ставшим коммунистом, бывшим белоэмигрантом, экспертом-историком русской литературы Дмитрием Святополк-Мирским (вернуться на родину его убедил Горький, а в 1937 году для князя наступил немного предсказуемый финал - арест, лагерь в Атке, лесоповал и смерть), который и вызвал у американца интерес к русской словесности, и особенно, к творчеству Пушкина. Английский романист Энтони Бёрджесс, написавший в своей майской статье в Encounter, "если "Лолита" — это ещё амуры с английским языком, то новый его труд — грандиозное совокупление с наукой", впоследствии скромно вспоминал, что, прочитав статью Уилсона и ответ Набокова, "мелкие рецензенты вроде меня поспешно удрали с линии перекрёстного огня, оставив поле битвы гигантам".

Начало статьи не предвещало ничего хорошего для В.В.: "Поскольку г-н Набоков имеет обыкновение предварять всякую свою публикацию подобного рода заявлением, что он бесподобен и неповторим и что любой обращавшийся к тому же предмету — глупец и невежда, некомпетентен как лингвист и ученый, намекая, как правило, на то, что автор вообще личность жалкая и смешная, Набокову не стоит жаловаться, если я, стараясь, правда, не подражать его дурным литературным манерам, не колеблясь, укажу на его слабости".

Напомнив читателю об убийственной рецензии Набокова на перевод Арндта, Уилсон заявил, что попытка Арндта создать поэтический перевод "Онегина", несмотря на невероятную сложность задачи, оказалась гораздо менее катастрофической, чем попытка "буквального перевода" Набокова: по мнению Уилсона, результат методики Набокова — "серый и неуклюжий язык, который не имеет ничего общего ни с языком Пушкина, ни даже с английским языком самого Набокова".

Беспощадность рецензии усугублялась тем обстоятельством, что Уилсон и Набоков долгие годы состояли в дружеских отношениях, Набоков был многим обязан Уилсону, который оказал вторично бежавшему, на этот раз из Франции, писателю серьёзную поддержку, введя его в круг американских литераторов и издателей, а также поспособствовал получению Набоковым гранта от фонда Гуггенхайма для работы над переводом. Уязвил Набокова и тот факт, что незадолго до публикации своей статьи Уилсон гостил у него в Монтрё, и ни словом не обмолвился о готовящемся сюрпризе. К тому же, когда представители фонда Bollingen, спонсировавшего издание перевода, высказали пожелание, чтобы о только что вышедшем "Онегине" рецензию написал именно Уилсон, Набоков резко этому воспротивился, отписав из Швейцарии: "Как я уже упоминал раньше, его русский — примитивен, а представление о русской литературе поверхностно и нелепо."

Сразу же по прочтении уилсоновского опуса раздосадованный Набоков, неоднократно объявлявший о полнейшем равнодушии к любой критике в свой адрес, послал в редакцию The NewYork Review of Books следующую телеграмму: "Пожалуйста, оставьте в следующем номере место для моих громыханий". Внимательного зрителя этой литературной поножовщины, читавшего желчный ответ Набокова, не могло не восхитить то, насколько ловко предусмотрительный В.В. расставлял свои хитроумные лингвистические ловушки. Смотрите сами: Уилсон набросился, среди прочего, на перевод третьего катрена VII строфы четвёртой главы, точнее, на перевод слова "обезьяна" не буквальным "monkey" или "аре", а неведомым "sapajou":

У Пушкина:

Но эта важная забава

Достойна старых обезьян

Хвалёных дедовских времян:

Ловласов обветшала слава

У Набокова:

But that grand game

Is worthy of old sapajous

Of our forefather's vaunted times

The fame of Lovelaces has faded

Капкан защёлкнулся, "дорогой Пончик" со всего маха угодил в западню! В ответной статье Набоков по-садистски неторопливо предъявляет текст датированного осенью 1822 года письма Пушкина, написанного из Кишинёва своему младшему брату Льву, одно из наставлений которого будет практически дословно повторено Пушкиным в романе: "Je vous observerai seulement, que moins on aime une femme et plus on est sûr de l’avoir. Mais cette jouissance est digne d’un vieux sapajou du dixhuitiéme siècle." ("Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею. Однако забава эта достойна старой обезьяны XVIII столетия.") Набоков откровенно глумится над попавшей в силки жертвой: "Я не только не смог устоять перед соблазном передать "обезьян" оригинала англо-французским "sapajou" письма, но с нетерпением ждал, чтобы кто-нибудь придрался к этому слову и дал мне повод нанести ответный удар таким чрезвычайно приятным способом — отсылкой к письму Пушкина. Г-н Уилсон оказал мне такую услугу — ну так примите, сами напросились."

В целом, если критика оказалась в большинстве своём единодушна по отношению к нечитабельному переводу Набокова, то, с другой стороны, рецензенты были столь же солидарны, расценивая Комментарий к переводу как творческий подвиг, разве что Уилсон слегка съязвил, дескать, почему нет научного описания медведя из сна Татьяны, а ряд критиков (например, экономист Александр Гершенкрон в Modern Philology) подметили набоковское самоотождествление с Пушкиным на страницах Комментария. С той же скрупулёзностью, с какой он пересчитывал чешуйки на крыльях своих голубянок, Набоков дал исчерпывающие объяснения, "тысячу и одно примечание" множеству фактов, событий и загадок, географических и бытовых деталей, нюансов и живописных намёков, которыми так насыщены строки пушкинского романа, и которые могли быть непонятны современному читателю или же просто оказаться для него незамеченными; никто прежде не исследовал пушкинские источники с подобной тщательностью, и, несмотря на странные предубеждения по отношению к музыке Чайковского и живописи Репина, пренебрежительные оценки переводчиков-предшественников и заслуженные оплеухи в адрес советского пушкиниста Николая Бродского, Комментарий читается взахлёб и вызывает одно чувство – восхищение. Даже сегодня, когда у нас есть корректные и взвешенные комментарии Юрия Лотмана.   

***

В том же 1964 году массовым тиражом вышел переработанный перевод Бабетт Дойч, и профессор русской литературы Фордемского университета и литературный критик Пол Тренски отметил, что "если судить по количеству переводов, то "Евгений Онегин" является сегодня, пожалуй, самым популярным произведением русской литературы в странах английского языка", а газета New York Herald Tribune отнесла роман к числу лучших книг 1964 года.

***

После того, как стихла канонада крупнокалиберных орудий этой литературной войны, переводчикам потребовалась длительная передышка, прежде чем очередной смельчак решился представить на публике свой вариант переложения пушкинского шедевра. В 1977-м, в год, когда Набоков отправился в свой последний поход за бабочками, им стал британский кадровый дипломат Чарльз Джонстон (sir Charles Hepburn Johnston, 1912 – 1986)

"My uncle - high ideals inspire him;

But when past joking he fell sick,

He really forced one to admire him -

And never played a shrewder trick.

Let others learn from his example!

But god, how deadly dull to sample

Sickroom attendance night and day

And never stir a foot away!

And the sly baseness, fit to throttle, 
Of entertaining the half-dead: 
One smoothes the pillows down in bed, 
And glumly serves the medicine bottle, 
And sighs, and asks oneself all through: 
‘When will the devil come for you?’"

Джонстон, получив образование в Оксфорде, с 1936 года находился на дипломатической службе в Японии (в декабре 1941 года в связи с объявлением войны был интернирован, именно в этот период начинает сочинять стихи и вести дневники, позже послужившие ему при написании книг), Египте, Испании, Китае и ФРГ, был послом в Иордании и губернатором Адена и протектората Южной Аравии (современный Йемен), наконец, верховным комиссаром в Австралии. 22 апреля 1944 года Джонсон женился на княгине Наталье Багратион, дочери князя Константина Багратион-Мухранского и великой княгини Татьяны Константиновны, правнучки Николая I. После выхода в отставку в 1971 году опубликовал несколько собственных сочинений в стихах и прозе, а также переводы Лермонтова, Пушкина и Тургенева. Перевод Джонстона и сегодня считается одним из лучших, поскольку автору удалось уловить и в существенной мере переложить на английский язык пушкинский ироничный ум, а то обстоятельство, что Джонстон, по его признанию, активно пользовался комментариями Набокова, здорово помогло ему избежать характерных, а порой анекдотичных, промахов прежних переводов. В предисловии к книге Джонстон пишет: "Из иноязычных литературных шедевров немногие пострадали от перевода на английский язык больше, чем "Евгений Онегин". Переводчикам удалось сохранить в лучшем случае литературный смысл романа. В остальном он словно отделён от англоязычного читателя звуконепроницаемой стеной, за которой остаётся вся пушкинская магия: смесь трогательной прелести и циничной иронии, психологическая проницательность, лукавое мастерство повествования и вообще его вкус, его тон, его поза".

Работа Джонстона явилась, пусть и несколько академичной, но, безусловно, мастерской, одновременно поэтической и достоверной, попыткой примирить концепции художественного перевода, и вызвала очередной всплеск интереса к пушкинской поэзии в англоязычных странах: его свидетельством, например, стал "Евгений Онегин из Сан-Франциско", блестящий роман в стихах аспиранта кафедры экономики Стэнфорда бенгальца Викрама Сета "The Golden Gate/Золотые Ворота", повествующий о мировоззренческом кризисе благополучного 26-летнего (прямая отсылка к Онегину) яппи из Кремниевой долины, и исполненный в точном соответствии с "формулой" онегинской строфы:

To make a start more swift and weighty,

Hail Muse. Dear Reader, once upon
A time, say, circa 1980,
There lived a man. His name was John.

Successful in his field though only
Twenty-six, respected, lonely,
One evening as he walked across
Golden Gate Park, the ill-judged toss
Of a red frisbee almost brained him.
He thought, "Who'd gloat? Who would be glad? 
Would anybody?" As it pained him,
He turned from this dispiriting theme
To ruminations less extreme.

"Я никогда бы не стал писателем, если бы не "Евгений Онегин" в прекрасном переводе Чарльза Джонстона", - говорил Сет в одном из интервью; в 1988 году его роман получил премию Sahitya Akademi Award индийской национальной писательской академии.

Полтора десятка лет переложение Джонстона считалось хрестоматийным, но в 1990 году (университетское издание, в виде книги издан в 1995-м) выходит в свет перевод филолога, профессора русской литературы Университета Теннесси Джеймса Фалена (James E. Falen, 1935), который сегодня по обе стороны океана признаётся самым уравновешенным, музыкальным и интонационно наиболее точно следующим пушкинскому тексту.

"My uncle, man of firm convictions

By falling gravely ill, he's won

A due respect for his afflictions-

The only clever thing he's done.

May his example profit others;

But God, what deadly boredom, brothers,

To tend a sick man night and day,

Not daring once to steal away!

And, oh, how base to pamper grossly 
And entertain the nearly dead, 
To fluff the pillows for his head, 
And pass him medicines morosely— 
While thinking under every sigh: 
‘The devil take you, Uncle. Die!’" 

Фален признавал, что находился под большим впечатлением от перевода Набокова, тем не менее, он ставил своей задачей сохранить мелодику пушкинских строф, и в итоге опубликовал собственную версию, о которой высоко отзывался Дуглас Хофштадтер (см. ниже): "…перевод Джеймса Фалена был на голову выше работы Чарльза Джонстона во всех возможных аспектах – течение стиха было более мелодичным, он был яснее и проще, ритм был более регулярным, рифмы – более точными. В целом, перевод Фалена был просто более артистичным".

Несмотря на то, что вы, должно быть, уже более чем утомлены обилием англоязычных текстов, предлагаю сравнить варианты переводов первого катрена XXXVIII строфы первой главы:

Недуг, которого причину

Давно бы отыскать пора,

Подобный английскому сплину,

Короче: русская хандра.

В переводе Дойч:

But there’s no need that I dissemble,

His illness – name it how you choose,

The English spleen it may resemble,

‘Twas in a word the Russian blues.

У Арндта было так:

A malady to those causation

We have, alas, as yet no clues

Known as the Spleen to Albion nation

In the vernacular: the Blues

Набоков, разумеется, знал этимологию неведомого для иностранца слова khandra, и воспользовался суффиксом от греческого hypochondrion:

A malady, the cause of which

‘tis high time discovered,

Similar to the English “spleen” –

In short, the Russian “chondria”

Джонстон:

The illness with which he'd been smitten

Should have been analysed when caught,

Something like spleen, that scourge of Britain,

Or Russia's chondria, for short.

Парафраз Фалена - феноменально остроумен:

We still, alas, cannot forestall it

This dreadful ailment's heavy toll;

The spleen is what the English call it,

We call it simply Russian soul.

Не самый простой для переводчика фрагмент, единственный в романе, написанный не четырёхстопным ямбом, а трёхстопным хореем, "Песня девушек" (между XXXIX и XL стансами третьей главы) у Фалена также звучит великолепно, сохраняя интонационные нюансы оригинала:

"Lovely maidens, pretty ones,

Dearest hearts and darling friends,

Romp away, sweet lassies, now,

Have your fling, my dear ones, do!

Strike you up a rousing song,

Sing our secret ditty now,

Lure some likely lusty lad

To the circle of our dance.

When we lure the fellow on,

When we see him from afar,

Darlings, then, let's scamper off,

Pelting him with cherries then,

Cherries, yes, and raspberries,

Ripe red currants let us throw!

Never come to listen in

When we sing our secret songs,

Never come to spy on us

When we play our maiden games!"

Весной 2013 года британский актёр Стивен Фрай начитал роман "Евгений Онегин" в переводе Джеймса Фалена, целиком, все восемь глав, полностью отказавшись от авторских отчислений и разрешив свободно распространять аудиокнигу в Сети: теперь, если вы вдруг решите полюбопытствовать, как пушкинский шедевр звучит на английском, вам будет достаточно пары кликов.

К двухсотлетию рождения Пушкина из печати выходит перевод физика, математика, философа-когнитивиста Дугласа Хофштадтера (Douglas Hofstadter, 1945):

"My uncle, matchless moral model,

When deathly ill, learned how to make
His friends respect him, bow and coddle -
Of all his ploys, that takes the cake.
To others, this might teach a lesson;
But Lord above, I'd feel such stress in
Having to sit there night and day,
Daring not once to step away.

Plus, I’d say, it’s hypocritical 
To keep the half-dead’s spirit bright, 
To plump his pillows till they’re right, 
Fetch his pills with tears veridical — 
Yet in secret to wish and sigh, 
‘Hurry, dear Uncle, up and die!’" 

Сын нобелевского лауреата по физике, Дуглас Хофштадтер обучался математике в Стэнфорде и физике в Орегонском университете, где в 1975 году защитил диссертацию. В 1980 году стал обладателем Пулитцеровской премии за свою ставшую бестселлером неординарную книгу "Гёдель, Эшер, Бах: эта бесконечная гирлянда". Испытывая страсть к языкам, Хофштадтер изучил французский, итальянский, немецкий, испанский, шведский, хинди. Случилось так, что мать Дугласа ("следуя одному из тех интуитивных прозрений, что бывают только у матерей") весной 1986 года подарила ему только что вышедший роман "Золотые ворота" (см. выше). Хофштадтер встретился с Викрамом Сетом в кафетерии книжного магазина и был поражён услышанным: как и для многих образованных американцев, антропоним "Евгений Онегин" был для него изначально названием оперы Чайковского. В конце беседы Викрам подарил Хофштадтеру перевод "ЕО" Джонстона, который, однако, "простоял на книжной полке семь лет, собирая пыль", пока в той же самой книжной лавке на глаза Дугласу не попался томик с переводом Фалена. Дома Хофштадтер предложил жене почитать вслух две версии перевода и сравнить их; эти занятия побудили его выучить русский, прочитать и выучить наизусть пушкинский текст. В начале 1998 года Хофштадтер отважился на попытку собственного перевода романа, а уже в октябре того же года приехал в Россию, переведя к этому времени всю книгу, за исключением трёх завершающих строф, и планируя закончить свою работу в Санкт-Петербурге. Две строфы он перевёл в гостиничном номере, а последние строки – в кабинете Пушкина в его музее-квартире на Мойке, 12, с разрешения администрации уединившись в нём на два часа. Мы с вами видели выше, что пушкинский роман для переводчиков – дело многих лет, порой десятилетий. Перевод же Хофштадтера был проделан с немыслимой скоростью. Помимо того, он – самый непредсказуемый с точки зрения использованных автором лексических конструкций, что делает его самым эксцентричным.

Взгляните на перевод первого катрена XLII стиха четвёртой главы:

У Пушкина:

И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей...
(Читатель ждёт уж рифмы розы;
На, вот возьми её скорей!)

Хофштадтер, помня, что поэт – всегда немножко хулиган, намеренно озорничает:

Frost’s crackling, too, but still she’s cozy

Amidst the fields’ light silv’ry dust…

(you’re all supposing I’ll write “rosy”,

As Pushkin did – and so I must!)

Думаете, это - один из последних англоязычных Онегиных на сегодняшний день? Как бы не так: вот вам напоследок – несколько новейших переложений, из XXI века; тут необходимо сознавать, что очередной новый вариант перевода классического произведения ставит перед его исполнителем едва ли выполнимую задачу – избежать повторений блестящих находок своих предшественников.

В 2004 году музыковед-медиевист и переводчик из Оксфорда Том Бек (Tom Beck, 1941), под впечатлением от популярной в Германии аудиокниги, прочитанной Гертом Вестфалем в переводе Ульриха Буша, выучил русский язык и опубликовал свою версию романа на английском.

"My uncle's acted very wisely,
To seek his bed when he's so sick;
His family's reacted nicely
And he's most happy with his trick.
He's set the world a good example,
Which others would do well to sample,
But it's a bore, when night and day
The sick man forces you to stay!

To keep him sweet, as if he’s dying, 
Give him his daily medicine 
And make quite sure that it goes in, 
Adjust the pillows while one’s sighing: 
‘Don’t even think of getting well, 
The devil take you, go to hell!’" 

Среди русских пушкинистов есть немало тех, кто полагает лучшим переводом "Онегина" тот, что в 2008 году вышел из-под пера преподавателя русской литературы Стэнли Митчелла (Stanley Mitchell, 1932–2011)

"My uncle is a man of honour,

When in good earnest he fell ill,
He won respect by his demeanour
And found the role he best could fill.
Let others profit by his lesson,
But, oh my God, what desolation
To tend a sick many day and night
And not to venture form his sight!

What shameful cunning to be cheerful 
With someone who is halfway dead, 
To prop up pillows by his head, 
To bring him medicine, looking tearful, 
To sigh – while inwardly you think: 
‘When will the devil let him sink?’"

Митчелл родился в лондонском Ист-Энде в семье потомков еврейских эмигрантов из Российской Империи. Несмотря на то, что его предки не говорили по-русски, Митчелл в Оксфорде выучил русский язык наряду с немецким и французским, и в 1965 году стал первым преподавателем русской литературы в университете Эссекса, и в первый же год провёл цикл студенческих семинаров с амбициозной целью коллективного перевода "ЕО". Затея не увенчалась успехом, но Митчелл её не забросил, и в середине 80-х, проходя лечение от биполярного расстройства в сельской глуши Тосканы, закончил работу с первой главой. Очевидцы рассказывают, что представляя свой перевод в октябре 2008 года в Пушкинском Доме в Блумсбери, Митчелл на последних строфах, прощаясь с романом, дважды сломался в слезах:

But lets it go, as I do my

Onegin, and bid him goodbye.

Годом позже, в 2009-м, своё переложение представил Энтони Кляйн (Anthony S. Kline), математик Манчестерского университета и переводчик с латыни, древнегреческого, китайского и многих европейских языков:

"My uncle, what a worthy man,

Falling ill like that, and dying;

It summons up respect, one can

Admire it, as if he were trying.

Let us all follow his example!

But, God, what tedium to sample

That sitting by the bed all day,

All night, barely a foot away!

And the hypocrisy, demeaning, 
Of cosseting one who’s half alive; 
Puffing the pillows, you contrive 
To bring his medicine unsmiling, 
Thinking with a mournful sigh, 
‘Why the devil can’t you die?’"

Свои варианты опубликовали:

…переводчик с русского, французского и латыни Роджер Кларк (Roger Clarke, 1939) - прозаический в 2005 году и нерифмованный в 2011; работа Кларка считается наиболее релевантным и музыкальным переводом "ЕО" на английский в прозе):

"Man of highest principles, my uncle...

When he fell ill in earnest,

he won respect — he couldn’t

have thought of a better way.

His example’s a lesson to others...

But, God! — what a bore

to sit with an invalid day and night,

never moving one step away!

What base hypocrisy

to try to amuse a man half-dead,

straighten his pillows,

solemnly administer medicine,

keep sighing — and think to oneself,

‘Will the Devil never take you?’!"

... Дональд Томас (в 2011), а также юрист, профессор международного права Нью-Йоркского университета, поэт, драматург и один из лучших пушкинских переводчиков Джулиан Лоуэнфельд (Julian Henry Lowenfeld, 1963) в 2010 году:

"My uncle, man of rules, most honest, 

When he fell ill beyond all joke, 
Respect for himself forced upon us 
(Better than that could not be hoped) 
Let others learn from his example, 
But Lord, how deathly dull to sample 
The patient’s sickbed night and day, 
And never take a step away! 
What execrebly base dissembling 
To keep someone half-dead amused, 
Prop up his pillows, sadly brood, 
With melancholy bring him medicine, 
Sigh — as you ask yourself — all though — 
‘When will the Devil come for you!’"

Лоуэнфельд – правнук немецкого слависта Рафаэля Лёвенфельда, первого переводчика Толстого на немецкий, в берлинском доме которого жила семья Набоковых после бегства из Крыма. Выросший в семье эмигрантов (отец – немецкий еврей, юрист, мать – кубинка, искусствовед, дочь последнего мэра Гаваны при Батисте), Джулиан изучал право в Гарварде, и однажды на площади кампуса услышал песню на незнакомом ему языке, которую исполнял под гитару местный бард. Песня оказалась на русском, и Лоуэнфельд, к ужасу своих родителей, принял решение изучать русский язык и литературу. Учёба давалась ему непросто ("У меня была замечательная учительница, которая, поняв, что я не очень прилежен, не очень люблю морфологию, не люблю писать диктанты, зато люблю поэзию, дала мне Пушкина. И я проглотил его, как кот сливки. И полюбил русский язык. Навсегда."), поэтому стажировку проходил в ЛГУ (лучших студентов направляли в МГУ), в Ленинграде часто пренебрегал лекциями, стараясь обучиться неформальному русскому в театрах, музеях, на вокзалах. Вспоминает такой случай: "…где-то около Невского, ко мне подходит очень приятный молодой человек, художник, говорит: будешь третьим? Я не знал, что это такое. Я американец, у нас привычка, если не знаешь, говорить: о’кей. Он говорит: дай рубль. Я ему даю рубль. На следующее утро я проснулся на пятом этаже какого-то чердака в коммунальной квартире на Невском. Ничего не понимая, со страшной головной болью, но уже с довольно беглым знанием русского языка." Затем, в Штатах, Джулиан продолжил занятия русской литературой с пушкиноведом Надеждой Брагинской. В 2010 году издал "My Talisman: The Poetry & Life of Alexander Pushkin", двуязычную книгу своих переводов Пушкина с биографией и комментариями; весь 50-тысячный тираж был распродан в США, а Лоуэнфельд стал первым иностранцем, получившим русскую литературно-художественную премию "Петрополь". Совмещает судебную практику (в том числе представлял в суде интересы российских киностудий по тяжбам, связанными с авторскими правами) с переводами Пушкина, Мандельштама, Есенина и Ахматовой. Живёт между Америкой и Россией, крестился в Сретенском монастыре, домашние питомцы – пёс Степан и кот Учёный.

А вот, познакомьтесь, Мэри Хобсон (Mary Hobson, 1926), учительница музыки.

"My uncle, honest fellow, seeing 
That he was now a dying man, 
Required my last respects, this being 
His best, indeed, his only, plan. 
The plan may be worth imitating; 
The boredom is excruciating. 
Sit by a sick-bed night and day 
And never move a step away. 
With what low cunning one tries madly 
To amuse a man who’s half alive, 
Adjust his pillows, and contrive 
To bring his medicine to him sadly, 
Then sigh while proffering the spoon, 
‘Let’s hope the devil takes you soon.’" 

В 1982 году Хобсон была госпитализирована, и её дочь предложила матери скрасить постельный режим чтением "Войны и Мира"; это круто изменило жизнь Мэри: 56-летняя (!) Хобсон наняла себе учительницу русского языка, старую иммигрантку первой волны, и к 62 годам могла свободно читать и понимать по-русски, однако сочла, что этого недостаточно, и поступила в Лондонский университет на отделение славянской филологии, а в 64 года отправилась вместе с молодыми однокурсниками на 10-месячную стажировку в Москву. Не ограничившись дипломом, Хобсон поступила в аспирантуру, и защитила диссертацию по Грибоедову, попутно переведя на английский "Горе от ума". В 2011 году вышел её перевод "Евгения Онегина", позже, в 2016 году, переизданный с небольшими изменениями, и аудиокнига в исполнении актёра Невилла Джейсона. Каждый год Хобсон на несколько недель приезжает в Россию, в один из приездов её ожидала награда за её переводы – золотая Пушкинская медаль. В наши дни занимается переводами сказок Пушкина.

Последнее на сегодняшний день стихотворное переложение "ЕО" на английский язык (вышло в 2016 году) принадлежит профессору Бристольского университета Энтони Бриггсу (Anthony David Peach Briggs, 1938), который, как говорят, буквально помешан на нашем национальном гении, и который невероятно горд тем, что ему посчастливилось прикоснуться к двум эверестам русской литературы: в 2005 году в издательстве Penguin Classics вышел его перевод романа "Война и Мир", который, как многие считают, является лучшим англоязычным переводом шедевра Толстого.

"Uncle, a man of purest probity,

Has fallen ill, beyond a joke.
Respected now, and scorned by nobody,
He has achieved his masterstroke
With this exemplary behaviour,
But it would try the Holy Saviour
To tend a sickbed night and day,
And never stir a step away.

Employing shameful histrionics 
To bring a half-dead man some cheer, 
Plump pillows and draw sadly near, 
Indulging him with pills and tonics, 
Heaving deep sighs, but thinking, ‘Ooh! 
When will the devil come for you?’"

***

Надеюсь, вы ещё не успели заснуть к этому моменту, ведь нам предстоит вернуться к вопросу, поставленному в самом начале статьи, когда вы ещё ничего не подозревали и чувствовали себя полными сил.

Думаю, что не сильно ошибусь, если предположу, что среднестатистическому чаву (chav) или реднеку (redneck) вообще могут быть неизвестны ни имя Пушкина (если это, конечно, не карикатурный однофамилец, генерал КГБ в бондиане), ни его роман, во всяком случае, даже если он и припомнит имя героя, то, возможно, лишь благодаря кинофильму 1999 года с Воландемортом, Арвен, капитаном Флинтом и Серсеей Ланнистер Рафом Файнсом, Лив Тайлер, Тоби Стивенсом и Леной Хиди. Люди же образованные, с кругозором, наверняка слушали оперу Чайковского (в частности, в Метрополитен идёт с 1920 года, последние постановки - с Хворостовским и Флеминг и с Квеченем и Нетребко – трансляция прямого эфира в кинотеатрах 70 стран) или, по крайней мере, слышали о ней (она - одна из наиболее часто исполняемых в Европе и Северной Америке), а продвинутые арт-интеллектуалы - про балет Джона Кранко; впрочем, сентиментальные сцены из жизни в дворянском имении, мягко говоря, имеют немного общего с оригиналом.

Как мне кажется, наш вопрос стоило бы разбить на два, попроще: ну, например, 1. признан ли в Западном мире Пушкин величайшим гением, разделяют ли они нашу пламенную любовь к нему? и 2. могут ли иностранцы найти в пушкинской поэзии то, что находим в ней мы?

Мифологичность первого из них убедительно доказывал Владимир Нейштадт в своём обзоре 1937 года "Пушкин в мировой литературе", извольте не морщить нос - речь не шла об арабских источниках и монгольских составных частях. Не нравятся советские шахматисты - припомним Дмитрия Мережковского, который в 1896 году, "перевернув фронт" этой мифологии, поведал нам, что культурная неотзывчивость встречала Пушкина прежде всего у себя на родине. Сегодня грех не знать про донос Каразина Кочубею, и про сплетню Зарецкого Загорецкого Толстого-Американца, про Собаньскую, и про Фаддея Булгарина. А Писарев? А футуристы? А, наконец, Лимонов? Но довольно; как верно изрекла Анна Андреевна, поменьше, мол, Третьего отделения, побольше поэзии.

По-вашему, о чём может говорить такое количество попыток переводов? Почему за неполных 17 лет XXI века - тринадцать новых переложений только лишь одного произведения поэта, творившего две сотни лет назад, да ещё в каком-то "медвежьем углу цивилизованного мира"? Зачем иностранцы переводят и переводят роман, всё содержание которого можно уместить на трёх строчках ученической тетради? Не готов биться об заклад, но уверен, что ни одно из мировых поэтических сокровищ за всю историю не перекладывалось на английский язык чаще – для автора, который расценивался бы как подражатель Байрона и как один из представителей романтического направления, это было бы чересчур. Это было бы лишено всякого смысла – тем более что сегодня Байрон полузабыт, как уверяют английские пушкинисты, его и в оригинале-то никто не читает, а томики переводов Пушкина в университетских библиотеках давно потеряли не только истлевшие суперобложки, но и лишились оригинальных корешков, настолько они востребованы. Обратите внимание: в тексте статьи я разместил фотографии переводов, и сделал это не из своего ослиного доктринёрства, а как свидетельство того, что почти все они выходили книгами. Не собственно процесс перевода, но запуск работы переводчика в печать – коммерческий акт, свидетельствующий о потенциале тиража. Взгляните на то, что сегодня приобретают в книжных: современные бестселлеры и классику.

Конечно, есть и иная точка зрения: помимо сверх-категоричной максимы Роберта Фроста, которая гласит: "поэзия – это то, что пропадает при переводе", существует и слегка смягчённый её вариант: известный британский чеховед, профессор русской литературы Лондонского университета Дональд Рэйфилд как-то заметил, что "… у Чехова есть медицинский афоризм: если на болезнь предлагается очень много средств, значит, болезнь неизлечима. И значит, если англичане располагают многочисленными переводами Пушкина, значит Пушкин непереводим." С другой стороны, Wohltemperierte Klavier выдающиеся музыканты продолжают исполнять уже почти 300 лет, из которых – без малого сотню лет делают записи на плёнку, и если следовать подобной логике, то ни одному из них за эти годы так и не удалось "прочесть" Баха. Спросим у самих переводчиков. Дуглас Хофштадтер: "Зачем переводить книгу, которая уже была переведена так хорошо, как только возможно? Мой ответ прост: это делается из любви. И любовь эта как раз и рождается из восхищения другими переводами. Таким образом, один переводчик вдохновляется другим на тот же самый труд не из-за соперничества, но из чистого восхищения." Множественность переводов – это их взаимодополняемость, ведь, перевод, по Ортега-и-Гассету, - не само произведение, а путь к нему, путь читателя и путь к читателю. Впрочем, с испанцем можно было бы и поспорить, поскольку порой случается и так, что выдающийся труд переводчика становится достоянием национальной культуры.

И всё-таки, способны ли европейцы понять нашего Пушкина? Что он для них?

Для ответа на этот вопрос нужно ясно представлять, а что он для нас? "Наше всё" – Аполлон Григорьев, сам того не желая, подложил нам хорошую такую свинью, слишком фундаментальную формулу, которой удобно прикрываться, не понимая её констант. Кто, всё-таки, он? Стихотворец, прозаик, драматург, эссеист, журналист, редактор, издатель, историк, философ, переводчик? Идеалист или материалист, атеист или ортодокс, патриот или космополит, западник или славянофил, шовинист-имперец или пацифист, декабрист или контрреволюционер, либерал или монархист, архаик-классицист или модернист, реалист или романтик?

Если отбросить мифологический вздор помпезной и сюсюкающей партийной пушкинистики, останется всё равно очень много, и тут уже каждый волен выбирать, а как по мне, то главная компонента григорьевского литья – современный русский язык, наш замечательный язык, на котором так легко говорить, и, следовательно, легко думать. По сравнению с некоторыми европейскими коллегами (французским, английским), "новый" русский язык сформировался относительно поздно. При дворе царевны Софьи разговаривали по-польски. Екатерина Великая (при которой, собственно, и зарождается русская литература) до конца своих дней так и не смогла избавиться от сильного немецкого акцента. Александр I изъяснялся по-французски едва ли не лучше Наполеона. Денис Давыдов рассказывал об опасностях, подстерегавших во время Отечественной войны офицеров фельдсвязи, обученных, как и положено дворянину, французскому. Татьяна Дмитриевна Ларина, как мы помним, "по-русски плохо знала" (не владела русским письмом), а текст её письма Онегину нам известен лишь благодаря бесподобному переводу Александра Сергеевича – у самого Пушкина в Лицее было прозвище "француз" – этим языком он владел в совершенстве, в семье Пушкиных лишь бабушка Мария Алексеевна Ганнибал учила внука русскому; с пяти лет, он был вторым родным для Александра. Лишь при Николае I франкоговорящий Российский Императорский двор постепенно перестал относиться к русскому языку как к моветону, хотя министерство иностранных дел вело внутреннюю переписку на французском до 1887 года.

Не секрет, что иностранцы, в первую очередь французы, высокомерно и пренебрежительно относились к русской литературе XVIII - начала XIX века, всё, что выходило из-под пера русских авторов расценивалось как осетрина второй свежести, и в целом, это было справедливо: чтобы понять всю её подражательность, провинциальность и поверхностность, достаточно почитать самых заметных - Тредиаковского, Кантемира, Сумарокова, Хераскова. И тут, откуда ни возьмись, словно чёрт из табакерки, выскакивает молодой человек с живыми быстрыми глазами, с волшебной лёгкостью смешавший церковнославянскую и русскую архаичную лексику с галлицизмами и простонародными выражениями – и это был скачок, такого рода процессы в науках о неживой материи носят пресное название "фазовый переход первого рода". "Я ударил об наковальню русского языка, и вышел стих – и все стали писать хорошо", – сказал однажды Пушкин Дельвигу: русская литература этим одним элегантным скачком преодолела двухсотлетний европейский гандикап – возможно, именно это предчувствовал (по легенде) приподнявшийся из-за экзаменационного стола Державин, и именно это так и не нашёл в себе сил признать Флобер.

"Евгений Онегин" – это никакая не "энциклопедия русской дворянской жизни", а фундаментальный самоучитель русского языка, написанный автором таким образом, что, читая и перечитывая его, разучивая его наизусть, получаешь одно из самых простых (в смысле способа достижения), и вместе с тем одно из самых сложных (в смысле комплекса ощущений) удовольствий. За свою жизнь я совершил огромное число ошибок, дико злюсь на себя всякий раз, хотя продолжаю регулярно пополнять этот счёт, так, например, на днях зачем-то посмотрел восьмой "Форсаж", однако сильнее всего я себя ругаю тогда, когда бываю косноязычным, невразумительным, неубедительным: ведь мне доступен идеальный инструмент для краткого, ёмкого и многослойного способа выразить свои мысли, замыслы или идеи.  

Картинка плохонькая, зато моя: сфотографировал в гурзуфском музее издание "Евгения Онегина" 1833 года 

Кстати о мыслях: мне тут кое-что пришло в связи со всем сказанным в голову, хотя не исключено, что я могу ошибаться. Как мне кажется, большим несчастьем для английского языка стало использование его в качестве международного: он – в первую очередь материковый – стал неизбежно упрощаться, огрубляться, бастардизироваться, если можно так сказать, "пиджинизироваться" – пиджин-инглиш порой уже едва ли не более пиджин, чем инглиш. "Лец ми спик фром май харт ин инглиш". ELF (English lingua franca), допускающий широкий спектр отклонений от норм и стандартов, соцсетевой Weblish, в котором аббревиации подвергаются целые предложения, равно как и раздел Wiki на Simple English – по-моему, это просто ужасно, для языка, конечно: примитивная речь –> недалёкие мысли –> прямолинейные поступки. И вот уже – словно Северную Каролину из афганской долины через сирийскую пустыню и харьковскую площадь накрыло транзитом неведомой пандемии – полетели со своих постаментов изваяния конфедератов – война с памятниками это всегда симптом того, что

Отдельно взятая, страна едва жива.

Жене и матери в одной квартире плохо.

Блок умер. Выжили дремучие слова:

Свекровь, свояченица, кровь, сноха,

эпоха.

Как знать, возможно, повторюсь – возможно! тонко чувствующие ситуацию люди слова находят противоядие там, где и следовало – в великой литературе, национальной и мировой, а множество пушкинских переводов – это попытки через неисчерпаемость языка Пушкина напомнить о неисчерпаемости собственного языка, в доме которого ради сиюминутных выгод фритрейда заколотили крест-накрест двери, оставив лишь кошачий лаз. Как видите, ничто человеческое мне не чуждо, и я, как и многие другие, готов беззаботно предаваться сомнительной радости мифосочинительства.

***

Огромное спасибо всем, кто дочитал, а также тем, кто не стал дочитывать. Всем, как всегда - удачи.

Сполдинг: Alexander Pushkin, Eugene Onéguine: A romance of Russian life. Translated from the Russian by Lieut.-Col. Spalding, London: Macmillan and Co. 1881

http://www.gutenberg.org/cache/epub/23997/pg23997.html

Филлиппс-Вулли: "A Russian Rake". Being a paraphrase of the first book of Pushkin’s "Eugene Onegin",  in something like the metre of the original. 1883. Впервые опубликовано в журнале Proceedings of the Anglo-Russian Literary Society и перепечатано в сборнике Songs from a Young Man’s Land, Toronto: Thomas Allen, 1917

http://www.archive.org/stream/songsfromyoungma00philuoft/songsfromyoungma00philuoft_djvu.txt

Дойч: Eugene Onegin, a novel in verse in The Poems, Prose and Plays of Alexander Pushkin. Selected and Edited, with an Introduction by Avraham Yarmolinsky. New York: Random House, 1936

https://books.google.ru/books?id=tB3An0yijvIC&pg=PR2&lpg=PR2&dq=Alexander+Pushkin,+Eugene+Onegin:+A+novel+in+verse.+Translated+by+Babette+Deutsch&source=bl&ots=PIkaMv2hG1&sig=SU8i2n8Y_xa5esCXeofNj0hJ8iY&hl=ru&sa=X&ved=0ahUKEwjW1Nvq_43WAhUkM5oKHT0xAOw4ChDoAQhEMAQ#v=onepage&q=Alexander%20Pushkin%2C%20Eugene%20Onegin%3A%20A%20novel%20in%20verse.%20Translated%20by%20Babette%20Deutsch&f=false

Элтон: Evgeny Onegin. Translated by Oliver Elton. London: The Pushkin Press, 1936

Радин и Патрик: Eugene Onegin. Translated from the Russian of Alexander Pushkin by Dorothea Prall Radin and George Z. Patrick. Berkeley, CF: University of California Press 1937.

Арндт: Alexander Pushkin, Eugene Onegin: A novel in verse. The Bollingen prize translation in the Onegin Stanza by Walter Arndt. Critical Essays by Roman Jakobson, D.J. Richards, J. Thomas Shaw and Sona Stephan Hoisington. New York, NY: Dutton 1963

https://books.google.ru/books?id=oUEjCQAAQBAJ&printsec=frontcover&dq=Eugene+Onegin+Walter+Arndt&hl=ru&sa=X&ved=0ahUKEwiXxoeJy_nVAhWlHpoKHTjJC5UQ6AEIJjAA#v=onepage&q&f=false

Кейден: Alexander Pushkin, Eugene Onegin: A Novel in Verse. Translated from the Russian by Eugene M. Kayden. Yellow Springs, OH: The Antioch Press, 1964

Набоков: Eugene Onegin. A novel in verse by Aleksandr Pushkin. Translated from the Russian with a Commentary by Vladimir Nabokov. NY, Pantheon, 1964.

https://ru.scribd.com/doc/45082427/Pushkin-nabokov-Trans-eugene-Onegin-bollingen-Vol-1-of-4

Комментарий:

https://www.lit.msu.ru/files/course_materials/Kommentarij%20k%20romanu%20_Evgenij%20Onegin_(1).pdf

Джонстон: Alexander Pushkin, Eugene Onegin. Translated by Charles Johnston. London: Scolar Press, 1977

http://lib.ru/LITRA/PUSHKIN/ENGLISH/onegin_j.txt

Фален: Alexander Pushkin, Eugene Onegin: A Novel in Verse. Translated and with an introduction by James E. Falen. Oxford and New York: Oxford University Press, 1995

http://lingualeo.com/ru/jungle/eugene-onegin-by-alexander-pushkin-a-novel-in-verse-translated-by-james-e-falen-291492#/page/1   

Хофштадтер: Eugene Onegin: A Novel in Verse by Alexander Sergeevich Pushkin. A Novel Versification by Douglas Hofstadter. New York, NY: Basic Books 1999.

http://www.nytimes.com/books/first/p/pushkin-onegin.html?mcubz=0

Бек: Alexander Pushkin: Eugene Onegin . Translated by Tom Beck. Sawtry, Cambs: Dedalus, 2004

https://books.google.ru/books?id=mawDH06yv3kC&pg=PT3&lpg=PT3&dq=Alexander+Pushkin:+Eugene+Onegin+.+Translated+by+Tom+Beck&source=bl&ots=sKFonJ69lt&sig=zydsEbRsYwR0pNsiNrAFnnmw5a0&hl=ru&sa=X&ved=0ahUKEwj7xt2dz_7VAhWJbZoKHXzUBdg4ChDoAQgqMAE#v=onepage&q=Alexander%20Pushkin%3A%20Eugene%20Onegin%20.%20Translated%20by%20Tom%20Beck&f=false

Митчелл: Alexander Pushkin, Eugene Onegin: A Novel in Verse Translated with an introduction and notes by Stanley Mitchell. London, etc.: PenguinBooks, 2008.

http://originalbook.ru/eugene-onegin-by-a-pushkin-english-evgenij-onegin-a-s-pushkin/   бесплатно скачивается в формате .epub

Кляйн: Alexander Pushkin, Eugene Onegin. Translated by A. S. Kline 2009

http://www.poetryintranslation.com/PITBR/Russian/Onegin1.htm

Кларк: Eugene Onégin & Four Tales from Russia’s southern frontier: A prisoner in the Caucusus, The fountain of Bahchisaráy, Gypsies, Poltáva by Alexander Pushkin, Translated into English prose with an Introduction and Commentary by Roger Clarke. Ware, Herts: Wordsworth 2005.

https://books.google.ru/books?id=8o8ZsIKhfXwC&pg=PR3&lpg=PR3&dq=Eugene+Onégin+%26+Four+Tales+from+Russia’s+southern+frontier:+A+prisoner+in+the+Caucasus,+The+fountain+of+Bahchisaráy,+Gypsies,+Poltáva+by+Alexander+Pushkin,+Translated+into+English+prose+with+an+Introduction+and+Commentary+by+Roger+Clarke&source=bl&ots=fC5zbOxhm9&sig=Xbxmhi0Dd7OOv1yeI7ZCwVzjwGk&hl=ru&sa=X&ved=0ahUKEwjnqKG90KvWAhWiQZoKHQoMDFsQ6AEIKTAA#v=onepage&q=Eugene%20On%C3%A9gin%20%26%20Four%20Tales%20from%20Russia%E2%80%99s%20southern%20frontier%3A%20A%20prisoner%20in%20the%20Caucasus%2C%20The%20fountain%20of%20Bahchisar%C3%A1y%2C%20Gypsies%2C%20Polt%C3%A1va%20by%20Alexander%20Pushkin%2C%20Translated%20into%20English%20prose%20with%20an%20Introduction%20and%20Commentary%20by%20Roger%20Clarke&f=false

Лоуэнфельд: Julian Henry Lowenfeld, My Talisman, The poetry and life of Alexander Pushkin: Translated with Commentary, and a Biography of Pushkin, New York, NY: Green Lamp Press 2010 + Москва, НО "ИЦ "Москвоведение", 2015.

Торрент-файл формата DjVu можно скачать отсюда:

http://rutracker.us/forum/viewtopic.php?t=5136121

Хобсон: Eugene Onegin: A Novel in Verse by Alexander Pushkin. Translated by Mary Hobson. London: Anthem Press, 2016.

https://books.google.ru/books?id=tP01DgAAQBAJ&pg=PP2&lpg=PP2&dq=Eugene+Onegin:+A+Novel+in+Verse+by+Alexander+Pushkin.+Translated+by+Mary+Hobson&source=bl&ots=DvPb5SMida&sig=OSjVPovQltsWgqDf-pSH_ohcPHE&hl=ru&sa=X&ved=0ahUKEwibk_T2t9TWAhXMC5oKHWrJBEkQ6AEIYjAJ#v=onepage&q=Eugene%20Onegin%3A%20A%20Novel%20in%20Verse%20by%20Alexander%20Pushkin.%20Translated%20by%20Mary%20Hobson&f=false

Бриггс: Yevgeny Onegin: A Novel in Verse by Alexander Pushkin, translated from the Russian with an introduction by Anthony Briggs. London: Pushkin Press 2016

https://books.google.ru/books?id=48FlCwAAQBAJ&pg=PT27&dq=Alexander+Pushkin,+Yevgeny+Onegin:+A+novel+in+verse.+Translated+by+Anthony+Briggs&hl=ru&sa=X&ved=0ahUKEwja_qSG_o3WAhXiQJoKHW6dC-wQ6AEIKDAA#v=onepage&q=Alexander%20Pushkin%2C%20Yevgeny%20Onegin%3A%20A%20novel%20in%20verse.%20Translated%20by%20Anthony%20Briggs&f=false